Глаза Анны Иоанновны горели лихорадочным блеском, грудь высоко подымалась.
– Спасибо на ласке, царица!..? – низко поклонился князь Иван.? – А только коли пить, так пить уж до дна. А то гусляру скушно будет сказки тебе играть.
Анна Иоанновна до дна осушила большую чару крепкого вина. Огненная влага разлилась по ее жилам. Еще сильнее забурлила, заиграла кровь и к сердцу прилила, и в голову бросилась.
– Хорошо, царица? – тихо спросил Иван.
– Хорошо! – бурно вырвалось у Анны Иоанновны.
Теперь она села еще ближе к Долгорукому, так что его горячее дыхание она почувствовала на своей щеке.
Сильно, смело коснулся Иван до струн гуслей. Зарокотали те, застонали, заплакали. И начал он «сказание».
ПЕСНЬ НА ГУСЛЯХ ИВАНА ДОЛГОРУКОГО
Ой, вы гусли-гусельки, веселые мои,
Вы поведайте нам, гусли, сказочки свои!
Распотешьте девицу, красна молодца,
Чтоб взыграла кровь их, удалы сердца.
Начинают гусли: с давних, слышь ты, пор
На Руси пресветлой появился вор,
Он – старик высокий, с белой бородой,
Ходит он все больше, все ночной порой.
Как идет – так песни удалы поет,
Бородой косматою лихо так трясет.
«Кто ты будешь, дедко? Как тебя зовут?» —
Вопрошают люди. Сами бледны… ждут.
«Я – сам бог Ярило, Хмелем звать меня,
Много показать вам я могу дивья,
Тайной заповедною лишь один силен,
В радостях, в весельях я один волен».
Подивились люди.? – «Полно, дедко, врать!
Неужель людей всех в плен ты можешь взять?»
«Ой, могу, людишки, чары напустить,
Одному мне будут люди все служить!»
Выдвинулся парень. Был он лих и смел
И в глаза Яриле гордо поглядел.
«Ты зовешься Хмелем? Хорошо, старик!
Я побью тебя сейчас же, в этот самый миг.
Ежели всесильны чары все твои,
Ты развей мне горе, муки все мои.
Полюбил давно, слышь, я цареву дочь,
И не сплю, не ем я,? – прямо мне невмочь.
Ах, хочу лебедку я к груди прижать
И уста царевны пылко целовать!
Только та царевна за замком живет,
Свора псов иноземных ее стережет».
Отвечает Хмель тут: – «Гусли ты возьми
И к царевне-Зорьке смело ты иди!
Грянь по струнам звонким, песенку ей спой,
И она ответит: „Ах, желанный мой!”»
И пробрался парень, хоть и труден путь.
Ну, как вдруг увидят, на дыбу возьмут?
Вот уж и царевна. Вспыхнула, дрожит
И на красна-молодца сурово глядит.
«Ой ты, тать ночная! Ой ты, вор лихой!..
Как ты смел пожаловать в царский терем мой?»
Не ответил молодец… лишь в очи поглядел,
И на гуслях-гусельках он песню ей запел.
«Ах, зови, царевна, палачей своих,
Пусть уж снимут голову со плечушек моих!
Но на пытке лютой буду умирать
И „люблю царевну!” стану все кричать!»
Что же тут царевна молвила в ответ?
Оглянулась… Горенка… Никого-то нет…
Перед ней молодчик статный, удалой…
И шепнула только: «Ах, желанный мой!..»
Окончил Иван Долгорукий… Замер последний звук… И вдруг Анна Иоанновна почувствовала, как сильная рука сжала ее в объятии.
– Опомнись! – крикнула она.? – Как ты смеешь?… Князь Иван, пусти… Ой, что ты делаешь?…
– Анна, счастье мое, лебедушка ты моя!..? – хрипло вырывалось у Ивана Долгорукого.
Вино ли сказалось, или зверь проснулся в этом необузданном молодчике княжей крови, неизвестно, но только он запрокинул Анну Иоанновну и покрывал ее лицо исступленными поцелуями, пылко шепча в то же время:
– Брось, слышь, говорю, брось ты этого проклятого немца! Ну, что ты в нем нашла хорошего?… Ты меня полюби, я трон твой буду на плечах своих держать, царица моя, Аннушка моя!.. Ты – русская; к чему тебе возиться с немцем? Ты не гляди, что я молод. Молод да удал, а удали во мне – что в океане воды. Никому тебя в обиду не дам, ножки твои державные целовать буду, водой той умываться стану…
Альков царицы не выдал своей заповедной тайны, и неизвестно, что ответила на это несчастная, затравленная политическими интригами, бывшая митавская затворница…
XVI
«Страшная» ночь московских затворов
Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, опрокинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.
Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.