Короли пепла

– Потому что камень не чувствует боли, Учитель.

– Может, и чувствует, а ты просто не слышишь его криков. Будь камнем, шкет. Не шевелись.

Арун пытался изо всех сил. Ржавая лейка в руке Ло применялась как для полива растений, так и для обрызгивания маленьких мальчиков, ее деревянная рукоять была гладкой и выцветшей от использования. Аруну вспомнилось, как он гадал, кто старше – мужчина или механизм, но никогда не возражал. Он всегда был почтительным и вежливым – и прежде чем сбежать, ни словом не обмолвился об этом, даже своему брату.

Ублюдочные мальчишки постоянно убегали. Никто бы не всполошился, не будь Арун выбран для занятий чингом и так близок к тому, чтобы стать истинным монахом. Впрочем, его бегство случилось позже, гораздо позже, после сотни жестоких испытаний и бестолковых упражнений. За столько лет он натерпелся от этого мужика. – Не шевелись!

Теперь голос принадлежал мяснику. На стороне Ло были его высокомерие, жестокость его испытаний и природная гнусность, но по сравнению с тем, что жило в сердце этого палача, старый монах казался вполне безобидным.

– Очисти свои мысли, – вновь прошептал голос Ло в тайниках сознания Аруна. – Будь спокоен. Позволь воде омывать тебя, придавать тебе форму, но не противься. Ты – плоский камень в реке.

Хрен тебе, старый плут.

Разум Аруна ни разу не «очищался». Большую часть времени он думал о том, чтобы взять лейку и забить ею своего учителя до смерти; иногда он думал о том, чтобы украсть лодку и уплыть далеко-далеко – в место, где столько еды, сколько он может съесть, и мягкие постели, и возможно, мать с отцом, которые будут укладывать его спать. Он держал глаза открытыми только усилием воли.

– Очень хорошо. А теперь не моргай.

Он не моргал. Но не потому, что «успокоил разум» или «стал подобен камню», а потому, что был так зол и до того устал быть слабым, что сказал себе: «Я хозяин моих глаз, а не этот старик, не эта боль. Мои глаза не закроются».

– Да, малец, опустоши мысли, успокой разум.

За все те годы Арун так и не врубился, что это значило. А позднее он переплывал то гребаное озеро с открытыми глазами и беспокойным умом, и с таким же точно умом он ходил по горячим углям, ломал деревянные балки и танцевал чинг. Точно с таким же он сидел на утренней, послеполуденной и вечерней молитве, размышляя о голых девицах и о том, как утопит Старину Ло водой из его оросилки.

И вот он здесь. А вообще что такое этот треклятый бамбук? Ничего. Деревяшка, глупое растение, низшая мелкая форма жизни, лишенная духов и Богов, бессильная остановить один-единственный взмах одного-единственного мачете. Это намеревалось убить его? Это намеревалось вторгнуться в то единственное, что Арун мог назвать домом? Что ж, подумал он, давай просто поглядим, кто кого.

Он напряг все мышцы от груди до пальцев ног, подергивая каждой по отдельности, как мучительно учился делать более десятка лет. Он знал, что бамбучина острая, в том-то и опасность. Его кожа должна затвердеть, и настолько, чтоб кончик наткнулся на препятствие и заставил стебель изогнуться. Он выдохнул и приподнял свое туловище на долю дюйма. Он вскрикнул от полнейшего, несусветного, скованного гнева и усилия.

– Шевельнешься снова, узник, и я тебе руки оторву.

Арун открыл глаза ровно настолько, чтоб зыркнуть. О, с каким наслаждением он убьет этого типа, когда придет время! И, поклявшись всеми духами и богами, он пообещал, что время придет, ведь судьба никогда никого не щадила, особенно таких, как этот палач – тех, кто этого заслуживал, в конечном итоге.

Экс-монах отыскал мышцы в своем животе и вокруг пениса и напряг их, затем – очень медленно и очень осторожно – уперся в растение. Он следил за глазами палача, которые сосредоточились на остром, твердом, округлом кончике растения, давящем на кожу его узника.

«Гнись, но не ломайся, – вообразил себе Арун речь старикана, – будь как бамбук!»

Хрен тебе, и бамбуку, и этому трусливому жирному монстру.

Арун дышал. Жизнь превратилась в череду отдельных мгновений, а возможно, так было всегда, просто Арун этого никогда не замечал. Даже сейчас его разум блуждал, думая обо всех тех, кого он убил, потому что удача была капризна или потому что они были слабыми существами в мире, который испытывал на прочность силу.

Каждое мгновение он чувствовал, будто надвигается крах – будто справедливость и судьба давят на него сквозь жесткий стебель растения, и что его кожа разорвана, его тело уже пронзено, и кровь стекает по его ноге и скапливается на залитом солнцем полу. Но размышлять было ни к чему. У него лишь одна задача, одна цель, и это было очевидно. Жизни уже никогда не стать более ясной и прекрасной.

– А ну прекрати.

Руки мастера пыток напряглись, а лоб выглядел вспотевшим.

– Прекратить что, друг мой?

Говоря это, Арун выдохнул. Он улыбнулся великолепному выражению глаз монстра – ни дать ни взять запертый в клетке голодный хищник, чьи злые происки терпят фиаско.

Бамбук медленно начинал гнуться. А вместе с ним как будто искривлялось и лицо мясника, который неотрывно таращился, а зрачки плавали в его глазах, словно тот накурился опиума. Сжатые кулаки побелели от напряжения, пока он стоял и наблюдал, его дыхание становилось все тяжелее.

Не сказав больше ни слова, мастер пыток развернулся и направился к своему поддону. Он поднял сделанную из ножей штуковину, похожую на клешню, окунул ее в кисло пахнущую жидкость и вернулся к клетке. Он помедлил ровно настолько, чтобы снова зыркнуть на свой бамбук, затем ловко полоснул «клешней» по груди Аруна между прутьями.

Арун закричал и затрясся скорее от ярости, чем от боли. Он дышал, стараясь не расслаблять свое тело, вопя снова и снова, когда волны боли прокатывались по его плоти. Порезы казались неглубокими, но вопил он потому, что застрял, потому что был в тисках безумца, а что-то живое пыталось прорасти сквозь его пах.

Он почувствовал, как его мускулы неуловимо дрожат, затем ощутил порыв прихлопнуть боль, как комара, и озноб на своей коже, словно ветер, шевелящий волосы на загривке. Он снова закричал от ярости, от предательства собственного тела. Наконец он содрогнулся. Не настолько, чтобы утратить контроль над своими мышцами, но достаточно.

– Ты пошевелился. – Детина вспотел не меньше Аруна, как наркоша, слишком долго не куривший свою трубку, а его лицо теперь заволокло дымкой азарта. Он положил клешню, вернулся к своему поддону и очень медленно, очень нарочито поднял мясницкий нож.

– Сейчас я отрежу тебе руки, – почти простонал он. – Но ты должен вынуть культи из браслетов, чтоб я их перевязал, иначе умрешь от потери крови. Тебе понятно?

Сердце Аруна колотилось. Его желудок в ужасе сжался, потому что он знал: еще слишком рано. Кикай еще не успела бы найти короля и убедить его, и уж тем паче вернуться, а она была единственным, что стояло на пути.

Он собирается это сделать. Он собирается оттяпать мои гребаные руки. Просветленный, помоги мне.

Энергичными, но нетвердыми шагами палач двинулся к клетке. Арун знал, что монстр смаковал его страх, что он жил ради этого, каким-то образом нуждался в этом. Но это не имело значения. Арун не мог унять водянистую дрожь своих кишок и скованность, пронизывающую мускулы. Он давал этому жуткому типу именно то, что тот хотел, и все добрые духи свидетели, он не горел желанием терять свои руки, пожалуйста, нет. Он снова закричал от гнева, пытаясь выплеснуть застрявший, бессильный ужас вместе с тем единственным из того, чем обладал, что могло вырваться за железные прутья.

Мясник наконец улыбнулся. Он провел потными пальцами по закованным в кандалы рукам Аруна и воздел тесак. Арун снова вскрикнул – но в этот раз не от ужаса, а от чистой, безрассудной надежды. За плечом мясника он увидел тень.

Огромный силуэт шагнул во мрак с лестницы, шаркая мозолистыми ногами по камням подвала. Мясник моргнул, затем развернулся.

– Лоа, пират, – произнес голос, низкий и звучный. Арун чуть не заплакал и засмеялся, аки псих.

– Лоа, Рока.

Яркие глаза дикаря, наполовину обмотанного белокрасными бинтами, были полузакрыты, как будто его накачали веществами.

О Боги, заполнила разум Аруна ужасная, безнадежная мысль, возможно, он пришел только посмотреть. Возможно, он меня ненавидит, возможно, думает, что я предал короля и его освобождение было всего лишь уловкой. А затем: Или, может, ему нравятся пытки – кто знает, о чем он думает, он же проклятый дикарь!

Рока прислонился к стене, словно устал или испытывал боль. Он был без оружия. Похоже, глубокая рана у него на боку вновь открылась всего лишь от спуска с лестницы.

Терзатель сжал свой нож, и его массивная грудь вздымалась. Он указал на лестницу:

– Иди. Иди обратно в свою комнату! Иди, живо! Понял? Иди!

Он снова ткнул рукой и помахал клинком, говоря так, словно обращался к дикому псу.

Глаза великана слегка приоткрылись и заблестели на свету. Он оглядел Аруна, клетку, бамбук и маленький поддон с чистыми металлическими ножами. Внезапно он усмехнулся и выпрямился во весь рост, как будто вся та боль, которую он испытывал, просто исчезла.

– Нет.

Он шагнул вперед, не сводя взора с глаз мясника. Двое гигантов подобрались, аки охотничьи коты. Их лица застыли от сосредоточенности, в их конечностях притаилась агрессия.

Арун попытался справиться с дрожью в каждой мышце – с волнами боли от чего-то пахнущего лимонным соком, стекающего по порезам на груди, и с желанием заорать оттого, что он по-прежнему так основательно и абсолютно в западне. Он испытывал странную радость надежды и спасения и в то же время страх, что обманулся.

Рока приблизился на дрожащих ногах, подняв руки ладонями кверху, с настороженным взглядом. Он минимум на фут или больше превосходил ростом врага. Его мускулы были тугими, жилистыми и устрашающими, а экс-монах знал, какой жуткой силой полнилось тело этого парня. Но он серьезно ранен и безоружен.

Мясник был толще и, несмотря на слой жира, двигался как борец. Он шагал и кружил, как человек, привыкший к насилию. Воздев тесак, он взмахнул раз, другой, но не атаковал. Он изобразил выпад, затем рывок в сторону, и отступил. Наконец он метнулся вперед.