Перемирие

– Не любите таких?

– Да, не люблю. Они паразитируют на том обществе, с которым якобы борются. Хорошо подвешенный язык и мамочка с папочкой. Впрочем, мне действительно нет дела до материальных вещей. Даже в Африку, при желании, можно добраться пешком. Спасибо вам за то, что мне не пришлось проделать этот путь еще раз.

Виктор уже немного привык к риторике собеседника, так что сарказма уже даже не ждал.

– Обычно люди вашего возраста с такими воззрениями или остепеняются или становятся завзятыми революционерами. По крайней мере – поэтами революций.

– Разве? Вы не слушайте мои излияния насчет того, что система прогнила, и нужно начинать заново. Это не политический лозунг, это просто констатация факта. А вообще, Виктор, скажите мне, это разве не смешно, наблюдать такого поизносившегося неформала?

– Хм, я как-то не привык… впрочем, честность в ответ на честность. Да, признаться, я многого в вас не понимаю, а это редкость. Смешно ли, прискорбно ли… и то, и другое – вряд ли.

– Спасибо и на том, – Ренат откинулся на спинку кресла, уставился в потолок. – Но неужто простой стоппер может произвести столь загадочное впечатление на опытного политика?

– Не знаю уж, – засмеялся в ответ Виктор. – Может, это просто человеческая симпатия? Хотя, поначалу таковой не наблюдалось, я бы даже сказал наоборот…

– Что, раздражало непонимание?

– Если хотите.

Пискнул автоводитель, и Виктор привычно углубился в процесс захода на посадку. Боковой ветер был довольно сильным, и было не до разговоров. Когда колеса опор наконец коснулись песка, к счастью довольно плотного, в кабине уже никого не было. Виктор поднялся с пилотского места, заглянул в кухоньку, там пиликало на стенном экране что-то музыкальное, Лилия была тиха и задумчива. В тамбуре медленно оседала пыль, поднятая работой двигателей. Рената нигде не было.

Виктор вернулся к Лилии, налил себе стакан яблочного сока, отхлебнул. В иллюминаторе уже посветлело, ветер отнес пылевую тучу от винтолета, по песку словно бежали струйки мутной воды. Эдакие змеи вились меж кустов мертвой колючки. Небо было для Сахары невероятно ясное, невыразимого, пронзительного цвета.

– Такого неба в Мегаполисе не бывает.

Виктор обернулся, Лилия тоже смотрела наружу.

– Да, пожалуй. Смог, ночная засветка…

– Па, ты не считаешь, что лучше видеть это небо, настоящие, дикие горы, не изрытые туннелями и не перетянутые канатными дорогами? Даже эта пустыня в своей иррациональности лучше пробок в тоннелях Мегаполиса.

– Ренат, кажется, так и считает. Но я-то знаю, за что именно мы платим эту цену. Не за толчею подземке, а за безопасность. Европа безопасна, потому что сильна. А сильна она потому, что ее научные центры продолжают работать, а корпорации продолжают контролировать фанатиков, полагающих, что это они – реальная сила. Европа не может повторить ошибку замкнувшихся в себе Штатов и уж тем более – утонувшей в болотах России. И поэтому мы предпочитаем действовать – даже в ущерб своим интересам.

Виктор почувствовал, что снова распаляется. Когда он наконец отучится оправдываться? Лилия отшатнулась с недовольным видом от его ладони, протянувшейся погладить ее по голове.

– Впрочем, в случае с Ренатом мне почему-то вовсе не хочется давить на авторитет. Тебе не показалось, что он какой-то совсем не такой? Не такой, каким кажется.

– Мне показалось, что он раза в два умнее тебя, – дочка, подначивающая папочку, идиллическая картина маслом.

– Ты знаешь, вполне может быть. По крайней мере ему во мне ничего неожиданного не открылось, я же его не понимаю до сих пор. Откуда в наш мир мог явиться столь таинственный тип?

– О, па, ты как всегда прав, он явился из космоса. Или из Сибири. Он же говорил, что там бывал?

– О, да.

Виктор до рези в глазах всматривался в горизонт. Но вокруг было пусто. Значит, Ренат пошел не туда. Посмотрим с другой стороны…

Вид из кормового иллюминатора был почти таким же скучным, только пара незамеченных с воздуха валунов чуть выглядывала из-под песка. Понятно… никаких чудес.

Впрочем, отсюда вид на пустыню, медленно накаляемую поднимающимся солнцем, был немного другим. Слепящие лучи впивались в веки, заставляя жмуриться. Рубашка тотчас взмокла от непередаваемо жаркого дыхания пустыни. Корпус винтолета здесь ни от чего не защищал, став прозрачным и зыбким. Вот она, действительность, не небо над головой, а жалящая пика посреди раскаленного добела горнила. Здесь действительно можно пропасть, сгинуть, пасть кучкой невесомого праха.

Виктор всерьез на себя разозлился. Значит, уже думаешь, а не исчез ли он, не растворился ли в бесконечных песках? Придет, куда денется, поплачет вволю над своим невозвратимым прошлым и вернется. Поломалась судьба у человека, в наш сумбурный век таких историй полно. Есть ли смысл думать о каждой?

Да всё человечество порой – такой же песок, сметаемый ветром времени. Какое дело ветру до пары песчинок? Его течение ниоткуда в никуда бессмысленно и быстротечно. Его путь устлан источенными камнями и исковерканными душами, и нет на свете такого человека, который смог бы управлять его движением, приказывать… кому? Чему? Человеческому сознанию свойственно одушевлять окружающее, мертвый мир холодных законов, породивших его когда-то, и вскоре желающих восстановить исконный порядок бытия. Только мертвый песок и раскаленное солнце.

Виктор смотрел, не отрываясь, на серый гладкий валун, и никак не мог понять отчаянной тревоги у себя на душе. Где-то в глубине его сознания вибрировал тревожный звоночек… некий образ, который он хотел бы забыть, но увы, так и не смог. Что общего между обыкновенным бездомным горемыкой, пусть и не самым глупым на этом свете, и тем, кто был его личным кошмаром? Что?

С невыразимой силой вдруг захотелось, чтобы Ренат не появлялся вообще. Совсем. Никогда.

Впрочем, надеждам этим не суждено было сбыться. Марево расступилось. Фигурка человека медленно брела по песку, прижимая к боку какой-то предмет.

Приветствую тебя, досточтимый брат мой Джалиль. Надеюсь, что пребываешь ты сейчас в добром здравии и расположении духа, ибо должен я сообщить тебе свое давно зревшее решение, которое, я боюсь, ты не одобришь. Потому уповаю на все твое ко мне расположение, ибо если достанет понимания в семье потомственных наибов Халифата, значит, Аллах Та’аля не лишает тем наш древний и славный род Своего всеблагого внимания…

Пальцы дрожали и не слушались. Драгоценный шелковый халат пропитался потом, капли его стекали мне на глаза из-под куфии, перо выскальзывало из пальцев и оставляло на строчках вязи досадные следы моей неуверенности. Точнее, нет, уверенность была, я чувствовал ее в своем сердце, но вот достанет ли мне сил воплотить в жизнь все то, что следует?

Я с силой скомкал негодный лист, отшвыривая его прочь. Глупая детская привычка доверять все письму. Я единственный из братьев сохранил в себе любовь к словесным изыскам даже после смерти досточтимого нашего отца, когда каждый из нас был на счету, каждый острый клинок в ладони, каждый быстрый конь под седлом. Увы мне, даже тогда по вечерам я продолжал тратить перья на бездумные вирши. Вот и сейчас, хватаюсь, как за последнюю соломинку. Даже когда у меня появился шанс постигнуть истинную аль-Гайб, сокровенное знание, дарованное до того лишь Пророку Мухаммеду, посланнику Всевышнего, да благословит Его Аллах и приветствует, я уже почти готов опустить руки из-за какого-то клочка бумаги.

Мысли мои прервала отчаянно тренькнувшая струна рубаба. Моя младшая жена, Аалия, стройная, под стать своему имени, тонкая, как тростинка. Куда ей до местных пышнотелых красавиц. Единственную – выбирал сам. Остальных мне сосватал досточтимый наш отец, а потом и старший брат Джалиль, как водится, взял дела семьи в свои руки. Женщинами я никогда особо не увлекался, да и судьба моя тому не способствовала, разве что посвящу очередной стишок кареглазой Заидат, так ведь о чем и жалеть – жили мирно, в семье был строгий порядок, хозяйство содержалось в достойном потомственного наиба виде, три дочери и едва не умерший во младенчестве мой единственный наследник – все при мне. Но не хватало чего-то. И вот, взял себе в жены младшую, четвертую, мою Аалию. Уже голова с проседью была, куда мне, старому вояке, а не утерпел.

Вот и сейчас, поглядел на нее, заплаканную, с намотанной на тонкую ладонь порванной струной рубаба, и словно заныло, напиталось соком в груди что-то давно прокаленное насквозь, высушенное солнцем. О чем ты думаешь, Хасан, о чем ты думаешь…

Аллах Та’аля ведает, к каким вершинам я устремился, и если на то Его воля, смертным остаётся только уповать на милость Создателя. Я поднялся, отодвигая прочь письменные принадлежности. Брат узнает все от других. Узнает и поймет, он тоже помнит, с каким лицом отец отправлялся в свой последний хадж. В тех глазах было прощание. Я прощаться не буду, я надеюсь вернуться, я обещал это моему верному Али, а старым боевым товарищам просто так не дают обещаний.

– Мой господин, не ходите туда, не ходите, я молю вас, мой господин…

Мое сердце при этих ее словах словно пронзил кривой ржавый клинок. Но я смолчал, даже не обернулся на этот чуть сиплый от слез голос. Жаль, что я не притоворил за собой полог, если сюда вздумает явиться еще и старшая, Махаббат, будет столько вою…

Видит Всевышний, я не хотел этого.

– Мой господин, я не смогу без вас жить, я так ждала, что вы подарите мне ребенка, что я смогу нянчить его, вспоминая те далекие города, где вы будете сражаться со своими воинами… Остановитесь, я молю вас, мой господин, я не смогу без вас…

Я молчал, не отвечая ни звуком, ни жестом, даже позой своей стараясь не подать и намека на мои сомнения. Я должен выбросить из головы, иначе не справлюсь.

Короткий крик заставил меня обернуться. Обернуться, чтобы успеть поймать взглядом первую алую каплю, стекающую по рукояти кинжала. Иногда попавший в капкан зверь сам отгрызает себе лапу. Иногда лапа отмирает сама. Тогда умерла часть меня, большая, лучшая. То, что осталось от меня былого, было способно только служить, служить поставленной передо мной цели.

Хасан бен аль-Кари, прозванный Абдульбари, Рабом Создателя, а после нареченный Сгинувшим Наибом, родился в тот миг, когда умерла моя Аалия.

О дорогие, цените беседу на этой лужайке —
Завтра ветерок унесет нас, как лепестки.

Верный Али остался сторожить привязанных у кустов саксаула королевских дромадеров, еще покусают друг друга, чего доброго, лечи их потом, трать ароматные бальзамы. В глубокой пустыне, где до ближайшего оазиса было не меньше четырех ночных переходов, даже небольшая ранка у этих благородных и невероятно выносливых животных могла привести наиба и его слугу к бесславной гибели. Впрочем, не о верблюдах беспокоился Хасан бен аль-Кари, названный также Абдульбари, Рабом Создателя, боялся он, что дрогнет в последний миг его рука, ведавшая немало битв, призовет с собой доброго слугу… даже самые сильные из рода потомственных наибов Халифата пасовали перед жгучим страхом неведомого. Ему же, славному воину, но увы, не слишком сведущему в замыслах Аллаха Всевышнего и Всемогущего, суждено было испытать этот страх сполна. Бороться с искушением разделить свою ношу с тем, с кем он привык это делать в походах, было выше его сил. Было сказано, что только один из пришедших будет отмечен дланью Создателя. Только одному из сотни дано быть первым, ибо остальные только последуют за ним. Только Пророк Мухаммед, посланник Всевышнего, да благословит его Аллах и приветствует, явился миру носителем аль-Гайб, сокровенного знания. И только один достойный покорит этот мир для пламени подлинного порядка, став воистину благословенным сыном Творца, мечом и кинжалом Истины!

Хасан бен аль-Кари не мог позволить себе допустить ошибку, которой не существовало горше под этими сияющими небесами. Не мог он и заставить себя не трепетать на пороге неизведанного. Сколько часов тяжких дум на привалах, бессмысленного выслушивания шелудивых псов-грамотеев… но ничего определенного, кроме открывшегося ему тайного места, где некогда пали в жадный песок первые капли праведной крови Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, где сам камень начал плакать сверкающим железом, веками источая Орудие Всевышнего.

Шагнув под сень укромной пещеры, Хасан бен аль-Кари, Раб Создателя, был несказанно удивлен. Он был готов расслышать под этими сводами пение ясноглазых гурий, чьи вечно девственные тела извивались бы по стенам восхитительно-манящими тенями. В крайнем случае, должен был раздаться гром, что покачнул бы само основание земли. Но ничего не было. Крошечная пыльная ниша в скале, невесть как не засыпанная песком до самого верха, она была пуста и безжизненна, как забытый склеп, последнее пристанище мертвеца, какие в ходу у многих врагов правоверных. А вот и череп, смотри, не истлел за долгие столетия. Наиб шагнул к нему, оглушенный набросившейся на него пустотой, протянул туда руку…

…когда под слежавшейся коркой удивительно плотной пыли показался гладкий металл, Хасан бен аль-Кари чуть не выронил череп из дрогнувшей ладони. Человеческие глазницы были в точности воспроизведены неведомым мастером в гладких формах слитка великолепной стали, на взгляд бывалого воина куда как более прочной, нежели лучшая дамасская. Создатель, зачем ты искушаешь верного раба Твоего… невыносимо тянуло заглянуть в эти черные провалы, на дне которых виделись отсветы пылающих городов и храмов, что вот-вот сровняют с землей… разве этого от нас ждет Создатель? Взгляни, Хасан бен аль-Кари, на свою войну. Оглянись на павший пред тобой берег далекого Восточного Моря. Посчитай невинных и виноватых. Ты сделал это, не сходя с места. Душа твоя отныне пуста и безжизненна, ибо не гурий жаждал ты, но тяжкого боя. Ты его получил сполна, пусть не отнимая жизни у других. Возьми Слиток Боли Пророка. Неси эту ношу, ибо такова отныне твоя судьба.