Ледник

– Тебе еще не надоело так жить?

– Как?

– Как анахорет?

– Ифе, я начинаю яриться, не обижайся, пожалуйста. Не хочу прогонять тебя, но если за три года я ни разу не отступил, почему вы каждый раз считаете, что сможете меня переубедить? Перестаньте с твоей матерью считать себя целительницами и оставьте меня в покое.

– Считаешь это легко?

– В мое время, нас учили весьма полезной добродетели – смирению. И очень жаль, что нынче, у вас другие взгляды.

– Думаешь просто смириться с тем, что ты себя мучаешь?

– У тебя красивый голос, особенно, когда сердишься. Если бы я не закрылся, никогда бы это не заметил.

– Как сейчас не замечаешь другого.

– Ифе, я попытаюсь тебе обьяснить в последний раз. И больше мы никогда не вернемся к этой теме. Я не хочу видеть. Главное в этом предложении два слова, а между ними отрицание: «я не хочу». Я не хочу смотреть на людей. Ты знаешь, дома я повязку не ношу. Я читаю газеты, стираю портки мылом сиреневого цвета, протираю пыль бумажным полотенцем в какой-то невероятно жуткий узор и сортирую мусор. Я не могу, милая Иф, я просто не способен смотреть на людей.

Он крутил головой, будто снова убеждая себя.

– Вместо их голов я вижу омерзительную бессмыслицу. Что говорить, если я видел вместо твоей головы помет, а вместо лица твоей матери гниющий кукушкин череп? Как я могу видеть, если каждый прохожий на улице, в магазине, на экране, это дохлые крысы, тлеющий пластик, раздавленные насекомые, грязь, испачканная одежда, замаранные трусы, расколоченные кирпичи, гвозди, жирные апельсиновые задницы! Как мне предлагаешь с этим жить?

– Может это уже прошло, откуда ты знаешь?

– Так же резко как и возникло?

– Именно.

– Я скажу тебе, что всегда резко возникает – боль. Радость – состояние деликатное и мягкое.

– А вдруг?

– А вдруг нет? Я год, то надевал, то снимал повязку – прошло? Ничего не прошло.

– В зеркало ты все ещё не рискуешь смотреть?

– Если я увижу, что вместо моего лица пятачок – да я умру.

– Но ты не знаешь, что там! Что если ты не изменился, если ты остался с прежним лицом? Сколько можно бояться?

– Так у меня, все же есть, какая никакая надежда. Этот разговор закончен.

Мы друг друга не понимаем.

– Лекарства не принимаешь?

– Да толку уже нет.

– Но жить ты еще хочешь?

– Хочу. И прекрасно справляюсь в одиночестве.

– Ты все прочитал, что мы тебе принесли?

– Перечитываю Манна и журнальчики всякие.

– Петре должен на днях привезти еще пару книг.

– А газеты? Никаких нет?

– Жди начала следующего месяца.

Я произнесла это с улыбкой, дед ее почувствовал.

– Еще неделя!.. Хочу картинок.

– Рисуй свои.

– Брось, из меня художник, напишу не лучше того, что вижу. Вчера кстати, закончился синий, так я сам дошел до художественного. Купил вот.

Дед повертел карандашом.

– Как? Сам? Дедушка, зачем же? Я могла привезти! Это же опасно.

– Нормально, я прекрасно справился. Вполне уже могу выходить в город.

– Где ты достал палку?

– Твоя мать принесла.

– Она мне не говорила.

Пару минут мы сидели беззвучно.

– Если честно, дедушка, мне пора.

– Не забудь сообщить, как доберешься.

– Конечно.

Я немного промедлила у калитки. Совсем старый. Будет ли ходить к нему Петре? Конечно будет. Он не такой как я. На душе чувство, словно я стою на торжественном аутодафе. И смысл каяться, раз все равно сожгут.

Так, теперь церемония с Ниной и все.

Я кое как добралась через листву до метро. Естественно давка. Но радует, что в последний раз. В Мороуо то такого нет. Интересно, все ли там так как говорят? На эскалаторе на меня навалился брюхатый мужик. Икнув, он, видимо, вежливо извинился:

– Merci.