Дурак на красивом холме

– Ну так ведь весна – жиры за зимнюю спячку сгорели!

– Уже лето наступило – какая весна?!

– Для них ещё весна. Они поздно начинают пастись.

– Всё равно, худоватый. Травы-то полно!

– На одной траве шибко не растолстеешь. Злаки нужны и разные плоды.

Бугор, к которому бежал вспугнутый байбак, был испещрен норками, у которых столбиками торчали его собратья, с детским любопытством наблюдавшие за нашей машиной.

– Какие они доверчивые! Дурики.

– Да… Они такие… – с непонятной грустью сказал Андрей. Немного помолчав, продолжил. – Я имел подлость убить как-то одного молодого глупого сурка. Дело было в августе. Взял как обычно путевку на болотную дичь, а сам отправился в заветные утиные места. Сам знаешь, я не толстовский помещик Левин, чтобы выпендриваться с бекасами, а потому стрелял исподтишка полновесных зерновых крякашей.

Однако в этот день не повезло. Когда я пришел на свои места, там уже паслись егеря с какими-то солидными дядьками. Видимо, предполагалось устроить сафари для власть предержащих.

Пришлось в дикой досаде потихоньку ретироваться. Уже на подходе к деревне слышу свистит кто-то, да так красиво!

Поискал глазами – вижу стоит на бугре молодой байбак – как тенор на сцене, вытянулся столбиком и лапки к груди прижал, будто Ленский, когда поёт: «Я люблю вас, я люблю вас Ольга!»

Мне бы, дураку, полюбоваться им, отдать дань мастерству, да и топать дальше своей дорогой!

Так ведь нет! Взыграл охотничий инстинкт, умноженный на досаду от сорванной утиной охоты. Поднял я оружие и убил Ленского!

Подошел к нему, а он ножками ещё скребётся, умирающий. Из последних сил надеется в норке своей спастись…

Андрей замолчал, вытряхнул из пачки сигарету и достал её губами. Я помог ему прикурить.

– И что дальше? – спросил я, потрясенный этой маленькой трагедией.

– Дальше? Дальше закурил я как сейчас, подождал когда закончится агония, взял трупик, засунул его в пакет, а потом в рюкзак да и домой!

Дома накатил полстакана, потом очень долго и муторно снимал шкурку. Это тебе не кролик или заяц. Хоть и маленький, а шкурка крепко сидит – жирная, вонючая!

Я потом замучился ее обезжиривать: скребешь, скребешь, а жир всё равно из неё выступает. А бросать жалко – вроде как совесть мучает перед тенором и перед богом. Зачем убил?

Мясо никто из домашних есть не захотел – противное всем показалось. Отдал собакам. Так коккер даже подходить не стал, на расстоянии почувствовал отвращение. А дворовый только пожулькал, пожулькал да и в землю зарыл. Потом, после ферментизации, конечно, съел…

– А вот я читал хорошую книгу, перевод с тувинского – «Повесть о светлом мальчике». Матушка баловала меня такими книжными покупками, доступными простым людям.

Так там юные пастухи-батраки разрывали норы тарбаганов и, счастливые, пировали!

– Ну не знаю! Возможно, тарбаганы вкуснее байбаков. А вернее всего, дело всё в голоде. И у нас, рассказывают, во время войны сурков ели за милую душу!

Между тем, поднявшись c большим напрягом на «плато Путоран», мы давно уже плыли по безбрежному зеленому морю. Кругом расстилалась равнина с небольшими колками леса. Пашен не было видно – сплошные луга с довольно высокой травой. Просто прерия какая-то!

– Какие же тут медоносы?! – с досадой воскликнул я.– Сплошная зеленая масса – пырей да бурьян! В этих пампасах аргентинских буйволов надо разводить, а не пчел!

– Ни черта ты не понимаешь! Во-первых, буйволов разводят там, где всегда тепло и есть вода, в которую они любят залезать в жару, а в сухих и прохладных аргентинских степях разводят таких же коров и быков, как и у нас. Во-вторых, через пару недель эта прерия вспыхнет миллионами цветов, которые будут дышать по вечерам густым медвяным ароматом! Голова закружится!

Вот запел! Представляет, поди, как бы гулял с моей Вероникой по безбрежному морю цветов! Впрочем, пусть помечтает. Его вдохновенность возвращала и усиливала мой интерес к ней, несколько приглушенный появлением Арсинои.

Чувствуя непонятное удовольствие, я продолжал скептически вредничать, провоцируя Андрея:

– Что-то не верится! Кроме пырея – ничего не вижу.

– Не верится?! Пырей по обочине растет, а дальше сплошное разнотравье! А еще дальше будут отдельными массивами и донник, и дягиль, и дудник, и душица!

– Почему-то всё у тебя на букву «Д»! Нельзя ли придумать что-нибудь на другую букву?

– Можно! Но только я не придумываю. Будет и кипрей, и разные там люцерны и клевера!

– А всё-таки ты соврал! Душица не растет массивами, она на лесных полянах цветёт, а не в степи.

– В деталях, я, возможно, и ошибился. Но в целом, сказал правду. Сам увидишь – время подтвердит! Будут у твоих пчел отличные взятки.

– Ты так говоришь, будто у меня большая пасека. На три-четыре улья, поди, наберут.

– А ты мечтай о большем – так интереснее жить!

На самом деле я мечтал о гораздо большем – о собственном конном заводе. Но озвучивать в пространство свою наполеоновскую мечту стеснялся.

– А волки здесь не появляются?

– Волки? Уже появились!

Андрей выехал на поросшую травой обочину и остановился.

Я посмотрел вперед: навстречу нам двигался черный внедорожник.

– Ты сиди. Не выходи. И молчи. Я сам буду балакать, а ты не лезь со своими мыслями и чувствами.

Он вышел из машины и закурил. Джип остановился рядом. Из него вышли трое. Я догадался кто: два шкафа и он, в черных очках.

– Здорово, Мордвин!

– Хау ду ю ду, Григорий!

Они сделали шейк-хэнд. Шкафы стояли в стороне.

– Какой-такой бубновый интерес привел тебя сюда, Андрей Владимирович?

– Известно какой, Григорий Павлович! Неистребимая и бескорыстная любовь к живой природе, к её красотам!

– А так ли уж бескорыстна твоя любовь к живой природе, Андрей Владимирович? Ужели только её красоты тебя привлекают?

– Корысть моя до такой степени ничтожна, Григорий Павлович, что и говорить о ней смешно. Так, отколупнешь от нее кусочек какой-нибудь, малую толику, да и всё!