Ким

– Нет, конечно, но тут хватит на всех. Вот, например, твои женщины могут получить холст для палатки и что-нибудь из кухонной утвари. Мы проделаем все это в Шемлеге до зари. Потом мы разойдемся во все стороны, помня, что мы никогда не видели этих сахибов и не служили им, а не то они могут сказать, что мы украли их багаж.

– Тебе-то хорошо, а что скажет наш раджа?

– Кто расскажет ему? Эти сахибы, не умеющие говорить по-нашему, или бенгалец, который дал нам денег с какой-нибудь целью? Уж не он ли поведет армию против нас? Какие будут доказательства? То, что нам будет не нужно, мы выбросим в Шемлеге, там, куда еще не ступала нога человека.

– Кто теперь в Шемлеге?

Это был центр пастбищ, где находилось три-четыре хижины.

– Женщина Шемлега. Насколько нам известно, она недолюбливает сахибов. Для тамошних жителей достаточно маленьких подарков, а тут хватит на всех нас. – Он провел рукой по набитой корзине, стоявшей рядом с ним.

– Но… но…

– Я сказал, что они не настоящие сахибы. Все их головы и рога куплены на базаре. Я знаю эти клейма. Я показывал их вам во время последнего перехода.

– Правда. Все эти шкуры и головы купленные. В некоторых даже завелась моль.

Это был ловкий аргумент. Кули из Аочунга знал своих товарищей.

– В худшем случае я расскажу все Янклингу-сахибу. Он человек веселый и охотно посмеется. Мы не сделаем никакого вреда знакомым нам сахибам. А эти бьют жрецов. Они напугали нас. Мы побежали! Откуда мы знаем, где уронили багаж. Неужели вы думаете, что Янклинг-сахиб позволит полиции бродить по горам, распугивая его дичь? Далеко от Симлы до Чини и еще дальше от Шемлега до шемлегской пропасти.

– Пусть будет так. Но я понесу большой багаж – корзину с красным верхом, которую сахибы сами упаковывают по утрам.

– Вот это-то и доказывает, – ловко вставил свое замечание кули из Шемлега, – что они – сахибы незначительные. Кто слышал, чтобы Фостум-сахиб, или Янклинг-сахиб, или даже маленький Пиль-сахиб, который просиживает целые ночи на охоте, – кто, говорю я, слышал, чтобы эти сахибы являлись в горы без повара, носильщика и… целой свиты слуг, хорошо оплачиваемых, грубых и готовых притеснять людей? А эти сахибы не могут подымать шуму… Ну а что в корзине?

– Она полна письменами, книгами и бумагами, на которых они писали, и странными предметами, как будто употребляющимися при богослужении.

– Пропасть в Шемлеге примет все это.

– Верно! Но что, если мы оскорбим богов сахибов? Я не люблю так обращаться с бумажным листом. А их медные идолы совершенно непонятны мне. Это не добыча для простых горцев.

– Старик еще спит. Тсс! Мы спросим его челу. – Кули из Аочунга освежился и был полон гордости от сознания своего значения, как предводителя.

– У нас есть тут корзина, назначения которой мы не понимаем, – шепнул он.

– А я понимаю, – осторожно сказал Ким.

Лама заснул легким, спокойным сном, и Ким обдумывал последние слова Хурри. Как участник Большой Игры, он готов был поклониться бенгальцу.

– Эта корзина с красным верхом полна удивительных вещей, до которых не должны касаться дураки.

– Я говорил, я говорил! – закричал кули, несший корзину. – Как ты думаешь, она выдаст нас?

– Нет, если вы дадите ее мне. Я расколдую ее. Иначе она может принести много вреда.

– Жрец всегда берет свою долю. – Виски деморализовало кули из Аочунга.

– Мне все равно, – сказал Ким с хитростью, свойственной его родной стране. – Разделите эти предметы между собой и посмотрите, что выйдет.

– Я не возьму. Я просто пошутил. Говори, что делать. Тут хватит в избытке на всех нас. Мы пустимся в путь из Шемлега на заре.

В течение целого часа они строили всякие планы, а Ким дрожал от холода и гордости. Смешная сторона положения будила в его душе чувства ирландца и восточного человека вместе. Разведчики страшной северной страны, очень возможно, такие же важные там, как Махбуб или полковник Крейтон здесь, внезапно разбиты. Один из них – Ким знал это – некоторое время будет не в состоянии ходить. Они приняли на себя обязательства относительно раджей. Теперь они лежат где-нибудь внизу без карт, пищи, палаток, ружей и без проводников, за исключением бенгальца Хурри.

И эта неудача их Большой Игры (Ким подумал: кому бы они должны дать знать об этом?) произошла не от хитрости Хурри или какой-нибудь выдумки Кима, но просто, чудесно и неизбежно, совершенно так же, как поимка факиров, друзей Махбуба, ревностным молодым полицейским в Умбалле.

– Они там остались безо всего! Клянусь Юпитером, теперь холодно! Я здесь со всеми их вещами. О как они сердятся! Мне жаль Хурри.

Ким мог не жалеть бенгальца, потому что тот хотя и страдал физически в данную минуту, но в душе был чрезвычайно доволен и горд! На милю ниже от того места, где был Ким, на краю соснового леса, двое полузамерзших людей – одному из которых временами делалось дурно – обменивались взаимными обвинениями, осыпая самой ужасной бранью Хурри, казавшегося вне себя от ужаса. Они требовали от него нового плана действий. Он объяснял им, что они должны считать за счастье, что остались живы, что их кули, если не собираются потихоньку напасть на них, ушли так далеко, что их уже нельзя вернуть, что раджа, его повелитель, находится в девяноста милях отсюда и не только не ссудит им денег и не даст охраны для путешествия в Симлу, но посадит их в тюрьму, если услышит, что они избили жреца. Он так распространялся об этом грехе и его последствиях, что они приказали ему переменить тему разговора. Их единственная надежда, по словам Хурри, состояла в том, чтобы незаметно бежать из селения в селение, пока не доберутся до цивилизованных мест. И в сотый раз, обливаясь слезами, он вопрошал далекие звезды, зачем «сахибы побили святого человека».

Хурри нужно было сделать только десять шагов в окружающей тьме, чтобы очутиться вне власти иностранцев, в ближайшей деревне, где редко встречаются красноречивые целители, и получить там кров и пищу. Но он предпочитал выносить холод, резь в желудке, брань и даже побои в обществе своих почтенных хозяев. Сидя на корточках, прислонившись к стволу дерева, он печально сопел.

– А вы подумали о том, какой вид мы будем иметь, бродя по горам среди местных жителей? – горячо сказал непострадавший иностранец.

Хурри только и думал об этом в течение нескольких часов, но замечание относилось не к нему.

– Мы не можем бродить! Я с трудом могу ходить, – простонала жертва Кима.

– Может быть, Служитель Божий будет милосерд в своем любовном сострадании, сэр, а если нет, то…

– Я доставлю себе особое удовольствие – выпустить все заряды из моего револьвера в того молодого бонзу при первой нашей встрече, – последовал нехристианский ответ.

– Револьверы! Месть! Бонзы! – Хурри еще плотнее прижался к земле. – Война снова!

– Неужели вы не понимаете значения нашей потери? Багаж! Багаж! – Он слышал, как говорящий буквально плясал на траве. – Все, что мы несли! Все, что мы достали! Все наши приобретения! Труд восьми месяцев! Знаете ли вы, что это значит? Действительно, «мы» умеем обращаться с жителями Востока! О, вы очень умны!

Они продолжали ссориться на различных языках, а Хурри улыбался. Ким был у корзин, а в них лежал результат восьмимесячной хорошей дипломатической работы. Не было никакой возможности связаться с мальчиком, но на него можно было положиться. К тому же он, Хурри, мог так распорядиться путешествием по горам, что Хилас, Бунар и четыре сотни миль горных дорог будут рассказывать о нем на протяжении жизни целого поколения. Люди, не умеющие управлять своими кули, не пользуются особым почетом в горах, и к тому же горец обладает достаточным чувством юмора.

«Устрой я это нарочно, не вышло бы лучше, – думал Хурри. – Впрочем, клянусь Юпитером, подумав, я прихожу к убеждению, что сам устроил все. Как быстро я сообразил! Ведь я придумал это, когда сбегал с горы! Оскорбление было случайное, но как я сумел воспользоваться им. Подумать только, как это повлияло на этих невежественных людей! Ни договоров, ни бумаг, никаких письменных документов. И я буду переводить все. Как я буду смеяться вместе с полковником! Мне хотелось бы иметь самому их бумаги. Но нельзя в одно и то же время занимать два места в пространстве. Это аксиома».

Глава четырнадцатая

Язычник, брат мой, перед камнем

Склоняется в мольбе своей,

Но вопль души моей скорбящей

Так ясно слышится мне в ней.

Различны боги в странах тех,

Молитва же одна у всех…

    Кабир

При восходе луны осторожные кули пустились в путь. Лама, освеженный сном и воспрянув духом, шел молча, большими шагами, опираясь на плечо Кима и не нуждаясь в другой поддержке. В течение часа они шли по небольшому участку глины, покрытому травой, обогнули утес и вышли в новую местность, совершенно закрытую со стороны долины Чини. Громадное пастбище веерообразно обрамляло чистый снег. Ниже его лежало с полакра плоскогорья, на котором стояло несколько земляных и деревянных хижин. За ними – по обычаям горцев хижины эти лепились, словно на краю света – почва спускалась на две тысячи футов к пропасти Шемлег, куда еще никогда не ступала нога человека.

Кули не стали делить свою добычу, пока не увидели, что лама улегся в лучшей комнате местечка, а Ким стал омывать ему ноги по магометанскому обряду.