Res Publica: Русский республиканизм от Средневековья до конца XX века. Коллективная монография

Эта двойственность проявляется и на уровне политической риторики. Теперь уже в самих новгородских текстах закрепляется представление о том, что Новгород – «отчина» владимиро-суздальских Рюриковичей, потомков Ярослава Всеволодича. В 1270 г. происходит конфликт между новгородцами и князем Ярославом Ярославичем, сыном Ярослава Всеволодича. Этим решил воспользоваться его брат Василий Ярославич, прислал послов в Новгород со следующим обращением: «Кланяюся святои Софьи и мужемъ новгородцемъ: слышалъ есмь, аже Ярославъ [Ярославич] идеть на Новъгородъ со всею силою своею … жаль ми своея отчины»[259 - ПСРЛ. Т. III. С. 88–89, 320.]. Тут можно различить сразу два «слоя» представлений. Во-первых, здесь проявляется та риторическая двойственность, о которой говорилось выше: князь называет Новгород своей отчиной и при этом кланяется «мужам-новгородцам», явно признавая право новгородского «политического народа» на «вольность в князьях». Во-вторых, это известие принадлежит перу владычного летописца. А им, судя по всему, был тот самый нотарий архиепископов Спиридона и Далмата Тимофей, с творчеством которого связано внедрение в новгородское летописание ряда важнейших республиканских тем и сюжетов, о чем уже говорилось выше[260 - Гиппиус А. А. Новгородская владычная летопись XII–XIV вв. и ее авторы. С. 215.]. Весьма существенно, что он – будучи убежденным сторонником новгородской вольности – вполне сочувственно фиксирует претензии князя на отчинное владение Новгородом.

В самом по себе провозглашении князем Новгорода своей отчиной не было ничего нового. Так, этим отметился даже один из главных положительных героев НПЛ, упомянутый выше Мстислав Мстиславич Удатный, который еще в 1208/1209 г. пришел на выручку новгородцам, чтобы защитить их от владимиро-суздальских князей. Согласно летописи, он кланялся «свят?и Софии», гробу своего отца и «вс?мъ новгородьцемъ» и заявил: «…пришьлъ есмь къ вамъ, слышавъ насилье от князь, жаль ми своея отцины»[261 - ПСРЛ. Т. III. С. 51, 249. О дате см.: Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. С. 255–256. См. также: ПСРЛ. Т. III. С. 54, 253.]. Этот фрагмент рассматривается сейчас А. А. Гиппиусом как вставка, включенная в более ранний текст летописцем архиепископа Антония после его возвращения на новгородскую кафедру в 1225 г.[262 - Гиппиус А. А. Архиепископ Антоний, новгородское летописание и культ святой Софии. С. 197.] Нотарий Тимофей, таким образом, просто во многом воспроизвел риторику своего предшественника. Однако в новых условиях – «монополизации» суздальскими Рюриковичами прав на новгородское княжение – притязания на «отчинное» владение Новгородом приобрели уже иное значение, предопределяя двойственность концепции новгородской вольности.

В дальнейшем эта двойственность так или иначе отражалась во многих новгородских текстах. После поражения на Шелони в июле 1471 г. статус Новгорода как отчины великих князей Московских был юридически закреплен в августе того же года в Коростынском мирном договоре, но двойственность сохранилась в виде формулы «ваша отчина – мужи вольные». Согласно новгородскому проекту договора, новгородцы обещали: «…от васъ, от великихъ князеи, намъ, вашеи отчин? Великому Новугороду, мужемъ вол[ь]нымъ не отдатися никоторою хитростью…»[263 - Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. М.; Л., 1949. № 26. С. 46 (далее – ГВНП).]. Но еще раньше похожую риторику мы видим и в летописи.

В 1397/1398 г.[264 - О дате см.: Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. С. 293.] после конфликта из?за Двинской земли архиепископ Новгородский Иоанн вел переговоры с московским великим князем Василием I и, согласно летописи, попросил, чтобы он «от Новагорода от своих мужии от волных нелюбье бы отложилъ»[265 - ПСРЛ. Т. III. С. 390.]. Здесь не говорится об «отчине», но новгородские «вольные мужи» называются «своими» по отношению к князю, что близко по смыслу.

Церемониальная «икона» этой формулы в ее новгородской интерпретации очень хорошо представлена в рассказе «Летописи Авраамки» (одна из летописей новгородско-софийской группы) о визите в Новгород в 1460 г. московского великого князя Василия Темного. Сначала там говорится о воздании «чести» новгородскими властями московским гостям: «…архиепископъ владыка Иона возда честь князю великому Василью Васильевичю всея Руси и сыномъ его, князю Юрью и князю Андр?ю, и ихъ бояромъ, чтивше его по многи дни и дары многы въздасть ему, и сыномъ его и боярамъ его; такоже и князь Василей Васильевичь Новгородчкый въздалъ честь князю великому Василью Васильевичю и дары многы, и сыномъ его князю Юрью и князю Андр?ю и его бояромъ; потому же и степенныи[266 - Вероятно, имеются в виду степенные посадник и тысяцкий.] Великого Новагорода, и бояр? и весь Великый Новъгородъ честь велику воздаша ему князю великому Василью Васильевичю и сыномъ его, князю Юрью и князю Андр?ю, и дары многы, и боярамъ его добр? честь въздаша ему»[267 - ПСРЛ. Т. XVI. Стб. 201–202.]. Ответ на это не заставил себя ждать. Великий князь, его сыновья Юрий и Андрей и его бояре «удариша челомъ свят?й Софии и богол?пному Преображению святого Спаса на Хутины и преподобному Варламу великому чюдотворцю и святымъ церквамъ, и у архиепископа владык? Ион? благословение возмя, поклонивъся у вс?хъ седми соборовъ, а Новугороду отчин? своеи мужемь волнымъ такоже поклонивъся, по?ха на Москву одаренъ Божиею благодатию и преподобнымъ Варламомъ и архиепископа владык? Ион? благословлениемъ и многыми дары, и всего Великого Новагорода здоровыемъ и смирениемь, и отъ?ха мирно…»[268 - Там же. Стб. 202.]. Отношения между великим князем и Новгородом изображаются здесь как фактически равноправные, церемониал (приветствия, поклоны, дары) выглядит «зеркальным», а Василию II принадлежит лишь, если так можно выразиться, «первенство чести». Новгородское политическое сообщество называется в разных случаях по-разному: «весь Великий Новгород» и «Новгород, своя отчина, мужи вольные». Характерен контекст последнего обозначения: летописец как бы вынуждает великого князя кланяться своей «отчине». Главное и по сути единственное право (оно же – обязанность), которое принадлежало, по мысли новгородских книжников, придерживавшихся этой идеологической концепции, владимирским (а потом московским) великим князьям как «отчинникам» Новгорода, – защита своей отчины от внешней угрозы. Недаром новгородцы в летописи вспоминают о том, что у них есть формальный сюзерен, когда им становится необходима военная поддержка, как это было в 1348 г., когда новгородские послы звали Симеона Гордого «оборонять своея отчины» из?за того, что «идеть на нас король св?искыи (шведский. – П. Л.)…»[269 - ПСРЛ. Т. III. С. 360 (о дате см.: Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. С. 298).].

Однако была, по-видимому, в Новгороде и другая тенденция. Ее сторонники искали какие-то идеологические обоснования и риторические ходы, которые позволили бы вернуться к представлению о Новгороде как об «отчине» самих новгородцев. Эксплицитных выражений этой тенденции мы практически не встретим, но кое-какие данные об этом имеются.

Во-первых, встречается представление о том, что новгородская «воля» имеет своим источником не древних или современных князей, а Бога. В «Слове о Знамении», посвященном знаковому для новгородцев событию, о котором шла речь выше, – удачной обороне от войск коалиции во главе с Андреем Боголюбским в 1170 г., имеется следующее рассуждение: «Сице бо живущемъ новгородцемъ и влад?яху своею областью, якоже имъ Богъ поручилъ, а князя держаху по своеи воли». Из дальнейшего изложения становится понятно, что под «новгородцами», владевшими подчиненными им территориями, понимаются жители концов, т. е., как нам уже известно, новгородское политическое сообщество, состоявшее из членов городских территориальных организаций[270 - Лосева О. В. Жития русских святых в составе древнерусских Прологов XII – первой трети XV в. М., 2009. С. 328. В обсуждении этого фрагмента в нашей монографии (Лукин П. В. Новгородское вече. С. 529) имеются неточности, связанные с характеристикой «Слова о Знамении» (датировка, воспроизведение текста).]. «Слово» датировалось по-разному, в пределах XIV–XV вв. (по современным представлениям, в окончательной редакции – скорее XV в.)[271 - См.: Агафонов И. С. Идеологические тенденции в нарративах Знаменского цикла XV–XVII вв. // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2015. № 4 (62). С. 16–22.].

В несколько более позднем произведении из Знаменского цикла, «Воспоминании о Знамении» (по-видимому, 30?х гг. XV в.), которое, как правило, связывается с творчеством известного книжника XV в. Пахомия Серба (Логофета), эта тема представлена еще более выраженно. Пахомий работал в Новгороде по приглашению новгородского архиепископа Евфимия II (1429–1458), поэтому, если автор этого сочинения действительно он, не может быть сомнений в том, что высказанные там оценки соответствуют позиции новгородских властей и отражают официальную новгородскую идеологию того времени. Обычно в историографии справедливо акцентируется ее антимосковская направленность[272 - Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII–XVII вв. С. 126–128; Vodoff V. Le culte de Znamenie ? Novgorod: Tradition et rеalitе historique // Oxford Slavonic Papers. New Series. Vol. XXVIII (1995). P. 6–7.]. Но этим ее содержание отнюдь не исчерпывается. Открывает «Воспоминание» следующая фраза: «Бысть убо знамение се дивное и преславьное иконою Пречистыя Владычице Нашея Богородица, житие проходящимъ человекомъ Великого Новаграда самовластно, и никым же обладаеми, нъ … влядяще областию своею, яко же и л?по б?, и князя им?юще от иных странъ призванаго въ отмщение съпротивнымъ; б? же тогда у нихъ князь Романъ Мьстиславличь, внукъ Ижеславьль»[273 - Агафонов И. С. Осада Новгорода в 1170 г. по письменным источникам. Дисс. … канд. ист. наук. М., 2015. Приложение 2. «Воспоминание о Знамении». Текст. С. 162.]. Новгородское «самовластие» здесь не связывается ни с какими князьями. «Человеки Великого Новгорода», т. е. новгородское политическое сообщество, никем к моменту осады 1170 г. не было «обладаемо». Более того, специально подчеркивается, что князья призывались по воле новгородцев «от иных стран» и не для того, чтобы «обладать» Новгородом, а для конкретной цели – военной («въ отмщение съпротивным»). Чуть ниже в том же тексте говорится: «Едина от власти града того (Новгорода. – П. Л.) Двина глаголемая отметнувьшеся убо обычную дань даяти Новуграду, но предавшеся князю Андр?ю Суздальскому. Новгородци же съв?щавшеся, даньника по обычаю на предреченную Двину послаша и с нимъ от пяти коньцевъ по сту мужь»[274 - Там же.]. В этой трактовке новгородский «политический народ», состоящий из горожан, входивших в кончанские объединения, оказывается полновластным владельцем новгородских волостей и получателем даней с них, причем особо акцентируется внимание на том, что такое положение соответствует обычаю, а попытки князей вмешаться в установленный порядок обычай нарушают. Естественно, речь идет именно об идеологии, а не о реальной ситуации второй половины XII в., когда даже еще не существовало и пяти концов[275 - Два позднейших конца – Плотницкий и Загородский – возникли, скорее всего, не ранее XIII в. (Дубровин Г. Е. Формирование Плотницкого конца и государственные реформы в Новгороде в середине – второй половине XIII в. // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2013. № 1 (51). С. 41–53).]. Эта концепция явно была полемически заострена против идеи о Новгороде как о княжеской отчине – по крайней мере имплицитно (поскольку прямо в «Воспоминании» о происхождении новгородского «самовластия» не говорится).

Несколько позже Пахомий Логофет создал еще одно произведение на ту же тему – «Слово Похвальное иконе Знамение». В нем он в целом повторяет те же мотивы. Андрей Боголюбский «зря Великыи Новъградъ самовластенъ и никымже обладаемь, богатьством же исполнени, т?мже и завистию разгор?ся…»[276 - Яблонский В., священник. Пахомий Серб и его агиографические писания. Биографический и библиографически-литературный очерк. СПб., 1908. С. XCIII.], но конкретики становится значительно меньше, а религиозной риторики – еще больше.

Любопытно, что в обоих произведениях, посвященных чуду от иконы Знамение, Пахомий Логофет, хотя и весьма позитивно отзывается о новгородском «самовластии» и осуждает покушение на него со стороны Андрея Боголюбского, нигде прямо не говорит о том, что это было божественное установление. Между тем в «Слове о Знамении», как мы помним, этот тезис выдвигался. В чем была причина этой редактуры, сказать сложно[277 - Об использовании Пахомием Логофетом «Слова о Знамении» см.: Дмитриев Л. А. Житийные повести Русского Севера как памятники литературы XIII–XVII вв. С. 115–119.]. Но вряд ли она была случайной: Пахомий Логофет только усиливал религиозно-назидательную направленность текста с помощью, по характеристике В. Водова, «цветистой и напыщенной риторики»[278 - Vodoff V. Le culte de Znamenie ? Novgorod: Tradition et rеalitе historique. P. 7.]. Ясно, так или иначе, что в Новгороде XV в. шло напряженное осмысление своей «вольности» и предпринимались как попытки вывести ее непосредственно от сверхъестественных сил, минуя любых князей, в том числе и «древних», так и полемика с этими попытками – как имплицитная, так и эксплицитная.

Во-вторых, фиксируются попытки «отвязать» новгородскую историю от князей-Рюриковичей с помощью создания альтернативного мифа de origine. Показательны в этом смысле легенды о варяжском (а не славянском) происхождении новгородцев и о «старейшине» Гостомысле, не принадлежащем к русской княжеской династии. Они приобрели особую актуальность в XV в., но, скорее всего, бытовали и ранее[279 - Лукин П. В. Старейшина Гостомысл и первый дож Паолуччо Анафесто: республиканские мифы и их судьбы // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2019. № 1 (75). С. 67–71; Он же. Новгородцы «от рода варяжьска» и троянское происхождение венецианцев: две республиканские легенды de origine // Средние века. 2019. Т. 80. № 1. С. 93–111.].

В-третьих, – и здесь мы уже вступаем в пространство, где риторика соединяется с политической практикой, – существовавшая в Новгороде второй половины XV в. партия, ориентировавшаяся на Великое княжество Литовское, по-видимому, вообще стремилась устранить «отчинную» терминологию и из правовых документов. Так, в договоре (или проекте договора) Новгорода с Казимиром IV 1471 г.[280 - О датировке см.: Янин В. Л. Новгородские акты XII–XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991. С. 187–189.] новгородская вольность есть, а признания себя его «отчиной» – нет. Там от имени великого князя Литовского и короля Польского говорится: «Докончялъ есми с ними миръ и со вс?мъ Великимъ Новымъгородомъ, с мужи волными»[281 - ГВНП. № 77. С. 130.].

Новгородская «вольность» не осталась незамеченной и внимательными наблюдателями извне, и характеризовали они ее в полном соответствии с новгородскими же источниками и достаточно определенно. Жильбер де Ланнуа, рыцарь из Фландрии, побывавший в Новгороде в 1413 г., с одной стороны, называет Новгород «вольным городом и владением общины» («ville franche et seignourie de commune»), с другой – замечает, что у новгородцев «нет другого короля или правителя, кроме великого короля Московского, правителя Великой Руси», добавляя, впрочем: «которого они, когда хотят, признают правителем, а когда не хотят – нет»[282 - Cuvres de Ghillebert de Lannoy, voyageur, diplomate et moraliste, recueillies et publiеes par Ch. Potvin avec des notes gеographiques et une carte par J.-C. Houzeau. Louvain, 1878. P. 33.]. Эти наблюдения полностью соответствуют концепции «люди вольные – отчина великого князя», точнее, ее новгородской интерпретации. Немецкий хронист и автор «Хроники Констанцского собора» (ок. 1420 г.) Ульрих Рихенталь сравнивал Новгород с Венецией. В хронике говорится о том, что на соборе, заседавшем в 1414–1418 гг., присутствовали представители Римско-Католической церкви Новгорода; и ее автору было известно, что Великий Новгород («gro? Novograt») – самоуправляющийся город и что «он выбирает герцога, как венецианцы» («…daz ist ain statt f?r sich selb und welt ain hertzogen als die Venedier»)[283 - Chronik der Konstanzer Konzils 1414–1418 von Ulrich Richental / Eing. und hrsg. von Th. M. Buck. Ostfildern, 2011 (Konstanzer Geschichts- und Rechtsquellen). S. 199.]. «Герцог» в данном случае применительно к Новгороду – не князь, а, скорее всего, тысяцкий (в ганзейских документах его обычно называли «hertoch» – «герцог»), применительно же к Венеции – конечно, дож. Выражение «ein stat f?r sich selb» (буквально: «город для себя самого») вполне можно считать проявлением той тенденции к республиканской «суверенизации», о которой шла речь выше.

Сохранялись на Западе представления о новгородской вольности и позднее, уже после присоединения Новгорода к Москве. Сигизмунд Герберштейн писал, что Новгород в период своего процветания «был самовластным» («sui <…> juris esset»), а в немецком переводе уточнял, что тогда этот город «пребывал в своих свободах» («in jren Freihaiten gewest ist»)[284 - Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 т. / Под ред. А. Л. Хорошкевич. Т. I: Лат. и нем. тексты, рус. пер. с лат. А. И. Малеина и А. В. Назаренко, с ранненововерхненем. А. В. Назаренко. М., 2008. С. 338–339.].

Республиканская риторика в Пскове

Как и в случае с Новгородом, при обсуждении псковского республиканизма на первый план выходило вече. Между тем это слово появляется в псковских источниках довольно поздно. Иногда в историографии встречается мнение, что оно впервые упоминается в жалованной грамоте Пскова Якову Голутвиничу с братом и детьми[285 - Аракчеев В. А. Средневековый Псков: власть, общество, повседневная жизнь в XV–XVII веках. Псков, 2004. С. 59.]. Издатели датировали ее 1308–1312 гг.[286 - ГВНП. № 333. С. 318.] Однако не так давно С. М. Каштанов и А. А. Вовин независимо друг от друга показали, что она должна датироваться значительно более поздним временем (А. А. Вовин относит ее к рубежу XV и XVI вв., а С. М. Каштанов вообще склонен считать фальсификатом XVII в.)[287 - Каштанов С. М. Исследования по истории княжеских канцелярий средневековой Руси. М., 2014. С. 342–346 (впервые – в 2002 г.); Вовин А. А. Датировка жалованной грамоты Пскова Якову Голутиновичу // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2014. № 2 (56). С. 75–82.]. Первым хронологически четко датированным упоминанием псковского веча следует считать грамоту псковских властей польскому королю и литовскому великому князю Казимиру 1480 г.[288 - ГВНП. № 339. С. 325.]

Имеются более ранние летописные упоминания псковского веча в летописях, но их сложно твердо датировать в силу того, что летописные рассказы могли возникать и существенно позднее описываемых в них событий. Среди исследователей псковского летописания в общем наличествует консенсус относительно того, что все псковские летописи (А. Н. Насонов определил их как Псковские первую, вторую и третью) восходят к общему источнику – своду, возникшему в XV в. Споры шли и идут о времени составления этого свода и его источниках. Сам А. Н. Насонов датировал его 50?ми – началом 60?х гг. XV в.[289 - Насонов А. Н. Из истории псковского летописания // ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. Псковские летописи. М., 2003. С. 23–33 (1?е изд. – 1946).] Впоследствии, однако, Х.-Ю. Грабмюллером была предложена схема, предусматривающая существование целого ряда псковских летописных сводов, первым из которых был свод 1368 г. («die Pskover Ur-Chronik»), а одним из важнейших звеньев этой схемы оказывается свод 1410 г. Именно после этого свода псковская летописная традиция разделяется, что впоследствии приводит к оформлению трех летописей («die Spaltung der Pskover Stadtchronistik»). С другой стороны, свод 1368 г. объединил в своем составе материал двух летописных традиций – Троицкой церкви и связанной предположительно с псковскими посадниками. Они возникли соответственно в 20?е гг. XIV в. и на рубеже XIII–XIV вв. (сразу после смерти князя Довмонта[290 - Grabm?ller H.-J. Die Pskover Chroniken. Untersuchungen zur russischen Regionalchronistik im 13.–15. Jahrhundert. Wiesbaden, 1975 (Schriften zur Geistesgeschichte des ?stlichen Europa. Bd. 10). S. 125–192.]). Схема Х.-Ю. Грабмюллера, хотя и оценивалась как недостаточно доказательная, подробно разобрана так и не была, и до сих пор в истории псковского летописания остается много неясного[291 - Лурье Я. С. [Rec. ad:] H.-J. Grabm?ller. Die Pskover Chroniken. Untersuchungen zur russischen Regionalchronistik im 13.-15. Jahrhundert // Russia mediaevalis. T. III. M?nchen, 1977. S. 83–92.]. Тем не менее исследователи в целом – с разной степенью уверенности – принимают вывод ученого о существовании псковского свода начала XV в. и даже приводят в пользу его существования дополнительные аргументы[292 - Ibid. S. 87–88; Вовин А. А. Городская коммуна средневекового Пскова: XIV – начало XVI в. СПб., 2019. С. 56–84.].

Если схема Х.-Ю. Грабмюллера в своей основе верна, то в своде 1410 г. и в более ранних псковских летописных текстах вече прямо не фигурировало. Впервые псковское вече упоминается в местном летописании под 1454 г.[293 - ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 52, разночтения; Т. V. Вып. 2. M., 2000. С. 140–141. Ср.: Вовин А. А. Городская коммуна средневекового Пскова. С. 130.], и в дальнейшем в псковских летописях оно появляется регулярно[294 - Б. Б. Кафенгауз составил специальную сводку упоминаний веча в псковских летописях, в которую вошло 66 свидетельств – вплоть до падения Псковской республики в 1510 г. (Кафенгауз Б. Б. Древний Псков: очерки по истории феодальной республики. М., 1969. С. 92–98).]. На этом основании делается вывод о том, что псковское вече – явление позднее, в связи с чем в относительно недавнее время получили развитие «скептические» точки зрения на него. Ю. Гранберг на основе анализа словосочетаний, в которых фигурирует вече в летописях, пришел к выводу, что это слово в псковском контексте обозначало не собрание псковичей, а место проведения официальных церемоний, которое могло становиться ареной спонтанных политических проявлений[295 - Granberg J. Veche and the Chronicles of Medieval Rus: A Study of Functions and Terminology. G?teborg, 2004 (Dissertations from the Department of History, G?teborg University. 39). P. 151–171.]. А. А. Вовин же, корректируя эту – слишком радикальную, по его мнению, – точку зрения, на основе анализа более широкого круга источников предполагает, что псковское вече было и не собранием, и не местом собраний, а обозначало «определенную церемонию, ритуал или процедуру, легитимирующую принятие политических решений», причем такая легитимация была «неизменным условием» этого. В распространении в Пскове понятия «вече» автор усматривает проявление «новгородизации» псковских реалий, т. е. развитие псковских политических институтов и соответствующей политической риторики по новгородской модели. Заимствованное из Новгорода понятие стали со второй половины XV в. использовать в Пскове для обозначения уже давно существовавших там собраний горожан. Поэтому анализ употребления слова «вече» не может служить «ключом» к пониманию сущности политического строя Пскова. Для этого нужно обратить внимание на другие обозначения: «весь Псков» и «мужи-псковичи»[296 - Вовин А. А. Городская коммуна средневекового Пскова. С. 132–136.].

В целом концепция А. А. Вовина является, несомненно, серьезным шагом вперед на пути изучения строя Псковской республики и, более того, позволяет выйти из замкнутого круга, возникшего в результате подмены исследования реалий фиксацией на самом слове. Тем не менее у нас нет оснований утверждать, что слово «вече» вообще нигде и никогда не применялось по отношению к собраниям псковичей и до середины XV в. Имеется к тому же пример, намекающий на обратное. В 1217 г. на новгородцев и псковичей во время военного похода напали ливонские «немцы», которым сообщила о месте расположения русского войска чудь: «Чюдь же начаша слати съ поклономь льстью, а по Н?мьци послаша; и начаша новгородци гадати съ пльсковичи о чюдьскои речи, отшедъше далече товаръ, а сторожи ночьнии бяху пришли, а дн?внии бяху не пошли; а на?хаша на товары без в?сти, новъгородци же побегоша съ в?чя въ товары, и поимавше оружие и выбиша е ис товаръ»[297 - ПСРЛ. Т. III. С. 57.]. Совещание новгородских и псковских воинов названо в новгородской летописи вечем. И это действительно было собрание широкого состава, поскольку там участвовало все войско поголовно, за исключением сторожей, которые должны были охранять опустевший лагерь («товары»)[298 - Лукин П. В. Новгородское вече. С. 211–212.]. Отсюда следует, что по крайней мере собрания с участием псковичей вполне могли называться вечем в новгородских источниках. И это сразу ставит вопрос о том, не случайность ли отсутствие упоминаний «веча» в псковском летописании первой половины XV в. и тем более XIV в. – не слишком богатом описаниями внутриполитической истории города вообще.

Выше уже цитировалось известие новгородской летописи под 1253 г., в котором идет речь о победе новгородцев и псковичей над ливонцами и упоминается заключение мира «на всеи воли новгородьскои и на пльсковьскои»[299 - ПСРЛ. Т. III. С. 80, 307.]. Это означает, что в Новгороде уже в середине XIII в. считали, что в Пскове, как и в самом Новгороде, существует политический коллектив – носитель «всей воли».

Х.-Ю. Грабмюллер обратил внимание на то, что псковские летописцы XIV в. интересовались почти исключительно военными походами и церковным строительством, так что политические институты могли просто не находиться в фокусе их внимания. Кроме того, имеется параллель такому «молчанию» о вече – это отсутствие его прямых упоминаний в НПЛ за XII в. (хотя в летописании других земель новгородское вече в это время упоминается). Разумеется, это связано не с отсутствием явления, а с особенностями политической риторики и стилистическими предпочтениями летописцев.

Глобально же следует признать правоту А. А. Вовина: дело действительно не в слове «вече», и ключ к пониманию основных проблем истории республиканского Пскова следует действительно искать не в нем. Суммируем вкратце его выводы, с которыми мы полностью согласны. Историк убедительно показал, что в Пскове, как и в Новгороде, главным и системообразующим политическим институтом было не «вече», а «политический народ» Пскова, который мог именоваться в источниках по-разному, но все эти обозначения были фактически синонимичными: «мужи-псковичи», «все псковичи», «весь Псков», позднее – «весь Великий Псков». В состав этой общности входили только жители самого Пскова, принимавшие решения, которым обязаны были подчиняться как «пригорожане» (жители подвластных «всему Пскову» городов, таких, как Изборск, Воронич и др.), так и селяне. По-видимому, вне псковского политического коллектива находились изначально даже «посажане» – жители Пскова, обитавшие за городской стеной. В состав «всего Пскова» входили при этом люди различного социального статуса.

Тем не менее искусственным выглядит противопоставление веча «политическому народу». Как уже говорилось выше, понятие «вече» в самом деле не имело (или, по крайней мере, долго не имело) четкого терминологического значения и не использовалось в качестве подлежащего (действующего лица) в тех контекстах, в которых используются современные термины, обозначающие коллегиальные органы власти («Верховный совет постановил», «Сенат США утвердил» и т. д.). Это, однако, никоим образом не означает, что вече следует считать ритуалом или местом его проведения. Источникам неизвестны ни ритуалы под названием «вече», ни топонимы с таким названием[300 - И. К. Лабутина упоминает, впрочем, псковское вече среди топонимов, но при этом признаеет его тождество с буевищем – площадью, где вече собиралось. Таким образом, вече как «место» совпадает с обычным названием этого места, и это при том, что сама же исследовательница отмечает, что у слова «вече» были и другие значения. Следовательно, оно не могло означать топоним (ср. старорусское выражение «на Москве», которое могло означать только город Москву и ничего больше) (Лабутина И. К. Историческая топография Пскова в XIV–XV веках. М., 2011. С. 178–179).]. Положение этого слова в тех фразах, где оно использовалось, определялось не самими реалиями, а способами их описания.

Вече псковских источников, несомненно, обозначало собрание – как это было с вечем и в других русских городах, с афинской экклесией, римскими комициями и венецианским «народным собранием» («contio», «arengo»). Однако действующим лицом было не само абстрактное собрание, а его участники, объединенные в «политический народ». Не было это понятие и обязательным для употребления, по крайней мере в нарративных источниках. Существует ряд примеров, когда в разных псковских летописях одно и то же событие характеризуется и как вече, и без употребления этого слова[301 - См.: Кафенгауз Б. Б. Древний Псков. С. 104–105; Granberg J. Veche and the Chronicles of Medieval Rus. P. 159, 161–162.]. Ярким подтверждением этого могут служить летописные рассказы об изгнании из Пскова князя Владимира Андреевича Ростовского осенью 1462 г. В Псковской II летописи (далее – ПII) об этом говорится так: «Выгнаша псковичи князя Володимира Ондр?евича изо Пскова, а иныя люди на вечи съ степени съпхнули его; и онъ поехал на Москву съ бесчестиемь к великому князю Ивану Васильевичю жаловатися на Псковъ»[302 - ПСРЛ. Т. V. Вып. 2. С. 52.]. В Псковской I (далее – ПI) – несколько иначе: «…псковичи выгнаша из Пскова князя Володимера Андр?евича; а иныя нев?гласы псковичи, злыя люди сопхнувше его степени; онъ же по?ха изо Пскова со многимъ бесчестиемъ на Москву к великому князю жаловатися на псковичь»[303 - ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 62.]. Но так читается только в Тихановском списке, по которому и осуществлено издание. В списках Архивском I, Погодинском и Оболенского указывается, что инцидент с князем случился «на вече» («на вечи»): в первом из них: «люди на вече степени спихну его»; в двух других: «люди степеня [с степеня] на вечи спихнули его»[304 - Там же, разночтения.]. Наконец, в Псковской III (далее – ПIII) летописи вече вообще отсутствует: «…выгнаша псковичи <…> при посаднике степенномъ Максиме Ларивоновиче князя Володимера; а онъ приеха не по псковскои старины, псковичи не зван, а на народ не благъ, и изо Пскова с бесчестием поеха на Москву к великому князю Иоану Васильевичю жялится на псковичъ…»[305 - ПСРЛ. Т. V. Вып. 2. С. 150.].

Такая терминологическая нечеткость объяснялась по-разному, но обычно подразумевалось, что она должна свидетельствовать о некоторой ущербности псковского веча. Б. Б. Кафенгауз усматривал причину молчания одних летописцев о вече при упоминании его другими в политической слабости веча в Пскове: реальная власть, по его мнению, принадлежала посадникам[306 - Кафенгауз Б. Б. Древний Псков. С. 105.]. По мнению Ю. Гранберга, легкость, с какой летописцы могли опускать слово «вече», – показатель малой его важности для составителей «нарративов»[307 - Granberg J. Veche and the Chronicles of Medieval Rus. P. 163.].

В действительности, однако, дело, как представляется, в том, что в Пскове, как и в Новгороде, вовсе не вече находилось в центре республиканской политической культуры. В связи с этим не имеет принципиального значения, сколько именно раз и с какого времени начинает употребляться в отношении псковских политических собраний слово «вече». Это, несомненно, важно как с точки зрения политической риторики, так и с точки зрения процесса институционализации псковского республиканизма. В историографии этой теме придается гипертрофированное значение, хотя в псковском своде законов эпохи самостоятельности – Псковской судной грамоте – прямо говорится о том, что высшим органом власти является не вече, а псковское политическое сообщество – «Господин Псков»: «А которои строке пошлиннои грамоты нет, – и посадником доложить господина Пскова на вечи, да тая строка написать. А которая строка в сеи грамоте нелюба будет господину Пскову, ино та строка волно выписать вонь из грамот» (ст. 108)[308 - Памятники русского права. Вып. 2 / Сост. А. А. Зимин. М., 1953. С. 300.]. Важнейшие решения законодательного характера имеет право принимать только «господин Псков» на своем собрании – вече. Но «вольностью» обладает не вече, а именно «политический народ» (во второй фразе вече даже не упоминается).

Очень ярко республиканская риторика проявилась в псковской «Повести о Довмонте», посвященной литовскому по происхождению князю, оказавшемуся в 1265 г. в Пскове и ставшему в 1266 г. псковским князем[309 - Rowell S. C. Between Lithuania and Rus’: Dovmont-Timofey of Pskov, his life and cult /// Oxford Slavonic Papers. New Series. 1992. Vol. 25. P. 3–6.]. Ее первоначальная редакция возникла во второй четверти XIV в.[310 - Охотникова В. И. Псковская агиография XIV–XVII вв.: Исследования и тексты. Т. I. СПб., 2007. С. 407–408.] В «Повести» два главных действующих лица: князь и «мужи-псковичи», под которыми понимается псковский «политический народ». «Мужи-псковичи» – это субъект принятия решений. О вокняжении Довмонта говорится так: «…и посадиша его псковицы на княжение въ граде Пскове» (редакция ПI); «…и посадиша его мужи псковичи на княжение въ граде Пскове» (редакция ПIII)[311 - Охотникова В. И. Повесть о Довмонте (Исследование и тексты). Л., 1985. С. 189, 196.]. Сам Довмонт заявляет «мужам-псковичам», что Псков – это их «отечество»: «Братия мужи псковичи, потягнете за святую Троицу и за святыя церкви, и за свое отечество»[312 - Там же. С. 190, 194, 196.]. «Святая Троица» – это Троицкая церковь в Пскове и одновременно палладиум Пскова, материальное воплощение псковской самостоятельности, аналогичное новгородской Софии. Святые церкви воплощают православную идентичность псковичей. Но что такое «отечество»?

В современном русском переводе оно так и передается: «отечество»[313 - Сказание о Довмонте / Подг. текста, пер. и комм. В. И. Охотниковой // Библиотека литературы Древней Руси. Т. VI. СПб., 1999. С. 59.]. Нынешнее слово «отечество» обозначает Родину (как правило, со специфическими торжественными военно-патриотическими коннотациями). В имеющейся литературе это, видимо, принимается как данность и специально не обсуждается[314 - Горский А. А. «Всего еси исполнена земля русская…»: Личности и ментальность русского Средневековья: Очерки. М., 2001. С. 64, 65.]. Однако слово «отечество (отчество, отьчьство)» имело значение не только «отечество, Родина», но и «родовое владение, доставшееся по наследству от предков, удел, вотчина»[315 - Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 13. М., 1987. С. 238–239 (далее – СлРЯ).]. Интересно, что, в свою очередь, слово «отчина», как об этом говорилось выше, могло иметь значение «Родина, отечество»[316 - СлРЯ XI–XVII вв. Вып. 14. М., 1988. С. 65.]. Поэтому такая неоднозначность требует специального анализа контекста, и вполне уместен вопрос: не подразумевается ли в «Повести о Довмонте» под «своим отечеством» псковичей не абстрактное отечество вообще, а Псковская земля как наследственное владение псковского «политического народа»? Как показал А. А. Горский, специально исследовавший так называемые «патриотические формулы» в древнерусских письменных источниках, для периода «раздробленности» общерусские формулы не характерны[317 - Горский А. А. «Всего еси исполнена земля русская…». С. 64, 68.]. Точно так же и весь контекст говорит в пользу того, что под «отечеством» здесь следует понимать не всю Русскую землю в широком смысле, а Псков[318 - См. также: Кром М. М. Патриотизм, или Дым отечества. СПб., 2020 (Азбука понятий; вып. 12). С. 54.]. Параллель же с Новгородом как «отчиной» новгородцев в известии НПЛ под 1255 г., о котором шла речь выше, склоняет к «наследственной» интерпретации. В принципе оба значения слова «отечество» тут как бы сливаются, и становится очень трудно однозначно определить, что именно в данном случае первично: отечество как «Родина» или отечество как отчина (указание на наследственную принадлежность). Тот факт, что, судя по данным словарей, и «отечество», и «отчина» в значении «Родина» встречаются преимущественно в переводных текстах или текстах, испытавших их прямое или косвенное влияние, заставляет предпочесть второй вариант. Таким образом, по-видимому, автор «Повести о Довмонте» исходил из того, что Псков – это отчина, наследственное владение «мужей-псковичей» (и поэтому, естественно, их «отечество»). Псковское «отечество» (как и новгородская «отчина») в этом контексте оказывается той «общей вещью» (res publica), заботиться о которой призывает псковичей автор «Повести» устами своего главного героя.

В финале «Повести» в редакции ПIII уже сами «мужи-псковичи» оказываются этим объектом заботы: «…много бо дне пострада (Довмонт. – П. Л.) за дом святыа Троица и за мужеи за псковичь стоянием дому святыа Троица»[319 - Охотникова В. И. Повесть о Довмонте. С. 199.]. Здесь опять-таки просматривается прямая параллель новгородским формулам – например, формуле, приведенной в рассказе НПЛ о борьбе с Москвой за Двинскую землю в 1397–1398 гг., когда новгородское войско во главе с посадниками поклялось: «…или пакы изнаидем свою отчину къ свят?и Соф?и и к великому Новугороду, пакы ли свои головы положимъ за святую Соф?ю и за своего господина за великыи Новъгород»[320 - ПСРЛ. Т. III. С. 391. Отметим, что здесь подразумевается не Новгород как топоним (город или Новгородская земля), а «господин Великий Новгород» как политическое сообщество новгородцев, осененное патронатом святой Софии (ср.: Горский А. А. «Всего еси исполнена земля русская…». С. 65).]. И «мужи-псковичи», и «господин Великий Новгород» одновременно оказываются и объектами «республиканской» заботы, и активными действующими лицами – политическими сообществами, призванными эту заботу осуществлять.

Таким образом, важнейшие элементы республиканской риторики присутствовали в псковской книжности задолго до попыток великих князей Московских присоединить Псков и вне контекста противостояния с Москвой.

Особое место в псковской республиканской риторике занимало выражение «доброволные люди». Так, в 1461 г., согласно псковской летописи, псковичи «повел?ша» своим послам «бити челомъ» приехавшему в Великий Новгород Василию Темному «о жаловании и о печаловании своея отчины, мужеи псковичь доброволных людеи»[321 - ПСРЛ. Т. V. Вып. 1. С. 58.]. Формула «великокняжеская отчина – мужи псковичи (весь Псков), добровольные люди» носила вполне официальный характер, о чем свидетельствует грамота Пскова другому московскому великому князю Ивану III 1477 г., в которой псковичи обращаются к нему так: «А вамъ, своимъ государемъ (читай: господаремъ. – П. Л.) в?ликимъ княземъ русскимъ и царемъ, отчина ваша, доброволные люди, весь Псковъ челомъ бьемъ»[322 - ГВНП. № 338. С. 324.].

В историографии эти формулы обычно интерпретируются как переходные, парадоксальные, противоречивые, свидетельствующие о постепенном подчинении республик Москве. Считается, что в Коростынском договоре речь идет о признании себя «органической частью Русского государства» при сохранении своего внутреннего статуса, внутреннего порядка управления[323 - Алексеев Ю. Г. «К Москве хотим». Закат боярской республики в Новгороде. Л., 1991. С. 84.]. Примерно в таком же духе характеризуется в одном из последних исследований и соответствующая псковская формула[324 - Krom M. The City of Pskov in the Fifteenth and Early Sixteenth Centuries // Russian History. Vol. 41 (2014). No. 4. P. 451–456. Подробнее историографию вопроса см.: Городилин С. В. Иван Репня Оболенский: «наш князь» или чужой наместник? К вопросу о статусе псковских князей в XV – начале XVI в. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Ежегодник Семинара имени академика В. В. Седова. Вып. 33. Материалы 63?го заседания (2017 г.). М.; Псков, 2018. С. 65–68.]. Однако как анализ функционирования этих формул в новгородских и псковских источниках и стоявшей за ними политической практики, так и сравнительно-исторические данные указывают на другое. В рамках новгородской и псковской политической риторики идея о том, что московский великий князь обязан их защищать от внешних врагов, вполне сочеталась с убеждением в собственной вольности. Как показал применительно к Пскову С. В. Городилин, в псковском летописании преобладающим контекстом, в котором фигурирует формула с упоминанием «отчины» и «добровольных людей», оказываются обязательства великого князя жаловати и боронити Псков либо псковские просьбы о том же. Историк – полагаем, небезосновательно – считает, что стимулом к появлению таких идей в Пскове стал Салинский договор 1398 г. между Великим княжеством Литовским и Тевтонским орденом, который рассматривался как прямая угроза независимости Пскова (он, в соответствии с договором, должен был отойти в сферу влияния Ордена), в результате чего там стала ощущаться необходимость в обретении могущественного защитника, каковым в той ситуации мог быть только московский великий князь[325 - Городилин С. В. «Твоя отчина мужи псковичи люди добровольные»: к вопросу о происхождении и политико-правовом контексте летописной формулы // Русь, Россия: Средневековье и Новое время. Вып. 6: VI чтения памяти академика РАН Л. В. Милова. Материалы к международной научной конференции. Москва, 21–22 ноября 2019 г. М., 2019 (Труды исторического факультета МГУ: Вып. 163. Сер. 2: Исторические исследования: 102). С. 86–91. См. также: Лукин П. В. Что означает формула «ваша отчина, (добро)вольные люди»? Дубровницкая параллель // Комплексный подход в изучении Древней Руси. Материалы X Международной научной конференции 9–13 сентября 2019 года, Москва, Россия / Отв. ред. Е. Л. Конявская. М., 2019. С. 120–122.]. В этом смысле псковская формула «великокняжеская отчина – добровольные люди» оказывается аналогом новгородской формулы «великокняжеская отчина – люди вольные» и отражает ту же двойственность политической идентичности, которая как в новгородской, так и в псковской интерпретации не подразумевала никаких реальных ограничений самостоятельности республик. В то же время, как и в случае с Новгородом, победа московской интерпретации этой двойственной риторики могла привести (и привела) и к институциональным изменениям.

Нереспубликанские республики?

Можно ли найти «республиканизм» в других древнерусских землях, не только в Новгороде и Пскове? Дореволюционная земско-вечевая теория, а в советское время – школа И. Я. Фроянова исходили из того, что по крайней мере в домонгольское время, а может быть, и позже основы политического строя на Руси были в принципе повсюду едины, что подтверждается повсеместным существованием веча, которое – по мысли сторонников таких взглядов – являлось главным органом власти. Выше мы, однако, видели, что вовсе не само по себе вече было основой древнерусского республиканизма. Крайняя редкость упоминаний веча в Новгороде в XII в., как уже говорилось выше, не может свидетельствовать об отсутствии республиканских тенденций эволюции новгородского политического строя в этот период, а наличие таких упоминаний в других древнерусских городах не может само по себе свидетельствовать о том, что там такие тенденции были выражены. Вечевые собрания, конечно, отражают политическую активность горожан, но такая активность могла носить эпизодический характер, возникая лишь в критических, кризисных ситуациях. Подлинной основой древнерусского республиканского строя было существование «политического народа» и использование соответствующих понятий и риторики.

Весьма неоднозначную ситуацию мы видим с этой точки зрения в Киеве.

Применительно к Киеву в летописях есть множество упоминаний политической активности населения, в том числе и в форме веча. Однако с киевским «политическим народом» дело обстоит сложно: соответствующий дискурс практически отсутствует. Более того, заметны некоторые выражения, которые можно считать проявлением совсем иной риторики. Так, в рассказе о мести княгини Ольги древлянам киевляне говорят древлянским послам: «Неволя есть намъ; князь нашь убиенъ бысть, а княгын? наша хощеть за вашь князь (выйти замуж за древлянского князя Мала. – П. Л.)». После этого они на руках «понесоша я в лодьи»[326 - ПСРЛ. Т. III. С. 111; Т. I. Стб. 56.]. В данном случае не имеет значения, что это была уловка со стороны Ольги и киевлян и что сам рассказ носит, по-видимому, легендарный характер. Существенно то, как понимал киевский летописец – предположительно XI в.[327 - По А. А. Шахматову, повествование о первых трех мщениях княгини Ольги древлянами появилось в «Начальном своде» конца XI в. (Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 109–110 (§ 72), 544). Есть и другие мнения. С. М. Михеев относит его к «Древнему сказанию» («Древнейший свод», по А. А. Шахматову), который датирует 1016–1018 гг. (Михеев С. М. Кто писал «Повесть временных лет»? С. 154–155, 217).] – что такое «неволя» горожан. «Неволя» в его представлении связана с беспрекословным подчинением горожан князю (здесь – княгине), который может принудить к выполнению даже унизительных требований. Между прочим, понятие «неволя» помогает прояснить значение его антонима – «воля». «Воля», которой в тот момент лишены киевляне, оказывается отсутствием такого подчинения.

В 1068 г., согласно Начальному летописанию, после поражения, которое нанесли половцы князю Изяславу Ярославичу, «людие киевьст?и приб?гоша Кыеву, и створиша в?че на торговищи», и потребовали у князя оружия и коней для продолжения войны с половцами. После отказа Изяслава «начаша людие говорити на воеводу Коснячя[328 - Правильно: Коснячка.]; идоша с в?ча на гору…». В результате киевляне прогнали Изяслава, а вместо него провозгласили князем сидевшего в тюрьме Всеслава Полоцкого[329 - ПСРЛ. Т. III. С. 189; Т. I. Стб. 170–171. См. подробнее: Лукин П. В. Зачем Изяслав Ярославич «възгна торгъ на гору»? К вопросу о месте проведения вечевых собраний в средневековом Киеве // Средневековая Русь. Вып. 7. М., 2007. С. 31–55.]. В следующем, 1069 г. киевляне после бегства поставленного ими Всеслава «створше в?че, послаша къ Святославу и ко Всеволоду, глаголюще: „мы уже зло створил? есмы, князя своего прогнавше“; а се ведеть на нас Лятьскую землю; а вы поидита въ град отца своего; аще ли не хощета, то намъ неволя: зажегше град свои, ступимъ в землю Гр?чьскую“»[330 - ПСРЛ. Т. III. С. 190–191; T. I. Стб. 173.]. Киевляне боялись мести изгнанного ими в предыдущем году Изяслава Ярославича, который вел на Киев своих союзников-поляков, и, стремясь ее предотвратить, обратились к его младшим братьям: Святославу и Всеволоду.

Киевляне принимают решения на вече, предъявляют требования князю, изгоняют одного князя и ставят на престол другого, считают «град» своим, и недооценивать это при интерпретации степени политической активности киевлян во второй половине XI в. нельзя[331 - См. об этом подробнее: Лукин П. В. «…нам неволя: зажегше град свои, ступим в Гречьску землю». К интерпретации статьи «Повести временных лет» под 6577 г. // Rossica Antiqua. Т. 1. СПб., 2006. С. 229–259.]. Однако некоторых существенных деталей, знакомых нам по Новгороду и Пскову, здесь нет. На вече собирается не «весь Киев», не «все кияне», а «люди киевские» или даже просто «людье», что, в отличие от афинского демоса, не было обозначением «политического народа» («людье» – самое общее наименование вообще любых людей). Изгнание князя сами же киевляне признают «злом», т. е. не считают его легитимным актом. Наконец, свою судьбу они ставят в зависимость от согласия Ярославичей заступиться за них; в противном случае они будут вынуждены бежать в Византию. Это показывает, что, скорее всего, концепцией «вольности» они не руководствовались. Разумеется, надо еще раз оговориться, что мы не знаем точно, что именно было в головах у киевлян в 1069 г. (очень вероятно, что они-то считали свои действия вполне легитимными), речь идет о том, как это представлено в начальном летописании. Показательно само отсутствие в описании того, что можно назвать «риторикой вольности».

Упоминание воли киевлян мы видим, однако, уже в XII в., в летописном рассказе о кратком и несчастном княжении в Киеве Игоря Ольговича. Когда в 1146 г. умер его брат, киевский князь Всеволод, черниговские Ольговичи хотели посадить на киевский стол Игоря. Однако киевляне, судя по летописи, без восторга отнеслись к такой перспективе, и их пришлось уговаривать. В частности, раздражение киевлян вызывали тиуны умершего Всеволода, на которых они жаловались на собравшемся у Туровой божницы вече. Поэтому еще один брат покойного, Святослав Ольгович, отправился туда и попытался договориться с киевлянами, заявив: «Язъ ц?лую крестъ за братомъ своимъ [Игорем Ольговичем], яко не будеть вы насилья никоторого же, а се вы и тивунъ, а по вашеи воли». Далее состоялась процедура крестоцелования: «И на томъ [Святослав] целова хрестъ к нимъ у в?чи. Кияне же вси със?дше с конь, и начаша молвити: „Братъ твои князь [Игорь] и ты“. И на томъ ц?ловаше вси Кияне хрестъ и с д?тми, оже под Игоремь не льстити, под Святославомъ»[332 - ПСРЛ. Т. II. Стб. 321–322. См. подробнее: Лукин П. В. Вече: социальный состав // Горский А. А. и др. Древняя Русь: очерки политического и социального строя. М., 2008. С. 110–116; Флоря Б. Н. Представления об отношениях власти и общества в Древней Руси (XII – начало XIII в.). С. 32.]. Здесь мы как будто видим некоторые существенные элементы «риторики вольности», известные нам по Новгороду: наличие политического коллектива, которое имеет наименование, образованное с помощью определения, указывающего на всеобщность («вси кияне»); упоминание «воли» этого политического коллектива; самостоятельную активность политического коллектива: принятие решений на «народном собрании» – вече, заключение договора с князем, скрепляемое соответствующей церемонией (крестоцелованием). Типологически это напоминает уровень раннего новгородского республиканизма, когда республиканские риторические формулы и ритуалы еще только формировались (в частности, представление о «воле» новгородцев существовало, а формулы «на всей воле новгородской» еще не было). Однако дальнейшего развития в этом направлении в Киеве, очевидно, не произошло. При этом по крайней мере вплоть до установления монголо-татарского господства представления о киевском политическом сообществе как о некоем единстве сохранялись. Об этом находим интересное свидетельство в «Истории монгол» Плано Карпини. В ?? главе там перечисляются свидетели путешествия папского посольства к хану Гуюку в 1246–1247 гг., среди которых указан «весь город Киев» (civitas omnis Kiovie): «Весь город Киев является свидетелем. Он дал нам охрану и лошадей до первой татарской заставы, и по возвращении принял нас с татарской охраной и ее лошадьми»[333 - Civitas omnis Kiovie testis est, qui nobis dederunt conductum et equos usque ad primam custodiam Tartarorum, et in reversione recepit nos cum conductu Tartarorum et equis eorum… (Giovanni di Pian di Carpine. Storia dei mongoli / Ed. E. Menest?. Spoleto, 1989 (Biblioteca del ‘Centro per il collegamento degli studi medievali e umanistici nell’ Universit? di Perugia’, 1), IX: 50. P. 332, разночтения (к строке 676).]. Как видно, «весь город Киев» не просто безмолвный свидетель – он выступает в качестве активно действующего лица, которое заботится о послах. Обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. С подлежащим единственного числа «[весь] город Киев» в латинском оригинале координируется сказуемое множественного – «дали» («dederunt»). Это не грамматическая ошибка, а использование constructio ad sensum (согласования по смыслу), характерного в латинском языке для предложений, в которых подлежащим является имя собирательное, подразумевающее живых существ. Есть примеры, когда в такой роли выступают названия стран и городов, и очень легко такой тип согласования происходит (особенно в поздней латыни) после таких определений, как «omnis» и «totus»[334 - Hoffmann J. B. Lateinische Syntax und Stilistik / Neubearb. von A. Szantyr. M?nchen, 1972 (Handbuch der Altertumswissenschaft. Abt. II, T. 2). § 233. S. 436–438.]. Это означает, что «весь город Киев» воспринимался и Плано Карпини, и его русскими информаторами как коллективный политический субъект. Однако из того же источника мы видим, что реальная власть в Киеве принадлежала тысяцкому и его окружению. В отличие от Новгорода, тысяцкий не был в Киеве республиканским магистратом. Он был наместником, которого назначил отсутствовавший в Киеве князь (т. е. владимирский великий князь Ярослав Всеволодич, убитый в 1247 г. в Каракоруме[335 - См. об этом: Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках. С. 38.]). Поэтому применительно к Киеву можно говорить лишь о наличии некоторых республиканских тенденций в XI–XIII вв., что отразилось и в сфере политической риторики.

Странной, на первый взгляд, может показаться постановка вопроса о республиканской риторике в Северо-Восточной Руси. «Владимиро-Суздальское княжество» (Суздальская земля исторических источников) очень часто ассоциировалось в историографии с деспотизмом, и именно в деспотизме могущественных владимирских князей Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо предлагалось искать корни деспотизма московского. Однако еще А. Н. Насонов в своей ранней и во многом опередившей время статье убедительно опроверг эти построения (что не мешало им повторяться в дальнейшем)[336 - Насонов А. Н. Князь и город в Ростово-Суздальской земле (в XII и первой половине XIII в.) // Века. Исторический сборник. Ч. 1. Пг., 1924. С. 3–27. Ср.: Кобрин В. Б., Юрганов А. Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси (К постановке проблемы) // История СССР. 1991. № 4. С. 54–64; Данилевский И. Н. Русские земли глазами современников и их потомков (XII–XIV вв.). М., 2001. С. 65–94.].

Именно в летописании Северо-Восточной Руси (под 1175 г.) появилась классическая сентенция о вечевом строе на Руси: «Новгородци бо изначала, и Смолняне, и Кыяне, [и Полочане], и вся власти якоже на думу[337 - Так в Радз. и ЛПС, в Лавр. и Ак. ошибочно: «на дому» (см.: Лукин П. В. Новгородское вече. С. 40–41).] на в?ча сходятся, на что же стар?ишии сдумають, на томь же пригороди стануть»[338 - ПСРЛ. Т. I. Стб. 377–378.]. Подробно политико-институциональное значение этого известия мы рассматриваем в другом месте[339 - Лукин П. В. Вече: социальный состав. С. 92–97.], но тут нужно остановиться на некоторых моментах, которые обычно игнорируются в историографии.

Исторический контекст известия – междоусобная война в Суздальской земле между внуками Юрия Долгорукого, Мстиславом и Ярополком Ростиславичами, и его младшими сыновьями, Михалком и Всеволодом Юрьевичами, а также между ориентировавшимися на этих князей городами: старшими (сторонниками Ростиславичей: Ростовом и Суздалем) и младшими (выступавшими за Юрьевичей: Владимиром-на-Клязьме, Переяславлем-Залесским и др.). Выше в Лавр. приводится следующее рассуждение – панегирик в честь владимирцев, которые заняли, с точки зрения летописца, правильную позицию в конфликте (в пользу Юрьевичей): «Мы же да подивимся чюду новому[340 - Лавр. ошибочно: «чюдному».], и великому, и преславному матере Божья, како заступи град свои от великих б?дъ, и гражаны своя укр?пляеть. Не вложи бо имъ Богъ страха, и не убояшася, князя два имуще въ власти сеи и боляръ, ихъ пр?щенья ни во чтоже положиша за 7 нед?ль. Безо князя будуще в Володимери град?, толико възложьше всю свою надежю и упованье к свят?и Богородиц? и на свою правду»[341 - ПСРЛ. Т. I. Стб. 377.]. И ниже, комментируя победу Юрьевичей, летописец ссылается на евангельское изречение: «Испов?даю ти ся, отче, Господи небеси и земли, яко утаилъ се от премудрыхъ и разуменъ, открылъ еси младенцем» (Мф. 11:25)[342 - Там же. Стб. 378.]. В роли «младенцев» в летописи выступают младшие города, в роли «премудрых и разумных» – старшие (Ростов и Суздаль), причем оценка последних в свете евангельского текста сугубо отрицательная. Иисус сравнивает осуждаемые Им галилейские города с Содомом, Тиром и Сидоном – не в пользу первых. Далее летописец иллюстрирует эту цитату комментарием по поводу междоусобицы в Суздальской земле: «Тако и зд? не разум?ша правды Божья исправити Ростовци и Суждалци, давнии творящеся стар?ишии, новии же людье м?зинии Володимерьстии уразум?вше, яшася за правъду кр?пко и рекоша вси соб?: „Любо Михалка князя соб? нал?земъ [и брата его Всеволода[343 - Вставка в Радз. и Ак.]], а любо головы сво? положим за святую Богородицю и за Михалка“. И ут?ши и Богъ и святая Богородиця чюдотворная Володимерьская <…> се бо Володимерци прославлени Богомь по всеи земьли за ихъ правду, Богови имъ помагающю»[344 - ПСРЛ. Т. I. Стб. 378.].

Когда несколько ранее владимирцы узнали о покушении Ростиславичей на имущество владимирского кафедрального Успенского собора, они возмутились: «Мы есмы волная князя прияли к соб? и крестъ ц?ловали на всемь, а си яко не свою волость творита, яко не творящися с?д?ти у нас, грабита не токмо [волость] всю, но и церкви»[345 - Там же. Стб. 375.].

Приведенные выше отрывки принадлежат перу владимирского летописца-клирика и, как показывает история текста, были записаны после победы Юрьевичей и до смерти старшего из них, Михалка, после которой текст был отредактирован в пользу его брата Всеволода Большое Гнездо, т. е. между июнем 1175 г. и июнем 1176 г.[346 - Насонов А. Н. История русского летописания XI – начала XVIII в. С. 158–160.] Это означает, что повествование о междоусобице в Суздальской земле было записано по горячим следам, а отразившиеся там воззрения – это воззрения современника событий, который, конечно, ориентировался на господствовавшие в городской элите Владимира взгляды.

Как можно охарактеризовать эти представления? На первый взгляд, республиканская идеология в этих сентенциях проявляется еще более выраженно, чем в новгородском летописании.

Прежде всего, в известии о приглашении Ростиславичей вроде бы присутствует «риторика вольности», которой мы не видели в столь артикулированной форме в Киеве. Так это обычно и понимается в историографии. Ю. А. Лимонов, например, считал, что возмущение совершаемыми князьями злоупотреблениями привело к взрыву недовольства владимирцев и созыву веча, на котором выступали ораторы, исходившие «из преамбулы „вольности“, т. е. свободы выбора князя, чье поведение, нарушившее ряд с городом, освобождало горожан от присяги на верность»[347 - Лимонов Ю. А. Владимиро-Суздальская Русь. С. 123.]. Однако в Лавр., если обратить внимание на буквальное значение написанного, говорится о вольности не владимирцев, а князей-Ростиславичей. «Волная» в Лавр., вероятно, нужно понимать как винительный падеж двойственного числа, соотнесенный с сущ. «князя» (также винительный падеж двойственного числа). Такое же чтение представлено и в Ип., где использован северо-восточный источник («волная князя»), и в ЛПС, в котором отразилась переяславская обработка владимирского свода начала XIII в. («волнаа князя»)[348 - ПСРЛ. Т. XLI. С. 103. В издании поставлена запятая между «волнаа» и «князя»: «Мы есмы волнаа, князя прияли к соб?». Но если бы определение относилось к владимирцам, должно было бы быть «волнии».]. Лишь в Радз. и Ак. это место оказалось отредактировано, и смысл поменялся: «Мы есмо волнии, а князя прияли к соб?»[349 - ПСРЛ. Т. I. Стб. 375–376, разночтения.]. Переработка в протографе Радз. и Ак., очевидно, представляла собой, как уже говорилось выше, позднейшую владимирскую редакцию переяславской обработки более раннего владимирского же свода. В первоначальном тексте владимирского летописца, таким образом, акцент делался на «вольности», высоком статусе князей, обязанных – в соответствии с этим статусом – соблюдать крестоцелование. Только позднее, возможно, даже в 30?е гг. XIII в. на одном из этапов редактирования владимирского летописного свода это известие было видоизменено таким образом, что «вольность» стала атрибутом горожан.

В любом случае в Лавр. в принципе провозглашается право владимирцев приглашать князей или даже избирать нового князя после смерти прежнего из круга близких родственников покойного[350 - Флоря Б. Н. Выборность правителя в памятниках владимиро-суздальского летописания второй половины XII – начала XIII века // От Царьграда до Белого моря. Сборник статей по средневековому искусству в честь Э. С. Смирновой. М., 2007. С. 601–602.].

«Правда» владимирцев соотносится с правдой Божьей. Относительно этой «правды» можно в целом согласиться с Н. Н. Ворониным: под «правдой» владимирский летописец имел в виду прежде всего оправданные, по его мнению, притязания владимирцев на политическую самостоятельность по отношению к «старшим» городам Северо-Восточной Руси[351 - Воронин Н. Н. К характеристике владимирского летописания 1158–1177 гг. С. 34–36.]. Однако для риторики владимирского летописца характерен ярко выраженный «князецентризм», а его «риторика вольности» носит достаточно ограниченный характер. Волость, в которой находится Владимир-на-Клязьме, – это владение князей, а не владимирцев. Князья обязаны заботиться о своей волости. Без князя не мыслили себя и новгородцы, но владимирский летописец подчеркивает и другое: само наличие «в волости» враждебных князей уже ставит под вопрос «правду» владимирцев. Сопротивление князьям, даже нарушившим крестоцелование, и их боярам (совершенно обычное явление в Новгороде) оценивается как беспримерный подвиг и чудо. Обращает на себя внимание в этом смысле довольно прохладная характеристика вечевых порядков «старших» городов (сами собрания владимирцев, несомненно имевшие место, «вечем», между прочим, не называются). В то же время владимирцам вкладывается в уста тезис, согласно которому Михалко Юрьевич имеет право претендовать на княжение во Владимире, так как он «стар?е в братьи своеи»[352 - ПСРЛ. Т. I. Стб. 375. Эта двойственность отмечена Б. Н. Флорей: Флоря Б. Н. Выборность правителя в памятниках владимиро-суздальского летописания второй половины XII – начала XIII века. С. 602–603.].

Ни киевские, ни владимирские данные о городских вольностях, как справедливо заметил Б. Н. Флоря, не свидетельствуют о каких-то попытках их институционализации[353 - Флоря Б. Н. Представления об отношениях власти и общества в Древней Руси (XII – начало XIII в.). С. 34.]. Речь скорее идет о том, что там существовали определенные представления о правах горожан, которые должны уважать князья, сохраняя при этом за собой полноту власти. Проявлялось это, как мы видели, и на уровне риторики, которая никогда не достигала того уровня, которого достигла новгородская «риторика вольности» уже в домонгольский период. В то же время в условиях распространения подобных представлений, в том числе и в официальном летописании (киевском и северо-восточном), о каких-либо деспотических или самодержавных тенденциях также говорить не приходится. Тем не менее относительная неразвитость республиканской идеологии и отсутствие ее институциональных подпорок, вероятно, способствовали таким тенденциям в Северо-Восточной Руси после монголо-татарского завоевания (о социально-политической истории Киева в этот период мы почти ничего не знаем[354 - См.: Горский А. А. Русские земли в XIII–XIV веках. С. 38–40.]).

Сложен вопрос с «риторикой вольности» в Полоцке, оказавшемся через некоторое время после монголо-татарского нашествия на Русь под властью великих князей литовских. В позднем летописном памятнике Великого княжества Литовского (20?е гг. XVI в.) содержится рассказ о полоцких вольностях. В этом рассказе упоминаются «мужи полочане, которыи вечом справовалися, яко Великии Новгород и Пъсков». Происхождение полоцких свобод связывается автором этого текста с легендарным князем литовского происхождения Борисом-Гинвилом: «…пануючи ему в Полоцку был ласкав на подданых своих и дал им, подданым своим, волности и в?чо м?ти и в звон звонити, и по тому ся справовати, яко у Великом Нов?городе и Пъсков?»[355 - ПСРЛ. Т. XXXV. С. 130.]. В Полоцке действительно еще в XII в. упоминается вече и фигурирует общность «полочан», приглашающая и изгоняющая князей. Между князьями и «полочанами», очевидно, существуют договорные отношения. Фиксируется общность полочан и в документах более позднего времени, когда Полоцк находился уже в составе Великого княжества Литовского[356 - Rohdewald S. «Vom Polocker Venedig». Kollektives Handeln sozialer Gruppen einer Stadt zwischen Ost- und Mitteleuropa (Mittelalter, fr?he Neuzeit, 19. Jh. bis 1914). Stuttgart, 2005 (Quellen und Studien zur Geschichte des ?stlichen Europa). S. 41–89.]. В одном из ганзейских документов конца XIV – начала XV в. прямо упомянуто вече в Полоцке[357 - См. о нем: Лукин П. В. Новгородское вече. С. 295 .].