Югославия в XX веке. Очерки политической истории

В разгар дискуссии слово взял Л. Пачу. Он назвал глубоким заблуждением слова иных коллег о том, что с присоединением Старой Сербии и части Македонии королевство полностью выполнило свою национальную задачу. Именно теперь, по его мнению, перед Сербией встала новая глобальная задача национального объединения с братьями – югославянами Австро-Венгрии… Впечатление от речи министра финансов было велико. По свидетельству участника заседания, профессора Лазара Марковича, «национальный горизонт Сербского королевства вмиг расширился, и взоры всех присутствовавших обратились к Адриатике, Воеводине, Хорватии, Словении»

. И в результате, клуб радикальных депутатов огромным большинством голосов поддержал предложение правительства о передаче спорных вопросов на арбитраж Петербурга, что было равносильно одобрению его скупщиной, где радикалы имели большинство. К этому лишь добавим, что до выполнения этого решения дело, однако, не дошло, ибо два дня спустя болгарская армия напала на позиции недавних союзников – сербов и греков – у местечка Брегальница. Так началась Вторая балканская (или Межсоюзническая) война, в которой Болгария потерпела сокрушительное поражение.

Говоря о новых мотивах, зазвучавших в национальной программе правящей Радикальной партии примерно с 1913 г., должно сказать, что в сербском общественном мнении югославянская идея, согласно которой сербы, хорваты и словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», начинает пользоваться популярностью уже после «майской революции» 1903 г. Особый отклик мысль о единстве югославян нашла в среде учащейся молодежи и интеллектуалов, главным рупором которых стал журнал «Српски Книжевни Гласник» («Сербский литературный вестник»), возглавлявшийся известным литературным критиком и общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка, рассматривали все населенные югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их государственные границы) единым национально-языковым пространством, где обитал единый же «трехименный народ»

. Эта «языковая» теория нации вела свое начало еще от Досифея Обрадовича – известного сербского просветителя конца XVIII – начала XIX в.

Однако, несмотря на популярность югославянской идеи в «образованных слоях» сербского общества, в партийно-политических кругах она довольно долго не встречала особых симпатий. Программные документы большинства партий пестрели заклинаниями о необходимости решения «прадедовской задачи сербского освобождения и объединения». Лишь в программе Независимой радикальной партии*, принятой в 1905 г., упоминалось о важности «поддерживать дух югославянского единства»

. Военные успехи Сербии и ее территориальные приобретения в 1912–1913 гг., как уже говорилось, во многом изменили обстановку в стране. Теперь и ее политический истэблишмент, а не только общественные круги, стал задумываться о судьбе «братьев с того берега Савы, Дрины и Дуная».

Вместе с тем, не стоит абсолютизировать и переоценивать значение такого «поворота» сербских политиков. Югославянский аспект сербской национальной программы (при существовании-то Австро-Венгрии) носил идеальный характер и не имел «ничего общего с конкретной государственной политикой»

. Накануне Первой мировой войны в белградских коридорах власти о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более жизненным целям[74 - В литературе есть, однако, и другая точка зрения: «После дворцового переворота 1903 г. и избавления от экономической и политической зависимости от Австро-Венгрии внешняя политика Белграда становилась все более энергичной и направленной на объединение всех южных славян под властью династии Карагеоргиевичей» (Шимов Я. Австро-Венгерская империя. М., 2003. С. 454)… Вряд ли с ней можно согласиться, а особенно с упоминанием про «всех южных славян».]. В новых же, сложившихся после балканских войн, условиях в разряд таковых выдвигались задачи освоения и обустройства только что присоединенных областей. А это требовало времени. «В наших интересах, – говорил Н. Пашич после заключения Бухарестского мира, – чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще лет 25–30, дабы мы смогли так „переварить“ наши новые территории на юге, что вопрос об их принадлежности уже никогда и никем не мог быть поставлен заново»

.

Кроме того, немалое значение для руководства Сербии имели отношения с Черногорией. Поделив между собой освобожденные пределы Новипазарского санджака (Рашки), два сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. В начале 1914 г. между ними, в тайне от Австро-Венгрии и при одобрении России, начались переговоры о более тесном сотрудничестве в военной, финансовой и дипломатической областях. О том же, насколько важнейшим для Пашича в тот момент был диалог о реальном сближении Сербии и Черногории в сравнении с довольно абстрактными лозунгами югославянского единства, свидетельствовал и российский посланник в Белграде Н.Г. Гартвиг. Донося 7 апреля в российский МИД об установленном контакте, он сообщал: «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о „неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве“, а подумать о мероприятиях, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (т. е. сербов и черногорцев. – А.Ш.)»

.

Итак, очевидно, что даже в условиях югославянского идейного «крена» Н. Пашич – этот (вспомним оценку Л.Д. Троцкого) «абсолютный властитель Сербии»

– продолжал в своей реальной политике отдавать приоритет решению насущных «внутрисербских», назовем это так, задач. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за сербским горизонтом. И вряд ли вообще предполагал старый сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 70 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и действенными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно «отдавал» в руки будущих генераций. Но история распорядилась по-иному. Сараевский выстрел зажег европейский пожар[76 - Приведем еще один пример явной натяжки, подчиненной современной конъюнктуре: выстрел Гаврилы Принципа в Сараево представлен в одной из работ «актом международного терроризма» (.Вяземская Е.К. Босния и Герцеговина: их место и роль в европейских конфликтах начала XX в. // В «пороховом погребе Европы». М., 2003. С. 353).]. Все смешалось…

Проба пера. Нишская декларация. С началом войны «югославянский вопрос» был открыто поставлен сербским правительством, что нашло свое отражение в Нишской декларации, принятой Народной скупщиной 7 декабря 1914 г.[77 - С началом войны король, правительство и Народная скупщина переехали в город Ниш, ставший временной столицей Сербии.] В документе торжественно провозглашалось: «С непоколебимой уверенностью в решимость всего сербского народа до конца отстаивать свое Отечество и свободу, королевское правительство в настоящий судьбоносный момент считает своей главнейшей и единственной задачей – способствовать успешному завершению этого великого вооруженного противостояния, которое с самого начала стало одновременно и борьбой за освобождение и объединение всех наших еще несвободных братьев сербов, хорватов и словенцев»

.

По мнению ряда историков, Нишская декларация явилась следствием тех интегра-листских тенденций, которые проявились в политической жизни Сербии еще в предвоенные годы, а также отражением настроений самого Пашича и руководства Радикальной партии

. Несомненно, в таких утверждениях имеется доля истины, однако для более глубокого проникновения в суть югославянской программы сербских властей во время Первой мировой войны есть смысл обратиться к иным, а не только чисто идеологическим, мотивам ее обнародования, а также реконструировать тот военно-политический и дипломатический «расклад сил» в Европе и на Балканах в первый период противостояния, на фоне которого и шла работа по ее выработке…

Уже 5 августа, т. е. буквально через несколько дней после трансформации «локального» австро-сербского конфликта в общеевропейскую войну, министр иностранных дел России С.Д. Сазонов посоветовал Пашичу пожертвовать известными территориями в сербской Македонии (восточной ее частью до реки Вардар) в пользу Болгарии для обеспечения хотя бы благожелательного нейтралитета последней в войне. По свидетельству поверенного в делах России в Сербии В.Н. Штрандтмана, премьер соглашался на некоторую коррекцию сербско-болгарской границы, полагая возможным провести ее «по ближайшему к Вардару с восточной стороны водоразделу». Мало того, из разговора с ним дипломат вынес убеждение, что «в случае получения Сербией Боснии и выхода к Адриатике она в своих уступках пойдет дальше»

.

Давление союзников, их требования территориальных уступок «соседке» заставили сербских политиков задуматься и о собственных контрпретензиях. 29 августа заместитель Пашича по министерству иностранных дел Йован Йованович подчеркнул настоятельную необходимость разработки целостной программы, «в связи с вопросом о компенсации Болгарии». Когда же сутки спустя в адрес сербского кабинета последовал уже совместный англо-русско-французский демарш аналогичного содержания (уступки Болгарии в Македонии с обещаниями возмещения в другом месте), Пашич в ответ заявил, что «Сербия была бы расположена уступить часть своей территории после победоносной войны держав Тройственного согласия, когда они диктовали бы условия мира и дали бы возможность получить сербо-хорватские территории с прилегающим побережьем»

. Налицо, как видим, известная подвижка в сторону возрастания территориальных требований (по сравнению с претензиями только на Боснию и Герцеговину с выходом к морю), но это еще не всеюгославянский формат.

Таким образом, можно заключить, что поначалу сербское правительство в принципе было готово обменять часть своей Македонии на территориальные приращения на западе и севере – т. е. в Боснии и Герцеговине и Хорватии, но обязательно с гарантированным выходом на Адриатическое побережье. С точки зрения геополитики, здесь все ясно и логично. Сербия – это единственное на Балканах государство, не имевшее свободного выхода к морю, что делало его положение крайне уязвимым, – изо всех сил держалась за долину реки Вардар, представлявшую собой единственный удобный выход к Эгейскому порту Салоники. В условиях же активизации попыток дипломатии стран Антанты привлечь нейтральную Болгарию к участию в войне на своей стороне и обещаний ей обширных компенсаций в Македонии, что сопровождалось усилением давления на Сербию, в Нише выдвигали свои контртребования – обеспечить протяженный выход к Адриатике. Разница между болгарскими и сербскими «аппетитами» заключалась в том, что для удовлетворения Болгарии требовалось согласие Сербии, для сатисфакции же последней – окончательная победа держав Антанты в войне, поскольку Сербия претендовала уже на австро-венгерские владения – Боснию и Герцеговину, Хорватию, Далмацию. Потому и соглашались сербы на этот «обмен» только после победоносной войны, хотя союзники настаивали на немедленном согласии Ниша на передачу вожделенных македонских земель Софии.

Интересны объемы компенсационных притязаний Сербии в первый месяц войны – они неопределенны, весьма противоречивы и неполны (то Босния, то сербо-хорватские территории Австро-Венгрии, но и то, и другое с побережьем – это главное; о словенских землях упоминаний вообще пока нет). Оно и понятно, ведь интегральная югославянская программа только разрабатывается – для ее подготовки и аргументации правительство привлекло крупных специалистов в сфере этнографии, лингвистики, истории: Йована Цвийича, Александра Белича, Йована Радонича, Слободана Йовановича

…

А тем временем представители Антанты вели активные переговоры с другим кандидатом в союзники – Италией, о позиции которой следует сказать особо, имея в виду ту роль, какую «итальянский фактор» сыграет в истории объединительного движения югославян в годы войны.

Как известно, после открытия военных действий в Европе Италия не выступила на стороне своих «партнеров» по Тройственному союзу (Германии и Австро-Венгрии), а объявила о нейтралитете, искренность которого мало кого могла обмануть, ведь статус нейтральной державы позволял ей, выждав время, выяснить у воюющих сторон, какую цену готова предложить каждая из них за сохранение нейтралитета или потенциальное военное содействие. Опираясь на провозглашенный принцип «sacro egoismo» («священный эгоизм»), итальянское правительство в первые же дни войны вступило в параллельные переговоры как с представителями государств Антанты, выговаривая себе лучшие условия для возможного вступления в войну, так и со своими номинальными союзниками – Центральными державами – о будущих компенсациях за нейтралитет (согласно статьи VII Тройственного союзного договора от 1887 г.)… Начиналась долгая и рутинная «игра» в нейтралитет, что и понятно, поскольку ставки были слишком высоки, чтобы ошибиться или продешевить, – именно со вспыхнувшей войной в Риме связывали все надежды не только на осуществление своих национальных стремлений, но и на удовлетворение широких геополитических вожделений.

Как вспоминал Антонио Саландра (премьер-министр Италии в 1914–1916 гг.), «мы были убеждены в том, что не должны пропустить благоприятный случай, какой в течение столетий больше не повторится, чтобы вернуть себе всю нашу национальную территорию, создать сухопутные и морские границы, закрытые для обычных вторжений, возвысить Италию до настоящей великой державы, что означает нечто иное, чем приобретение скромного клочка земли, с границами, плохо обозначенными в географическом и языковом отношении»

.

Речь шла о присоединении к Италии Трентино (Южного Тироля) и Триеста – областей с преимущественно итальянским населением и более того о создании «сухопутных и морских границ, закрытых для обычных вторжений» (расшифровать подобную казуистику можно так: претензии на Истрию, Далмацию и часть албанского побережья), что превратило бы Адриатику, как в достопамятные времена римских императоров, в итальянское «mare nostro». А поскольку на пути завершения процесса национальной консолидации итальянских земель стояла Австро-Венгрия, то вектор стратегического выбора Рима предугадать было нетрудно. Тот же Саландра писал: «Италия никогда не получит такой благоприятной оказии для сведения счетов с Австро-Венгрией»

.

И выбор был сделан. Причем довольно скоро. Решение примкнуть к Антанте Консульта приняла во второй половине сентября 1914 г. Но это было лишь принципиальное решение, не более. Впереди союзников ждали долгая «торговля» и многочисленные согласования в четырехугольнике Рим-Париж-Лондон-Петроград относительно конкретных условий его «материализации». В такой ситуации вопрос о будущей принадлежности югославянских территорий Австро-Венгрии (словенских земель, Истрии, Хорватии, Далмации) становился центральным в различных дипломатических комбинациях.

Сама Италия, наряду с требованием обеспечить себе решающее преобладание на северном и особенно восточном побережье Адриатики, уже в сентябре 1914 г. выдвинула идею автономии или независимости Хорватии, что создало бы, по мнению ее авторов, идеальные условия для единоличного господства Рима в своем «внутреннем море». «Мы не можем, – писал за месяц до смерти (16 октября 1914 г.) министр иностранных дел Антонио Сан-Джулиано, – переменить кошмар австрийской угрозы на кошмар славянской угрозы, и для этого нам нужны твердые гарантии»

. В качестве таковых и предполагалось создание «независимого» Хорватского государства и сужение до минимума уже обещанного союзниками Сербии выхода к морю.

Миланская газета «Secolo» подчеркивала по этому поводу: «Лучше иметь в качестве соседей два маленьких государства (т. е. Сербию и Хорватию. – А.Ш.), чем одно, которое включает оба маленьких. При наличии преимущественно антиславянской Албании, с одной стороны, и католической антисербской Хорватии – с другой, мы установили бы выгодное равновесие в Восточной Адриатике»

. Геополитические мотивы итальянского правительства очевидны – не допустить возможного объединения югославянских областей Австро-Венгрии, в крахе которой в Риме были кровно заинтересованы, с родственной по языку Сербией, чьи притязания на выход к Адриатике объявлялись «славянской угрозой».

Чрезвычайно показательным и весьма значительным для характеристики поведения Италии является то обстоятельство, что ее откровенное стремление стать единственной региональной сверхдержавой, сопровождаемое политикой раскола, по выражению той же газеты, «империалистического сербского блока», мирно уживалось с инструкциями Сан-Джулиано своим дипломатам в столицах государств Антанты… «получить гарантию, что Сербия будет вместе с Италией продолжать войну против Австро-Венгрии вплоть до ее гибели»

. Что ж, политика «священного эгоизма» набирала силу. Своего пика она достигнет весной 1915 г., в момент самой интенсивной «торговли» Италии с новыми союзниками, но основные ее контуры без труда прослеживаются уже спустя два месяца после начала войны.

* * *

Слухи о переговорах Италии с Антантой, а также идея Рима о независимости Хорватии вызвали у сербского руководства немалое беспокойство. Потому-то и поторапливал все тот же Й. Йованович маститых ученых с выработкой программы югославянских притязаний Сербии, ибо, по его словам, «в некоторых дипломатических кругах, с подачи Италии, уже начинают говорить об автономной Хорватии, в состав которой вошли бы собственно хорватские земли, Словения и часть Далмации, а, может быть, и какая-то часть Боснии»

. В тех условиях искомая программа должна была стать серьезным контраргументом сербского правительства в его дипломатической борьбе с претензиями Италии в столицах союзных держав.

3 октября 1914 г. сербская королевская миссия в Петрограде представила в российский МИД памятную записку – телеграмму Пашича от 28 сентября того же года. «Хотя еще не наступило время обсуждать вопрос о том, какому государству какая часть территории должна принадлежать после окончательной победы над неприятелем, – писал премьер сербскому посланнику в Петрограде Мирославу Спалайковичу, – все-таки считаю нужным заблаговременно обратить ваше внимание на наши претензии, дабы вы могли руководствоваться ими для себя лично в разговорах в дипломатических кругах о претензиях других государств (прежде всего Италии и отчасти Румынии. – А.Ш.). Теперь я это делаю вкратце, а позже пришлю вам более подробные инструкции с историческими данными о сербо-хорватских землях, на которые претендуем. Если война окончится так, как мы предполагаем, и Австро-Венгрия будет окончательно побеждена, то…». И далее он рисует границы государства, в состав которого должны войти Воеводина, Славония, Хорватия, Далмация и Словения, т. е. все югославянские земли Дунайской монархии, без Триеста и Истрии, которую «можно было бы поделить с Италией, если бы последняя немедленно выступила против Австро-Венгрии»

.

Итак, перед нами программа югославянского объединения (правда, пока еще как бы «для служебного пользования»), абсолютно идентичная той, что будет официально обнародована два месяца спустя в Нишской декларации.

Вместе с тем следует заметить, что Пашич отнюдь не являлся столь наивным политиком, чтобы всерьез полагать, будто, сформулировав программу югославянского объединения, Сербия тем самым прочно обезопасила себя от итальянских претензий на Восточно-Адриатическое побережье. Он хорошо понимал, что Италия для государств Тройственного согласия была фактором стратегическим, а потому отдавал себе отчет в том, что желая «купить» военное содействие Рима для усиления своих позиций против Вены, Лондон, Париж и Петроград вполне могли пойти навстречу его геополитическим притязаниям. Допуская такую возможность, сербский премьер подготовил «запасной вариант». И в случае, если державы Антанты поддержали бы предложение Италии о создании буферного хорватского государства, он потребовал бы включить в состав Сербии Боснию и Герцеговину, Далмацию, а также Срем, Славонию и Лику (т. е. часть Воеводины и населенные в основном сербами области Хорватии)

. Как видим, выход к морю был бы обеспечен Сербии и в этом случае…

Здесь остановимся и зададимся вполне резонным вопросом – что же произошло за те два с небольшим месяца, с сентября по декабрь 1914 г., т. е. с момента выработки сербским правительством программы югославянского объединения до ее официального обнародования в Нише.

Ноябрь 1914-го был отмечен для Сербии коренным ухудшением ситуации на военном и дипломатическом фронтах. Австро-венгерские войска под командованием генерала Оскара Потиорека в середине месяца перешли в наступление, заставив сербов отступить. Началась Колубарская битва (17 ноября – 15 декабря), крупнейшее сражение на Балканах в годы Первой мировой войны. Военное положение королевства из-за огромного дефицита боеприпасов становилось критическим – солдатам нечем было отвечать на шквал артиллерийского огня противника. Сербы оставили Валево, Обреновац; к концу месяца пал Белград. Параллельно союзная дипломатия усиливала давление на Пашича, склоняя его пойти-таки на территориальные уступки Софии и заручиться ее помощью. Сербское правительство отказалось вознаградить «изменницу славянской солидарности Болгарию в тот момент, когда Сербия истекает кровью в борьбе за победу славянского дела»

. О критичности момента свидетельствовал и тот факт, что начальник Главного штаба сербской армии воевода Радомир Путник предложил правительству подумать о возможности заключения сепаратного мира с Веной (если только это «предложение» не оказалось искуснейшей интригой многоопытного Пашича с целью оказания теперь уже контрдавления на союзников)…

В Париже, Лондоне и Петрограде «встрепенулись» – снаряды через Грецию и ту же Вардарскую долину начали поступать в Сербию. Особую роль в деле помощи Нишу сыграла Экспедиция особого назначения во главе с капитаном первого ранга М.М. Веселкиным – русские транспорты доставили по Дунаю десятки тысяч зарядов для сербской полевой артиллерии

… Медленно до того отступавшие сербы, реорганизованные и снабженные всем необходимым, вдруг, на противоходе, перешли в контрнаступление, прорвав вражеский фронт. Этот успешный прорыв, начавшийся 3 декабря, завершился 15-го числа освобождением Белграда. Второе с начала войны австро-венгерское вторжение в Сербию было отбито.