Свет погас

Мне девушку в утеху, тебе смуглянку дочь!
Джо юный, темнокожий, тебе под шестьдесят,
Ты позабыл о Кэти, твои глаза горят.

Они пели все трое хором, и густой бас Нильгаи отдавался в ушах Дика, точно рев ветра в открытом море.

Сюда живее пушку и цельтесь напрямик.
Я же в самое сердце их корабля проник.
Бросайте лот на Ганге, плывите что есть сил.
Меня с моей невестой я б схоронить просил.
Привет мой Кэти в Ферлайт ты отвези, Чернок,
Мы уплываем в небо сквозь голубой туман.

– Ну, может ли такая галиматья волновать человека? – сказал Дик, перетаскивая Бинки к себе на грудь.

– Это зависит от человека, – сказал Торпенгоу.

– От человека, который ездил взглянуть на море, – добавил Нильгаи.

– Я не знал, что оно может до такой степени взбудоражить меня.

– Так говорят, обыкновенно, мужчины, когда собираются распроститься с женщиной, но я могу вас уверить, что легче расстаться с тремя женщинами, нежели с тем, что составляет часть нашей жизни и нашего существа.

– Но женщина тоже может… – начал было Дик довольно неосторожно.

– Быть частью нашей жизни? – докончил за него Торпенгоу. – Нет, не может. – Лицо его несколько омрачилось, но только на минуту. – Она говорит, что сочувствует вам, что хочет помогать вам, разделять ваши труды, а затем начнет присылать вам по пяти записочек на день, требуя, чтобы вы тратили все ваше время только на нее…

– Не обобщайте, – возразил Нильгаи. – Прежде чем дойти до пяти записочек в день, нужно очень многое проделать и испытать. Но лучше было бы вовсе не начинать таких вещей, сын мой.

– Лучше было бы мне не ездить на берег моря, – сказал Дик, видимо желая переменить разговор, – а вам не петь!

– Море не пишет по пяти записок на день, – заметил Нильгаи.

– Нет, но оно жестоко и неумолимо тянет к себе. Это живучая, старая ведьма, и я весьма сожалею, что познакомился с ней. Лучше было бы мне родиться, вырасти и умереть где-нибудь на задворках Лондона.

– Слышите, как он проклинает первую свою любовь! И почему бы тебе не послушать ее призыва? – спросил Торпенгоу.

Но прежде, чем Дик успел ответить, Нильгаи громовым голосом затянул «Моряков», так что стекла в окнах задрожали. Песня эта, как известно, начинается словами: «Море, старуха беспутная», и каждый восьмистрочный куплет заканчивается монотонным, протяжным припевом:

Ты, что родила нас, о, отпусти нас,
Море милее и добрее тебя,
Его зов в нашем сердце звучит!
Так говорят моряки.

Нильгаи дважды пропел эти строчки, чтобы Дик вник в их содержание, но Дик ждал следующей строфы, прощания моряков с женами.

Вы, что любите нас, жены, подруги,
Море милее нам вас,
И ваш сон будет слаще подчас…
Так говорят моряки.

И эти незатейливые, простые слова отозвались в душе Дика, как удары волн о борт ветхого судна в те далекие дни, когда женщина растирала краски, а он, Дик, писал ангелов и демонов в полумраке палубы и волочился за женщиной, не зная, в какую минуту ревнивый итальянец-шкипер воткнет ему нож между лопатками… И страсть к морю и скитанью по свету, страсть несравненно более сильная, чем многие всеми признанные страсти, недуг более несомненный, чем недуги, признанные медициной, с каждой минутой росла в нем и толкала его, любившего Мэзи превыше всего на свете, оставить ее, уйти в море и вернуться к прежней буйной, беспутной и разгульной жизни – к ссорам, дракам, сраженьям, кутежам и азартной игре, к легким любовным похождениям и веселым товарищам. Сесть на судно и снова породниться с морем и в нем черпать вдохновение для новых картин; беседовать с Бина в песках Порт-Саида, в то время как Желтая Тина готовит напитки; прислушиваться к треску ружейной перестрелки и следить за тем, как сквозь дым придвигаются черные, лоснящиеся лица, и видеть, как в этом аду каждый дорожит только своей головой… Это было невозможно, совершенно невозможно, но:

О, отцы наши и дети, что спите на кладбище,
Море старее вас —
И наши могилы будут еще зеленее.
Так говорят моряки.

– Что тебя может удерживать? – заметил Торпенгоу во время небольшой паузы после последней строфы песни.

– Да ты сам говорил, что не желаешь больше странствовать по свету, Троп.

– Это было давно, и я только восставал тогда против того, чтобы ты специально с этой целью копил деньги. Здесь ты свое дело сделал, достиг успеха, приобрел известность, теперь поезжай, посмотри свет, наберись новых впечатлений и начни работать по-настоящему.

– И не мешает вам и жиру поубавить; смотрите, как вы растолстели, – заметил Нильгаи, протянув руку и ощупывая бедро Дика. – Вон как отъелся; ведь все это – сало! Нужно вам спустить его непременно, Дик, нужно тренироваться!

– Ну, мы все порядком разжирели, Нильгаи. И в следующий раз, когда вам придется выехать на поле сражения, вы сядете на землю, будете пыхтеть, хлопать глазами и умрете от удара.

– Не беда, пусть так, только вы садитесь на судно и отправляйтесь в Лиму или в Бразилию; в Южной Америке ведь всегда неспокойно… там постоянные беспорядки.

– Вы думаете, что я нуждаюсь в указаниях, куда ехать? Боже мой, весь вопрос в том только, где остановиться!.. И я останусь здесь, как уже сказал вам.

– Так, значит, ты будешь погребен в Кэнзал-Грейне и пойдешь на корм червям со всеми остальными, – сказал Торпенгоу. – Или, быть может, тебя задерживают принятые заказы? Тогда заплати неустойку и поезжай. Денег у тебя достаточно, чтобы путешествовать по-царски, если ты того пожелаешь.

– Ты имеешь самое дикое, самое ужасное представление об удовольствии, Торп. Я представляю себя путешествующим в первом классе на современном пароходе-отеле в шесть тысяч тонн, беседующим с машинистом о том, что заставляет вращаться валы в машине, или справляющимся у кочегара, не жарко ли в топке… Ха! Ха!.. Да я отправился бы палубным пассажиром, если бы только вообще отправлялся куда-нибудь, но я никуда не поеду, я остаюсь здесь… Впрочем, в виде уступки, я предприму небольшую экскурсию.

– Ну и то ладно, если так. Куда же ты отправишься, Дик? – спросил Торпенгоу. – Это принесло бы тебе такую громадную пользу.

А Нильгаи уловил лукавую искорку в глазах Дика и потому ничего не сказал.

– Прежде всего я отправлюсь в манеж Ратрея, возьму у него лошадь и поеду в Ричмонд-Хилль, и если она взмылится, то, чтобы не огорчить Ратрея, я возвращусь шажком обратно. Это я сделаю завтра же, ради моциона и воздуха.

– Бух! – Дик едва успел заслониться руками от подушки, которой в него запустил возмущенный Торпенгоу.

– Ему нужен моцион и воздух! – воскликнул Нильгаи, наваливаясь на Дика всей тяжестью своего грузного тела. – Так дадим ему и того и другого! Давайте сюда меха, Торп.

И дружеская беседа превратилась в свалку; Дик не хотел открывать рта, пока Нильгаи не зажал ему носа, и затем всунул ему носик мехов в рот и принялся ими работать; но Дик и тут оказал некоторое сопротивление, пока, наконец, его щеки не раздулись, и он, схватив подушку, не стал колотить ею без жалости своих мучителей, так что перья полетели по комнате. Бинки вступился за Торпенгоу, и был засунут в наволочку наполовину выпотрошенной подушки, из которой ему предоставлялось выбраться, как умеет, что он и сделал, повертевшись и покатавшись некоторое время вместе с этим мешком по комнате; а тем временем три столпа его мира, угомонившись, занялись чисткою, снимали с себя перья и выбирали их из своих волос.

– Нет пророка в своем отечестве! – огорченно промолвил Дик, очищая свои коленки от пуха и перьев. – Этот противный пух никогда не очистится, – пробормотал он.

– Это вам полезно, – сказал Нильгаи. – Нет ничего лучше свежего воздуха и моциона.

– Да, это было бы тебе полезно, – повторил Торпенгоу, но, очевидно, имея при этом в виду не только что окончившееся дурачество, а все то, что говорилось раньше. – Ты бы опять увидел вещи и предметы в их настоящем свете, и это помешало бы тебе окончательно размякнуть и распуститься в этой тепличной атмосфере большого города. Право, дорогой мой, я бы не стал говорить, если бы я этого не думал, но только ты все обращаешь в шутку.

– Видит Бог, что я этого не делаю! – воскликнул Дик быстро и серьезно. – Ты меня не знаешь, если так думаешь, Торп!

– Я этого не думаю, – сказал Нильгаи.

– Как могут люди, такие, как мы, знающие настоящую цену жизни и смерти, превращать в шутку что бы то ни было? Я знаю, мы иногда делаем вид, будто шутим, чтобы не пасть духом или не впасть в другую крайность. Разве я не вижу, старина, как ты всегда беспокоишься обо мне, как ты стараешься, чтобы я лучше работал. И неужели ты полагаешь, что я и сам не думаю об этом? Но ты не можешь мне помочь, – да, даже ты не можешь. Я должен идти своим путем до конца, идти один, на свой собственный страх и риск.