Зов ночной птицы

– Нет, не считаю. Как сказал мистер Пейн, одна монета – еще не клад. И она не доказывает то, что в этих лесах стоят лагерем испанские солдаты. Но если намек на это случайно сорвется с уст мистера Бидвелла и достигнет ушей местных жителей – Фаунт-Ройалу, считайте, конец.

– Значит, ты предлагаешь бездействовать? – спросил Вудворд с заметным раздражением.

– Я предлагаю наблюдать и прислушиваться, – сказал Мэтью. – Осторожно наводить справки и – насколько удастся – отслеживать действия мистера Пейна. Если в поселке действительно есть шпион, ему нет смысла что-то предпринимать, пока не будет завершен этот ведьмовской процесс. В конце концов, раз уж сам Сатана разгуливает по их полям, Фаунт-Ройал вполне может зачахнуть и сгинуть без посторонней помощи.

– Но это уже ни в какие ворота! – возмущенно фыркнул судья. – Ты высказываешь такие тревожные догадки, но сам ничего не желаешь предпринимать!

– Сейчас еще не настало время для действий. Кроме того, сэр, мне кажется, более срочным для нас обоих сейчас является дело Рейчел Ховарт.

Вудворд начал было что-то отвечать, но так и не договорил. Колеса фургона продолжали месить грязь, лошади продвигались вперед медленным, но ровным шагом. Поразмыслив, Вудворд еще раз прочистил горло.

– Да, Рейчел Ховарт, – произнес он. – Не могу сказать, что с радостью предвкушаю наше завтрашнее знакомство. Что ты думаешь об истории Гаррика?

– Она очень странная.

– Это слишком мягко сказано, на мой взгляд. Не припоминаю, чтобы когда-либо слышал что-то подобное. Хотя чего там припоминать – наверняка не слышал. Но насколько мы можем ему доверять?

– Сам он в это верит, если только он не искуснейший из всех известных мне притворщиков.

– Стало быть, он действительно видел кого-то или что-то за тем амбаром? Но этот описанный им акт… Как, во имя всего святого, может женщина поступать таким образом?!

– Как раз в этой ситуации ничего святого нет, – напомнил ему Мэтью.

– Нет. Конечно же, нет. Два убийства. То, что в первом случае жертвой стал священник, вполне объяснимо. Дьявольские силы первым делом стремятся уничтожить того, кто способен поднять против них меч Господень.

– Тут вы правы, сэр. Жаль только, что в данном случае меч Сатаны оказался более эффективным оружием.

– Я бы на твоем месте воздержался от подобных богохульств, пока тебя громом и молнией не вызвали в суд наивысшей инстанции, – предостерег его Вудворд.

Мэтью погрузился в созерцание густых и сырых зарослей по сторонам дороги, но мысли его обратились к другим вещам, а именно: к поискам истины в этой истории с ведьмой. Это была кощунственная мысль – и он знал, что рискует из-за нее подвергнуться вечному проклятию, – но порой он все же сомневался в том, что этим земным царством неистовства и ярости действительно правит Господь Бог. Мэтью не хуже прочих мог петь гимны и бормотать заученные фразы в строгой обстановке воскресных служб, большей частью состоявших из молитвенных потуг священника, который пять или шесть часов подряд умолял Иегову проявить милосердие к своему ущербному, изувеченному Творению. Но за всю свою жизнь Мэтью видел очень мало реальных свидетельств дел Божьих, зато частенько натыкался на деяния, к которым вполне мог приложить руку Дьявол. Петь хвалу Господу совсем не трудно, когда ты носишь чистую белую рубашку и ешь с фарфоровых тарелок, но гораздо труднее, когда ты лежишь на грязном тюфяке в спальне сиротского приюта и прислушиваешься к воплям мальчика, после полуночи вызванного в покои директора.

Порой ему снились мать и отец. Не часто, но все же снились. В этих снах он видел две фигуры и сознавал, что это его родители, но никогда не мог отчетливо разглядеть их лица. Слишком густыми были тени. Впрочем, он вряд ли узнал бы их, даже разглядев, поскольку его мама умерла от заражения крови, когда ему было всего три года, а его отец – немногословный трудяга-пахарь в колонии Массачусетс, которому было очень нелегко в одиночку растить сына, – скончался от удара лошадиным копытом по черепу, когда Мэтью шел шестой год. И тем же самым ударом копыта Мэтью был отправлен в скитания, которые сформировали и закалили его характер. Первой остановкой на этом пути была убогая хижина его дяди и тети, разводивших свиней на острове Манхэттен. Но поскольку они оба постоянно пребывали в отупело-пьяном состоянии, а двое их детей-недоумков восьми и девяти лет видели в Мэтью лишь объект для издевательств – включавших регулярные полеты в большую кучу свиного навоза рядом с домом, – Мэтью по достижении семилетнего возраста тайком залез в ехавший на юг воз с сеном, зарылся поглубже и таким образом оставил позади любящие объятия своих ближайших родичей.

Далее были почти четыре месяца прозябания в порту Нью-Йорка, где он спутался с шайкой оборванцев, которые то просили милостыню у купцов и лавочников, то воровали у них же, принуждаемые к тому нестерпимыми муками голода. Мэтью узнал, каково это: драться за жалкие крохи черствого хлеба и потом чувствовать себя кумом королю, если выйдешь из битвы с расквашенным носом, но зато с чем-нибудь съедобным, зажатым в кулаке. Этот эпизод его жизни закончился, когда один из портовых торговцев призвал констебля к действию и представители закона оцепили выброшенное на берег судно, которое служило убежищем Мэтью и остальным мальчишкам. Их поймали сетями и связали, как неких брыкающихся, плюющихся, испуганных и злобных зверенышей – кем они, собственно, и являлись.

А затем большой черный фургон повез их всех – по-прежнему связанных, да еще и с заткнутыми ртами, дабы сдержать потоки грязных ругательств, которым они научились у торгашей, – по грунтовым улицам города. Четыре лошади тянули груз сопливых преступников, возница знай себе щелкал кнутом, а его напарник звоном колокольчика разгонял с дороги зевак. Фургон остановился перед зданием, кирпичная кладка которого была черна, как сажа, и блестела под дождем подобно коже припавшего к земле хищного желтоглазого ящера. Мэтью и других оборвышей без лишних церемоний вытащили из фургона и погнали через железные ворота внутрь здания. Он навсегда запомнил жуткий лязг этих ворот с накидным засовом, закрывающихся за его спиной. Потом, пройдя под аркой через еще одну дверь в холл, он очутился в неласковых объятиях Сент-Джонского приюта для мальчиков.

Первый день Мэтью в этой обители ужаса начался с пыток: его отскребли от грязи с помощью жесткого мыла, погрузили в жалящий кожу раствор для выведения вшей и блох, остригли наголо, а затем обрезали ему ногти и почистили зубы. Все это проделывали старшие воспитанники – именуемые здесь просто «старичками», как он узнал впоследствии, – под надзором всевидящего «командира» по имени Гаррисон, парня лет семнадцати с усохшей левой рукой. В конце концов, облаченный в серую хламиду с жестким воротником и тупоносые пуританские башмаки, Мэтью был препровожден в комнату, где его поджидал, сидя за столом, пожилой мужчина с пронзительными голубыми глазами и венчиком седых волос. На столе красовались гусиное перо, гроссбух и чернильница.

Их оставили наедине. Мэтью окинул взглядом комнату, отметив среди прочего полки с книгами и выходящее на улицу окно. Затем он по голому деревянному полу прямиком направился к окну и устремил взгляд наружу, в сумеречный свет. Сквозь дымку вдали проступали мачты кораблей, стоявших в гавани. Само окно было необычным: оно состояло из девяти квадратных частей, разделенных металлическими рамками. Ставни были открыты, но когда Мэтью потянулся к знакомому миру по ту сторону окна, рука вдруг наткнулась на какую-то преграду. Он приложил ладонь к одному из квадратов, надавил посильнее, но невидимая поверхность не поддавалась. Внешний мир был открыт взору, ставни распахнуты, но некая таинственная сила не позволяла ему высунуть руку наружу.

– Это называется «стекло», – негромко произнес сидевший за столом мужчина.

Мэтью приложил к окну вторую ладонь и всеми пальцами ощутил сопротивление этой новой для него магии. Сердце забилось учащенно, когда он понял, что имеет дело с чем-то, превосходящим его понимание. Как окно может быть открытым и в то же время закрытым?

– У тебя есть имя? – спросил мужчина.

Мэтью не удосужился ответить. Он был целиком поглощен исследованием загадочного окна.

– Я – директор Стаунтон, – сообщил мужчина, не повышая голоса. – Ты можешь сказать, сколько тебе лет?

Мэтью подался вперед, и кончик его носа расплющился о незримую поверхность, по которой мутным пятном расплылось его дыхание.

– Надо думать, тебе в жизни пришлось несладко, – продолжил мужчина. – Может, расскажешь мне об этом?

Между тем пальцы Мэтью вновь занялись делом, щупая и нажимая, а его детский лоб рассекли задумчивые складки.

– Где твои родители? – спросил Стаунтон.

– Умерли, – ответил Мэтью, хотя, вообще-то, отвечать не собирался.

– А какая у вашей семьи фамилия?

Мэтью постучал по окну костяшками пальцев.

– Как получилась такая диковина? – спросил он.

Стаунтон помолчал, склонив голову набок. Затем протянул худую руку в старческих пятнах, взял со стола перед собой очки и водрузил их на нос.

– Такие вещи делает стекольщик.

– Стекольщик? А это что такое?

– Это человек, который занимается изготовлением стекла и потом вставляет его в свинцовые рамы.

Мэтью встряхнул головой, все еще не понимая.

– Этот вид ремесла появился в наших колониях совсем недавно, – пояснил Стаунтон. – Тебя он интересует?

– Отродясь не видал ничего эдакого. Окно как бы открыто, но и закрыто притом.

– Да, пожалуй, можно сказать и так. – Директор слегка улыбнулся, что смягчило черты его худого лица. – А ты не лишен любознательности, верно?

– Я лишен всего вообще, – сурово и твердо заявил Мэтью. – Налетели эти сучары и лишили нас всего. Обобрали подчистую.

– За сегодняшний день я повидал шестерых из вашего племени. И ты первый из всех, кто проявил интерес к окну. Так что, я думаю, любознательность у тебя есть.

Мэтью пожал плечами. Затем, ощутив давление в мочевом пузыре, задрал подол своей хламиды и помочился на ближайшую стену.

– Я вижу, ты привык вести себя как животное. Теперь придется отвыкать от некоторых вещей. Облегчаться надлежит в горшок – и в уединении, как положено джентльмену, – иначе ты получишь два удара розгами от нашего мастера наказаний. Сквернословие также карается двумя ударами. – Голос директора зазвучал весомо, а глаза за стеклами очков посуровели. – Поскольку ты здесь новичок, я оставлю это первое проявление дурных привычек без последствий, но за собой ты все уберешь, разумеется. Если же ты проделаешь нечто подобное еще раз, я лично прослежу, чтобы тебя выпороли должным образом, а наш мастер наказаний – можешь мне поверить, сынок, – очень хорошо знает свое дело. Ты меня понял?

Мэтью собрался было вновь пожать плечами, отвергая претензии старика, но ощутил на себе его грозный взгляд и смекнул, что ему это может больно аукнуться. Посему он ответил кивком, а потом отвернулся от директора и вновь сосредоточил внимание на окне. Он провел по стеклу пальцами, нащупав незримые неровности.

– Сколько тебе лет? – спросил Стаунтон. – Семь? Восемь?

– Между тем и тем, – сказал Мэтью.

– Ты умеешь читать и писать?