Res Publica: Русский республиканизм от Средневековья до конца XX века. Коллективная монография

Следуя за Цицероном, Боден, в отличие от Витории, проблематизирует домохозяйство (famille, mesnage[91 - О понятии «домохозяйство» у Бодена см. недавно вышедшую статью Гульнары Баязитовой: Баязитова Г. О понятиях ‘семья’ и ‘домохозяйство’ в политической теории Жана Бодена // Социологическое обозрение. № 18 (4). 2019. С. 130–148.]), делая его основной структурной единицей respublica. Может возникнуть ощущение, что он отходит от идеи Цицерона, который говорил не о домохозяйствах, но о «людях». Однако необходимо помнить о том, что те «люди», которых в определении римского оратора должны объединять согласие относительно права и общность пользы, суть не кто иные, как римские домовладыки, patresfamilias, и что за каждым из них стоит его домохозяйство (familia).

Можно выделить еще несколько пунктов, по которым Боден если и не совпадает с Цицероном, то по крайней мере не спорит с ним. Помимо понимания respublica как объединения домохозяйств, Боден проговаривает необходимую общность, которую можно при желании трактовать как «общность пользы», предложенную Цицероном. При этом стоит обратить внимание на то, что критерий «общего», которое должно объединять людей под суверенной властью, повторяется им и в определении домохозяйства, открывающем вторую главу[92 - Rеpublique, I.2.1: Mesnage est un droit gouvernement de plusiers subject, sous l’ obeissance d’ un chef de famille, et de ce qui luy est propre.]. Показательно и то, что власть домовладыки в этом определении занимает то же место, которое в определении respublica отводится Боденом суверенной власти, что позволяет некоторым исследователям делать вывод о том, что суверенная власть рождается у Бодена в домохозяйстве[93 - См. об этом: Баязитова Г. О понятиях ‘семья’ и ‘домохозяйство’ в политической теории Жана Бодена. С. 141–143; см. также приведенную там библиографию.]. Впрочем, и сам Боден говорит об этом практически прямым текстом, называя хорошо выстроенное домохозяйство «настоящим подобием государства», а домашнюю власть – подобием суверенной власти[94 - Rеpublique, I.2.1: Tout ainsi donc que la famille bien conduite est la vraye image de la Republique et la puissance domestique semble ? la puissance souveraine, aussi est le droit gouvernement de la maison le vray modelle du gouvernement de la Rеpublique.].

Есть у Бодена и понимание того, что настоящая respublica должна быть основана на законах – на это как раз и указывают самые первые слова его определения respublica, когда он говорит о том, что это «правильное управление»[95 - Любопытно, что О. В. Хархордин упрекает Бодена как раз в том, что тот потерял «согласие в вопросах права» (Хархордин О. В. Республика, или Дело публики. С. 57).]. Уже во втором абзаце первой главы он поясняет это, говоря: «мы сказали „правильное управление“, чтобы обозначить различие, которое существует между государствами и шайками разбойников и пиратов, с которыми не следует вступать в общение и заключать торговых или союзных отношений, как это всегда соблюдалось во всяком хорошо устроенном государстве…»[96 - Rеpublique, I. 1. 2: Nous avons dit en premier lieu, droit gouvernement, pour la diffеrence qu’il y a entre les Rеpubliques et les troupes des voleurs et pirates, avec lesquels on ne doit avoir part, ni commerce, ni alliance: comme il a toujours еtе gardе en toute Rеpublique bien ordonnеe…]. Стоит, правда, отметить, что издание законов, согласно Бодену, вовсе не является прерогативой народа – напротив, это одно из основных прав суверенной власти, к вопросу о которой я вернусь чуть ниже.

Наконец, объединяет Бодена с Цицероном и их позиция относительно того, что в respublica должны существовать публичные вещи, каковые, по мнению французского юриста, суть «…публичный домен, публичная казна, окрестности города, улица, стены, площади, храмы, рынки, обычаи, законы, кутюмы, правосудие, награды, наказания и другие подобные вещи, которые или общие, или публичные, или и то и другое вместе: так как это не Res publica, если в ней нет ничего публичного»[97 - Rеpublique, I. 2. 5: Mais outre la souverainetе, il faut qu’il y ait quelque chose de commun, et de public: comme le domaine public, le thresor public, lo pourpris de la citе, les rues, les murailles, les places, les temples, les marchеs, les usages, les loix, les coustumes, la justice, les loyers, les peines, et autres choses semblables qui sont ou communes ou publiques ou l’ un et l’ autre ensemble: car ce n’est pas Rеpublique s’il n’y a rien de public. Ср. с перечнем Цицерона, приведенным в De officiis (I. 17. 53) (см. прим. 3 на с. 37).]. Боден опирает свой перечень на известную ему цитату из диалога Цицерона «Об обязанностях», несколько видоизменяя ее в соответствии с реалиями французской жизни второй половины XVI в.

На этом, однако же, сходства между концепциями Бодена и Цицерона заканчиваются и уступают место различиям, а точнее, одному кардинальному отличию, которое порождает все остальные. Речь идет о понятии суверенитета (souverainetе / majestas), сформулированном Боденом, и о производном от него понятии суверенной власти. Для Бодена это понятие самоценно, он помещает его в самый центр своей концепции, в то время как для Цицерона такого понятия, что естественно, не существовало и существовать не могло[98 - Об отличии римской традиции понимания власти от последовавшей за ней христианской см. мою недавнюю статью и цитированную там библиографию: Марей А. В. О Боге и Его наместниках: Христианская концепция власти // Полития. Анализ и прогноз. № 93 (2). 2019. С. 85–107, особенно же: Buc P. L’ ambigu?tе du livre. Prince, pouvoir et peuple dans les commentaires de la Bible au Moyen Age. Paris, 1994; Costa P. Iurisdictio. Semantica del potere politico nella pubblicistica medievale (1100–1433). Milano, 1969; Kamptz H. «Potestas» // Thesaurus Linguae Latinae. Vol. X. 2. Lipsiae, 1982. P. 300–321; Magdelain A. Ius. Imperium. Auctoritas. Etudes du droit romain. Roma, 1990; M?nscher K. «Auctoritas» // Thesaurus Linguae Latinae. Vol. VII. Lipsiae, 1982.]. Суверенная власть – вот то, что по-настоящему объединяет домохозяйства и «то, что у них есть общего» в единый народ и, как следствие, в единую respublica. Без нее, которую Боден называет «главным основанием любого государства»[99 - Rеpublique, I. 8. 1: Le fondement principal de toute Republique. La souverainetе est la puissance absolu? et perpetuelle d’ une Republique que les Latins appellent majestatem <…>, c’est ? dire la plus grande puissance de commander.], не было бы никакого объединения и, соответственно, не было бы и respublica.

Как видно из приведенного в сноске определения, основными характеристиками суверенной власти выступают ее вечность и абсолютный характер. Следовательно, утверждает Боден, суверенной может считаться лишь та власть, носитель которой обладает ею безусловно и не отчитывается в своих действиях ни перед кем, кроме Бога. Это условие автоматически выводит из круга суверенных правителей всех, кому власть была вручена на определенный срок или на тех или иных условиях. Ни один выборный правитель, равно как и ни один назначенный, по сути не могут быть суверенами, поскольку представляют интересы того или тех, кто их выбрал или назначил. Не может быть признан сувереном также и диктатор, который, хотя и обладает неограниченной, практически абсолютной властью, все же избран на конкретный срок, ни какой-либо иной магистрат или, по выражению Бодена, комиссар[100 - Rеpublique, I. 8. 2: Ces maximes ainsi posеes comme les fondements de la souverainetе, nous conclurons que le dictateur romain, ni l’ harmoste de Lacedemone, ni l’ esymnete de Salonique, ni celuy qu’on appelloit archus ? Malte, ni la balie ancienne de Florence, qui avoyent mesme charge, ni les regents des royaumes ni autre commissaire ou magistrat qui eust puissance absol?e ? certain temps pour disposer de la republique, n’ont point eu la souverainetе, ores que les premiers dictateurs eussent toute puissance et en la meilleure forme que faire se pouvoit, que les anciens Latins disoyent optima lege…]. С другой стороны – парадоксально, но факт, – тиран, взявший власть против права и закона, является сувереном, поскольку получает власть в полном объеме и не отчитывается ни перед кем[101 - Rеpublique, I. 8. 7: Je di que si le magistrat souverain et annuel seulement, ou bien ? quelque temps prefix et limitе, vient a continuer la puissance qu’on luy a baillеe, il faut que ce soit de grе ? grе ou par force; si c’est par force, cela s’appelle tyrannie; et neantmoins le tyran est souverain, tout ainsi que la possession violente du predateur est vraye possession et naturelle, quoyqu’elle soit contre la loy; et ceux qui l’ avoyent auparavant en sont dessaisis.].

Соответственно, в тех случаях, когда Боден говорит о назначенных или выбранных правителях, у него возникает на заднем плане фигура суверена, причем зачастую таковым сувереном становится народ. При этом Боден нигде не проблематизирует фигуру народа и тем более не проговаривает понятия народного суверенитета как чего-то особенного, не анализирует его происхождения, как это позже сделает Руссо. Однако необходимо отметить, что сама возможность существования народа как суверена Боденом уже вполне отмечается. В остальном же народ в теории Бодена хотя и есть, но занимает в основном подчиненную позицию и не производит никаких осознанных действий.

Тезис о принципиальной неделимости суверенной власти, мешающей назвать сувереном, как уже было отмечено, любого правителя, обладающего властью на каких-либо условиях или на какой-нибудь срок, приводит Бодена к последовательной критике знаменитой теории смешанного правления, сформулированной Полибием, а затем Цицероном. Критика эта состоит из двух основных частей: отрицания собственно смешанной формы и встречного предложения Бодена в области политического анализа. В начале второй книги своего трактата Боден настаивает на том, что существуют лишь три основные формы Rеpublique, а именно монархия, аристократия и народное правление[102 - Rеpublique, II. 1: Puis que nous auons dit de la souuerainetе: & des droits & marques d’ icelle, il faut voir en toute Republique, ceux qui tiennent la souuerainetе, pour juger quel est l’ estat: comme si la souuerainetе gist en un seul Prince, nous l’ appellerons Monarchie: si tout le peuple y a part, nous dirons que l’ estat est populaire: s’il n’y a que la moindre partie du peuple, nous jugerons que l’ estat est Aristocratique: & userons de ces mots pour euiter la confusion & obscuritе qui prouient de la varietе des gouverneurs bons ou mauvais, qui ont donnе occasion a plusieurs de mettre plus de trois sortes de Republiques…]. Характерно, что для обозначения формы правления Боден использует понятие estat de Rеpublique, что в латинской версии его трактата соответствует status Rei publicae[103 - Подробный разбор понятия еtat во французском языке см. в статье Доменика Кола: Хархордин О. В., Скиннер К., Кола Д. Понятие государства в четырех языках. СПб., 2002. С. 75–113, особенно с. 83–96 применительно к использованию термина у Бодена. Я не во всем могу согласиться с автором и коллективом переводчиков, когда они трактуют еtat в одном из значений как «политический режим», но, возможно, такая трактовка вызвана к жизни еще до конца не устоявшимся терминологическим узусом Бодена.]. Утвердив тезис о трех формах правления, он переходит к критике как древних (Платон, Аристотель, Полибий, Цицерон), так и более современных ему (Макиавелли, Мор, Контарини), утверждавших преимущества смешанной формы правления. Основанием для критики становится уже упомянутый тезис о неделимости и неограниченности суверенитета: ведь если власть разделить между представителями монархического начала, аристократами и народным собранием, кто из них будет сувереном? Боден приходит к однозначному мнению, что в случае любого смешанного правления реальным сувереном будет лишь народ, т. е. по сути любая смешанная форма будет демократией, искаженной примешанными к ней чуждыми элементами. Отдельно отмечу, что неприятие у Бодена вызывает и описанная Полибием структура римской политии: невозможно, утверждает он, считать консулов представителями монархии, ведь монархия едина и не терпит деления власти внутри себя. В Риме можно говорить о бинархии, но и в этом случае крайне сложно предположить наличие у консулов суверенитета. То же относится и к Сенату, заставляя предположить, что в Риме была типично народная форма правления (estat populaire)[104 - Rеpublique, II. 1: …Ils ont aussi mis pour exemple l’ estat des Romains, qu’ils disent auoir estе meslе de l’ estat royal, populaire & aristocratique: & qu’ainsi soit, dit Polybe, on void la puissance royale еs consuls, l’ aristocratie au Senat, la democratie aux estats du peuple: Denys d’ Halicarnas, Ciceron, Contarin, & quelques autres ont suyui ceste opinion, qui n’a point d’ apparence <…> & n’y a doute quelconque, que l’ estat des Rommains, depuis qu’on donna la chasse aux rois, ne fust populaire, horsmis deux annees que les dix commissaires establis pour corriger les coustumes, changerent l’ estat populaire en aristocratie ou, pour dire plus proprement, en Oligarchie…].

В качестве альтернативы теории смешанного правления Боден предлагает теорию политических режимов. С этой целью он вводит различение понятий «государство» (estat) и «правительство» (gouvernement), которое он иначе называет «режимом правления» или «политическим режимом» (reigle de police[105 - Отвлекаясь несколько в сторону, отмечу, что это различение, хотя и в ином, нежели у Бодена, ключе, стало одним из важнейших интеллектуальных инструментов современной европейской политической философии, в основном правого толка. «Государство» видится в ней искусственно созданной машиной, надстройкой над обществом, предназначение которой в том, чтобы усмирять конфликты и обеспечивать нейтральность публичного пространства; «правительство» опознается как естественный результат развития общества, нуждающегося в управлении. См. об этом, например: Negro Pavоn D. Historia de las formas del estado. Una introducciоn. Madrid, 2010 и цитированную там библиографию.]): «Ведь, разумеется, есть различие между государством и правительством, т. е. режимом управления, чего ранее никто не касался. Ведь государство может быть монархическим, а управляться тем не менее народом, если правитель делает сопричастными правлению, магистратурам, должностям и наградам всех, невзирая на знатность, богатства или добродетели. Может также быть, что монархия будет управляться аристократически, когда правитель допускает к правлению и наградам лишь знатных, либо наиболее добродетельных, либо наиболее богатых…»[106 - Rеpublique, II. 2: Car il y a bien difference de l’ estat, & du gouuernement: qui est une reigle de police qui n’a point estе touchee de personne: car l’ estat peut estre en Monarchie, & neantmoins il sera gouuernе populairement, si le Prince fait part des estats, magistrats, offices & loyers egalements ? tous sans auoir esgard ? la noblesse, ny aux richesses, ny ? la vertu. Il se peut faire aussi que la Monarchie sera gouuernee aristocratiquement, quand le Prince ne donne les estats & benefices qu’aux nobles, ou bien aux plus vertueux seulement, ou aux plus riches… Что любопытно, в латинском языке понятию estat de Rеpublique соответствует выражение status Rei publicae, а понятию gouvernement и вводимому Боденом словосочетанию reigle de police – терминологическая пара gubernatio и ratio imperandi.]. Ключевое различие формы и режима видится Бодену в том, что форма сама по себе не меняется и, будучи установлена единожды, может лишь смениться другой (монархия – правлением немногих, например). Объединить две или все три формы вместе невозможно. Режим правления же, напротив, представляет динамический элемент данной классификации, он может меняться (и зачастую меняется) без какого-либо вреда для формы государства. Таким образом, Боден получает политическую (или следует сказать – политологическую?) классификацию, значительно более гибкую и адаптивную, нежели существовавшая раньше в рамках республиканской традиции.

Даже если не выходить за терминологические рамки, предлагаемые самим Боденом, и считать, что режим правления может быть единовластным, аристократическим или демократическим, мы получаем уже девять возможных модификаций, поскольку каждая из трех форм государства может функционировать в любом из трех предлагаемых режимов. У этой теории есть лишь один недостаток с точки зрения данного исследования: она совершенно не республиканская и, более того, построена на последовательной и методически выверенной критике республиканизма.

Томас Гоббс

Бодену во многом, хотя и с оговорками, наследует в своей теории Томас Гоббс. Его концепцию можно логично разбить на две части: о народе он говорит в трактате «О гражданине», о государстве, для обозначения которого он использует английское Commonwealth, – в «Левиафане». Именно там, в 17?й главе, давая определение своей Commonwealth, Гоббс делает оговорку, позволяющую утверждать, что до того момента ведущее значение сохраняла августинианско-цицеронианская парадигма[107 - Не зря Томас Гоббс, давая свое знаменитое определение Левиафана в одноименном трактате, начинает его со слов о том, что предлагаемая им форма социального и политического единения «is more than Consent, or Concord». В этой формуле Consent – это, очевидно, цицеронианский consensus iuris, в то время как Concord – августинианская concordia. Leviathan, II. 17: This is more than Consent, or Concord; it is a reall Unitie of them all, in one and the same Person, made by Covenant of every man with every man, in such manner, as if every man should say to every man, «I Authorise and give up my Right of Governing my selfe, to this Man, or to this Assembly of men, on this condition, that thou give up thy Right to him, and Authorise all his Actions in like manner». This done, the Multitude so united in one Person, is called a COMMON-WEALTH, in latine CIVITAS.], в рамках которой народ виделся основным, а иногда и единственным субъектом политического действия. И именно эту трактовку Гоббс и преодолевает, выстраивая альтернативную ей теорию народа и совокупности.

Как и прежде у Аврелия Августина, Гоббс «народу» (populus) противопоставляет «совокупность» (multitudo), которая, однако, обрела здесь свою концептуализацию и стала понятием не менее, а может, и более важным, чем собственно «народ». Он отталкивается от понятия совокупности, чтобы от него затем перейти к народу. Multitudo понимается им как множество людей, не имеющих единой воли и не способных к единому действию. Таким образом, совокупность не может заключать договоры, давать обещания или совершать иные правовые действия – напротив, любое ее действие будет иметь силу лишь в том случае, если каждый из составляющих ее людей выразит соответствующую волю. Иными словами, multitudo не является естественным лицом (persona naturalis) и не может участвовать в правовом процессе[108 - De cive, VI, Annotatio: Multitudo, quia vox collectiva est, significare intelligitur res plures, ut hominum multitudo idem sit quod multi homines. Vox eadem quia numeri est singularis, unam rem significat, nempe unam multitudinem. Ad neutro modo intelligitur multitudo habere unam voluntatem a natura datam, sed alius aliam. Neque ergo attribuenda illi est una actio, quaecunque ea sit. Itaque promittere, pacisci, jus acquirere, jus transferre, facere, habere, possidere, & similia, multitudo non potest, nisi sigillatim sive viritim, ut sint promissa, pacta, jura, actiones, tot quot sunt homines. Quapropter multitudo persona naturalis non est.]. В случае же если все члены совокупности заключат договор каждый с каждым и в результате договора совокупность получит единую волю, ее скорее нужно называть народом[109 - De cive, VI, Annotatio: Caeterum eadem multitudo, si viritim paciscantur, fore ut unius alicujus hominis voluntas, vel majoris partis ipsorum voluntates consentaneae, pro voluntate omnium habeantur, tunc persona una sit: voluntate enim praedita est, ideoque actiones facere potest voluntarias, quales sunt imperare, leges condere, jus acquirere & transferre & caetera; & populus saepius quam multitudo dicitur.].

В противоположность совокупности, народ предстает у Гоббса единым лицом, обладающим единой волей и могущим совершать единые же действия[110 - De cive, XII. 8: Populus est unum quid, unam habens voluntatem, & cui actio una attribui possit.]. В рамках политического сообщества эти две сущности вполне могут сосуществовать: совокупность всегда подчиняется, тогда как народ всегда правит[111 - De cive, XII. 8: Populus in omni civitate regnat <…> Multitudo vero cives sunt, hoc est subditi.]. В аристократии, как утверждает Гоббс, правит народ, который представляет собой курию или сенат, тогда как подчиняется собрание граждан, которые и есть совокупность. Даже больше того, говорит он: в монархии складывается совершенно парадоксальная картина, когда король – это народ, в то время как его подданные – совокупность[112 - De cive, XII. 8: Et in Monarchia, subditi sunt multitudo, & quamquam paradoxum sit, rex est populus.]. Наконец, еще несколькими строками ниже звучит программное утверждение о том, что cives – это multitudo, тогда как civitas – populus[113 - De cive, XII. 8: …Cives contra civitatem, hoc est, multitudo contra populum… Cfr.: Du contrat social, I. 6: Cette personne publique qui se forme ainsi par l’ union de toutes les autres prenait autrefois le nom de Citе, et prend maintenant celui de Rеpublique ou de corps politique, lequel est appelе par ses membres Etat quand il est passif, souverain quand il est actif, puissance en le comparant ? ses semblables. A l’ egard des associеs ils prennent collectivement le nom de peuple, et s’appelent en particulier citoyens comme participant ? l’ autoritе souveraine, et sujets comme soumis aux lois de l’ Etat.].

Обращаясь к пониманию Гоббсом политического сообщества, вернемся к приведенному выше его определению из 17?й главы. Согласно ему, такое сообщество, называемое по-английски Commonwealth, а на латыни Civitas, представляет собой органическое единство, возникшее в результате объединения многих людей в одно целое[114 - Leviathan, II. 17: This is more than Consent, or Concord; it is a reall Unitie of them all, in one and the same Person, made by Covenant of every man with every man, in such manner, as if every man should say to every man, «I Authorise and give up my Right of Governing my selfe, to this Man, or to this Assembly of men, on this condition, that thou give up thy Right to him, and Authorise all his Actions in like manner». This done, the Multitude so united in one Person, is called a COMMON-WEALTH, in latine CIVITAS.]. Прежде чем продолжать, отмечу важный, по моему мнению, терминологический момент. Томас Гоббс прекрасно владел латинским языком, писал на нем ничуть не хуже, чем на своем родном. И, следовательно, когда он приравнял понятие Commonwealth не к Respublica, что казалось бы очевидным, но именно к Civitas, он сделал это намеренно.

Ключ к ответу на этот вопрос, как представляется, лежит в латинском тексте «Левиафана», где последняя фраза приведенного в сноске фрагмента выглядит следующим образом: Quo facto, Multitudo illa una Persona est, & vocatur Civitas & Respublica. Гоббс, как видно из цитаты, не просто сближает два рассматриваемых термина, но приравнивает их, делает синонимами. Respublica для него представляет уже не некое «общее дело» или «общее достояние», как предлагали древние, но непосредственно совокупность граждан, Civitas как гражданскую общину. Здесь стоит вернуться на несколько строк назад и вспомнить, что в трактате «О гражданине» Гоббс синонимизирует понятия Populus и Civitas, народ и гражданскую общину, политическую общность и форму ее манифестации. Добавив к этому синонимическому ряду еще и Respublica, мы получаем конструкцию, в рамках которой народ оказывается идентичен и форме своего проявления, и объединяющему его принципу, он предстает единым целым, имеющим свою цель и видящим свой смысл непосредственно в самом себе и, как следствие, автаркичным, самодостаточным, не нуждающимся во внешних референтах. Отсюда уже остается даже не шаг, но полшага до концепта народного суверенитета, разработанного веком позже Ж.-Ж. Руссо.

Подобная формула объединения и правда представляется схожей с тем, что ранее предлагали Цицерон и Августин, но превосходит их силой и, если угодно, цельностью. Это очевидно ясно из предыдущего пассажа. Если у римского оратора и гиппонского прелата народ видел свою цель в некоем общем деле или в любви к общей вещи, т. е. в чем-то непосредственно присущем ему, но все же объективированном по отношению к нему, то у философа из Мальмсберри цель народа покоится в нем самом и достигается это посредством действия, обозначенного по-английски словом Covenant of every man with every man, на латыни pactum uniuscuiusque cum unoquoque, а на русский не вполне удачно переведенного как «договор каждого с каждым». Неудача перевода видится в том, что понятие «договор» или же «соглашение каждого с каждым» не передает во всей полноте мысли, вложенной Гоббсом в его термин Covenant.

Оставляя в стороне подробный анализ «теологии ковенанта», возникшей и активно развивавшейся в Англии периода ранних Стюартов[115 - О так называемой «теологии ковенанта» c богословской точки зрения см.: Horton M. Introducing Covenant Theology. Grand Rapids, 2009; об истории понятия Covenant и о роли теологии ковенанта в становлении англо-американской политической мысли Нового времени см.: Gould P. Covenant and Republic: Historical Romance and the Politics of Puritanism. Cambridge, Massachusetts, 1996; Passerin d’ Entreves A. The Notion of the State. An Introduction to Political Theory. 2nd ed. Oxford, 1969; Skinner Q. From Humanism to Hobbes: Studies in Rhetoric and Politics. http://opac.hse.ru/absopac/index.php?url=/notices/index/324593/default (January 21, 2019); Smith A. The Cultural Foundations of Nations: Hierarchy, Covenant, and Republic. Oxford, 2008.], отмечу здесь лишь два момента. Во-первых, это понятие для Гоббса влекло за собой сильнейшую богословскую нагрузку: в «Библии короля Якова», впервые опубликованной в 1611 г., слово Covenant было употреблено почти 300 раз (292, если быть точным), из них 26 раз только в Книге Бытия, и использовалось для передачи на английском языке еврейского понятия ???????, т. е. «завет», договор, заключенный Богом с избранным народом Израиля. В латинском переводе Библии Иеронима этому понятию в примерно равной пропорции были сопоставлены слова pactum и foedus, первое из которых традиционно обозначало мирное соглашение, как правило лишенное исковой защиты в суде и соблюдающееся в силу принципа добросовестности (bona fides), второе же использовалось для обозначения союзных договоров, заключавшихся разными племенами с Римом. Таким образом, Covenant представлял собой не просто некое соглашение, но устанавливающий, конституирующий договор, посредством которого из рассеянных по земле иудеев возник избранный Богом народ.

Это значение было тем очевиднее для читателей «Левиафана», что сразу за упоминанием этого соглашения и его формулы Гоббс пояснял, что это и есть «происхождение этого великого Левиафана, или скорее (говоря с большим почтением) того смертного бога, которому мы обязаны под бессмертным Богом нашим миром и защищенностью»[116 - Leviathan, II. 17: This is the Generation of that great LEVIATHAN, or rather (to speake more reverently) of that Mortall God, to which wee owe under the Immortall God our peace and defence.]. В Библии Бог посредством Covenant’а создал избранный народ, облеченный его помощью и защитой, здесь же, на земле, люди, заключая подобное соглашение, дают жизнь земному богу.

Во-вторых, нужно обратить внимание как на формулу соглашения, приведенную в цитате из «Левиафана», так и на определение понятия Covenant, которое Гоббс дает несколько раньше. Человек, вступающий в подобное соглашение, согласно Гоббсу, говорит следующее: «Я даю право управлять мною и авторизую действия того человека или того собрания людей при условии, что ты передашь ему свое право и авторизуешь его действия в той же манере». В этой формулировке обращает на себя внимание, во-первых, что она обращена не к правителю или правителям, а к другому человеку, во всем равному говорящему, вступающему в эти отношения. Правитель, о котором я скажу ниже, предстает здесь третьим лицом, с кем непосредственно никто и ни о чем не договаривается. Во-вторых, что отмечает и сам Гоббс в 14?й главе «Левиафана»[117 - Leviathan, I. 14: Again one of the Contractors, may deliver the Thing contracted for on his part, and leave the other to perform his part at some determinate time after, and in the mean time be trusted; and then the Contract on his part, is called PACT, or COVENANT: Or both parts may contract now, to performe hereafter: in which cases he that is to performe in time to come, being trusted, his performance is called Keeping of Promise, or Faith…], Covenant представляет собой весьма своеобразную модель соглашения – это обещание, обращенное в будущее. Человек, вступающий в подобное соглашение, обязуется отдать право на управление им самим и всем ему принадлежащим некоему третьему лицу или группе лиц, не получая в этот момент ничего взамен. То, что он ждет в обмен на свое обещание, представляет собой ожидание-в-будущем, ожидание, которое может сбыться, но может и нет.

До этого момента концепция Гоббса могла бы трактоваться как достаточно любопытная, но все же модификация республиканской теории, описывающая создание политического субъекта, т. е. «народа». Однако уже следующая фраза, в которой Гоббс обращается к возникающей фигуре правителя, «того человека или того собрания лиц», в адрес которого отчуждаются права отдельных людей, ярко показывает, что перед нами не республиканский мыслитель. Ибо «тот, кто заботится о возникающем лице, называется суверенным правителем, и говорится, что он обладает суверенной властью; все же остальные называются подданными»[118 - Leviathan, II. 17: And he that carryeth this Person, is called SOVERAIGNE, and said to have soveraigne power, and every one besides, his SUBIECT.]. Как и в случае с Жаном Боденом, чье влияние на политическую теорию Гоббса представляется очевидным, появление концепта суверенной власти путает все республиканские расклады, поскольку, напомню, само это понятие уже отрицает возможность распределения власти и, как следствие, ответственности внутри сообщества. Суверен, безусловно, может делегировать свои полномочия, назначая тех или иных лиц на исполнение определенных обязанностей. Но власть этих лиц – магистратов – не будет суверенной, ибо они ей будут обязаны третьему лицу, т. е. правителю.

Важно отметить и еще одно обстоятельство, мешающее трактовать концепцию Гоббса как извод республиканской теории. Вступая в политическое сообщество, что можно сделать двумя путями – под воздействием силы или страха (например, подчинение детей отцу или побежденных победителю) или доброй волей (собственно, случай Covenant’а как разумного выбора свободных людей[119 - Leviathan, II. 17: The attaining to this Soveraigne Power is by two wayes. One, by Naturall force; as when a man maketh his children, to submit themselves, and their children to his government, as being able to destroy them if they refuse; or by Warre subdueth his enemies to his will, giving them their lives on that condition. The other, is when men agree amongst themselves, to submit to some Man, or Assembly of men, voluntarily, on confidence to be protected by him against all others. This later, may be called a Politicall Common-wealth, or Common-wealth by Institution; and the former, a Common-wealth by Acquisition.]), – человек передает другому не только все свои права, но даже ответственность за свои действия. Именно эта степень единения, непредставимая не только у Цицерона, но даже у Августина, и позволяет объединяющимся создать по сути единое тело, способное к единым действиям. Обратной же стороной такого объединения становится одиночество индивида, решающегося хотя бы помыслить себя отдельно от Левиафана[120 - См., например, книгу Артемия Магуна: Магун А. В. Единство и Одиночество. Курс политической философии Нового времени. М., 2011.]. Отдав в результате соглашения все свои права кроме права на жизнь, человек остается уже не гражданином, но именно что биологическим индивидом, беззащитным в своем одиночестве. Гражданская солидарность оказывается мифом: ведь хотя соглашение и заключает «каждый с каждым», но гарантом и основным бенефициаром его оказывается не контрагент заключающего Covenant человека, но тот третий, который сам в договор не вступает и, следовательно, не отвечает по нему. И поэтому в случае какого бы то ни было, пусть потенциального конфликта преследующим оказывается Левиафан, противостоящим же ему – несчастный, запуганный и лишенный собственных прав индивид.

Если не увлекаться внешней стороной метафор, предлагаемых Гоббсом, а отметить общее, рациональное, содержащееся в них, то можно увидеть, что Гоббс предвосхитил Ж.-Ж. Руссо в его знаменитом пассаже о политическом организме. Народ предстает в его теории уже не постоянным, но некоторым образом «мерцающим» субъектом. Иными словами, когда граждане не участвуют в политических процедурах, а ведут свою частную, повседневную жизнь, они представляют собой совокупность, а не народ. В этом состоянии они рассматриваются исключительно как частные лица, собранные вместе на какой-то территории под чьим-то управлением и подчиняющиеся чьим-либо законам. Тогда же, когда они включаются в управление государством, создают законы или договариваются об иных моментах, связанных с политической жизнью, – иными словами, ведут себя как единое целое, как публичный организм, – они становятся народом и воспринимаются уже как естественное лицо. То есть народ становится не субстанциональным, а ситуативным политическим субъектом, актуализирующимся лишь в момент принятия политических решений и исчезающим потом. Таким же «мерцающим» объектом предстает и respublica, то «общее дело ради общего блага», которое и делает этих людей народом, объединяя их в единое целое.

Глава II

Республиканская риторика в Древней Руси

П. В. Лукин

Предварительные замечания

Традиционно любой разговор о республиканизме в Древней Руси концентрируется на теме народного собрания – веча. И это вполне закономерно. Такой подход освящен мощной историографической традицией, начиная по крайней мере с земско-вечевой теории XIX в. Автору этих строк, много лет исследовавшему феномен новгородского веча и подчеркивавшему ключевое значение – не самого слова, а политического института, который могли называть этим словом (но могли характеризовать его и иначе), – тем более, казалось бы, странно возражать против этого. И тем не менее приходится признать, что ставить в центр проблемы древнерусского республиканизма вече (а тем более слово в?че) – непродуктивно. Вече – важный аспект проблемы, но это, пожалуй, не то звено, потянув за которое можно ее «вытянуть».

Относительно Новгорода нам уже неоднократно приходилось отмечать, что связывать республиканский характер его политического строя с частотностью или характером упоминания понятия «вече» в источниках, особенно нарративных, не стоит[121 - См., например: Лукин П. В. Терминологический анализ: плюсы и минусы (По поводу монографии Юнаса Гранберга о древнерусском вече) // Средневековая Русь. Вып. 8. М., 2009. С. 217–243. Ниже мы постараемся подробнее остановиться на этой проблеме применительно к Пскову, поскольку понятие «в?че» в псковских источниках изучено еще недостаточно.]. Против представления о том, что именно это понятие должно быть ключевым в дискуссии о древнерусском республиканизме – вне зависимости от оптимистического или скептического взгляда на эту проблематику, – можно привести множество аргументов: от терминологической «размытости», характерной для Средневековья, до индивидуальных предпочтений тех или иных книжников. Так, уже неоднократно обращалось внимание на тот факт, что в Новгородской первой летописи (далее – НПЛ) за XII в. вече вообще не упоминается, хотя при этом новгородское вече фигурирует в то же время в Киевском своде в составе Ипатьевской летописи (далее – Ип.), а в летописании Северо-Восточной Руси (в Лаврентьевской летописи; далее – Лавр.) под 1175 г. даже говорится, что новгородцы (как и жители ряда других древнерусских городских центров) «изначала <…> на в?ча сходятся»[122 - Полное собрание русских летописей. Т. I. Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 377 (далее – ПСРЛ).].

Значит ли эта терминологическая неопределенность, что в Древней Руси, включая Новгород и Псков, отсутствовал язык («дискурс»), с помощью которого можно было выразить республиканские понятия? Если это так, то было бы затруднительно говорить и о республиканских институтах, раз не было способа их описать. На наш взгляд, такой язык был – просто оптика исследователей, как правило, была настроена таким образом, что не замечала его.

В первую очередь это как раз и касается использования в источниках понятия «вече». Сторонники скептического или «осторожного» отношения к древнерусскому республиканизму обычно придают большое значение двум моментам. Во-первых, упомянутой выше неопределенности (одно и то же событие может называться вечем, а может не называться). Во-вторых, тому, что вече в нарративных памятниках не является активным действующим лицом (не вече принимает решение, а решение принимается на вече).

Это вроде бы дает большой простор для спекулятивных «деконструкций». Однако сторонники таких подходов игнорируют важнейшее обстоятельство. Ни в «размытости» понятия «вече», ни в том, что «вече» не было активным действующим лицом, нет ничего эксклюзивного, что требовало бы специального объяснения (интерпретация требовалась бы, скорее, если бы все было наоборот). Это нормальная, ожидаемая ситуация.

Дело в том, что республикам / коммунам, возникавшим до Нового времени, вообще было в целом несвойственно представление о собрании как о действующем лице. Если мы обратимся к двум классическим «политиям» древности, сущность строя которых никому не придет в голову ставить под вопрос, Афинам и Римской республике, то мы увидим, что отсутствие наименования народного собрания в центре демократического / республиканского «дискурса» – не странное исключение, которое должно порождать сомнения в соответствии республики некоему «идеальному типу», а правило.

Что касается афинского народного собрания (экклесии), то во множестве случаев в качестве синонима понятия «????????» («народное собрание в Афинах») в древнегреческих источниках используется слово «?????»[123 - Hansen M. H. Demos, Ecclesia and Dicasterion in Classical Athens // Greek, Roman and Byzantine Studies. Vol. 19 (1978). P. 129–130.]. Стандартные формулы принятия решений на афинском народном собрании, зафиксированные самыми достоверными источниками – выбитыми на камне постановлениями, – были таковы.

Самые ранние аттические постановления: «??????? ??? ?????» («народное собрание [буквально: народ] постановило»); классический период (с 469–458 гг. до Р. Х. по 405/404 г. до Р. Х.) («стандартная формула для всех постановлений народного собрания»): «??????? ??? ?????? ??? ??? ?????» («совет и народное собрание [буквально: народ] постановили»); начиная с 403/402 г. до Р. Х. встречаются обе формулы, и предполагается, что они подразумевали разные процедуры. Когда подразумевается выдвижение предложения на собрании: «???????? / ????????? ?? ????» («народ высказался / проголосовал»)[124 - Rhodes P. J. The Athenian Boule. Oxford, 1972. P. 64–65.]. Не менее интересно: само слово «?????» не было строго обязательным в таких формулах, вместо него могли фигурировать просто афиняне («????????? ?????????» – «афиняне проголосовали»), или могла использоваться «комбинированная» формула («????????? ?? ???????? ?? ????» – «афинский народ проголосовал»)[125 - Ibid. P. 65, footnote 1.].

Нечто подобное мы видим и в Древнем Риме, где, между прочим, вообще не существовало общего «технического термина» для народных собраний: в зависимости от своего характера они могли называться по-разному («comitia», «contiones», «concilia»), и собирались они в разных местах (Комиций, Форум, Септа Юлия, Цирк Фламиния, Капитолий). Тит Ливий мог называть при этом Комиций – Форумом. Главным действующим лицом всегда были не собрания как таковые, а «populus Romanus» – «народ римский» (знаменитая формула «SPQR – Senatus populusque Romanus», «сенат и народ римский» – окончательно сложилась только в эпоху принципата[126 - Moatti C. Res publica, forma rei publicae, and SPQR. P. 40–48.]). На собраниях при этом «populus» был представлен не полностью, а как «политико-правовой концепт» («constitutional concept», по Х. Моуритсену), и поэтому каждая «политическая толпа» в принципе могла быть «народом». Когда ораторы выступали на собраниях, они обращались не к, допустим, «contio», а к «римскому народу». Соответственно, сами собрания, как считалось, представляли весь народ, и именно так это понималось в политической мысли поздней Республики[127 - Mouritsen H. Plebs and Politics in the Late Roman Republic. Cambridge, 2004, особенно P. 17–19, 24–27; см. также: Millar F. The Roman Republic in Political Thought. Hanover; London, 2002. P. 153–56.].

То же самое, хотя и, разумеется, на иной социокультурной основе, мы видим и в средневековых республиках – например, в Венеции, где в докоммунальную эпоху «народное собрание» вообще не имело устойчивого наименования, а в более позднее время утратило там реальное политическое значение[128 - См. подробнее: Лукин П. В. Средневековая «демократия»: «народные собрания» в Новгороде и Венеции // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2018. № 4 (74). С. 23–41.].

Никому, однако, не придет в голову на основании всего этого утверждать, что афинская экклесия или древнеримские комиции «не имели значения», были не политическими институтами, а ритуалами или местами их проведения, а сами Афины, Рим или Венеция были «неправильными» республиками. Речь должна идти о другом: в древности, в Средние века, в раннее Новое время с политико-правовыми понятиями обращались более свободно, чем в более позднее время. Кроме того, – и это самое главное – во главу угла при рассмотрении вопроса о раннем и, в частности, древнерусском республиканизме должны быть поставлены иные аспекты проблемы.

Ниже будут рассмотрены некоторые особенности древнерусской политической риторики и будет предпринята попытка показать, что в Новгороде и Пскове она носила ярко выраженный республиканский характер. При этом основное (хотя и не исключительное) внимание будет уделено раннему периоду – XII–XIII вв., потому что в историографии высказывались наибольшие сомнения в возможности рассматривать даже новгородскую историю этого времени в республиканском контексте. Наш анализ ни в коей мере нельзя считать исчерпывающим – это лишь предварительные наблюдения, которые должны быть впоследствии проверены на всем корпусе источников и с учетом всех свидетельств.

«Политический народ» и «вся воля новгородская»

Подлинным действующим лицом новгородской политической системы был сам Новгород, только в значении не топонима, а общности полноправных новгородцев. Используя терминологию польской историографии, мы предложили для обозначения этой общности понятие «политический народ» (cp.: «narоd polityczny»), которое, как представляется, наилучшим образом отражает существо дела. С одной стороны, это не абстрактный «народ» вообще («массы», как бы сказали в Новейшее время), от имени которого правят представляющие его (или узурпировавшие право его представлять) депутаты или президенты. Это сообщество людей, которые действительно управляют сами и в этом смысле являются сюзереном на подвластных им территориях. Даже самые незначительные, незнатные, «меньшие» среди них тем не менее являются составной частью этого коллективного сюзерена, что проявляется через их участие в народном собрании (вече) – которое на самом деле правильнее было бы назвать «собранием политического народа», если бы это не выглядело так громоздко. «Политический народ» мог выражать свою волю не только через вече, но и через магистратов – прежде всего архиепископа, посадника и тысяцкого, и в случае если решения принимали они, это все равно считалось решением «политического народа». Но путать новгородских магистратов с выборными представителями Нового времени не стоит. У первых, собственно, не было специфических, «эксклюзивных» сфер полномочий, и вече – и теоретически, и на практике – могло самостоятельно решить, в принципе, любой вопрос (даже, на наш взгляд, незначительный), если он волновал широкие круги новгородцев. С помощью избрания (а точнее, коллективного «выкликания» – аккламации) «политический народ» делегировал должностным лицам право заниматься текущим управлением, всегда оставляя за собой возможность вмешаться в его ход (хотя, конечно, бывали случаи, когда эти последние пытались утаить от сообщества новгородцев те или иные «непопулярные» решения).

Разумеется, изнутри «политический народ» никогда не был монолитен и всегда делился на различные страты, причем по мере эволюции новгородской политической системы это деление усложнялось. И у социальной верхушки доступ к реальной власти был намного шире, чем у рядовых новгородцев. Более того, это было узаконено традицией: например, посадниками могли избираться только бояре. Но всегда существовала четкая грань между теми, кто входил в «политический народ», и теми, кто в него не входил и был полностью отстранен от участия в политической жизни.

На практике в состав «политического народа» входило лишь меньшинство населения огромной Новгородской земли. Фактически принимать участие в политической жизни могли лишь свободные мужчины-горожане, жители самого Новгорода. Надо подчеркнуть, что это право было связано не столько с физическим проживанием на территории города, сколько с членством в новгородских территориальных организациях: концах и улицах. Для XIV–XV вв., во всяком случае, об этом можно говорить вполне определенно, но и в более раннее время территориальная принадлежность играла, очевидно, решающую роль.

Об этом свидетельствует зафиксированная в раннем и достоверном источнике – берестяной грамоте № 954 – коллективная идентичность жителей новгородского конца, пусть и не в узкополитическом аспекте: «Грамота от Жирочька и от Т?шька къ Въдьвину. Млви Шильцеви: Цему пошибаеши свинь? цюж?? А пънесла Нъздрька. А еси посоромилъ коньць въхъ Людинь: со оного полу грамата. Про къни же та быс(ть), оже еси тако сътворилъ»[129 - Янин В. Л., Зализняк А. А., Гиппиус А. А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 2001–2014 гг.). Т. XII. М., 2012. С. 50 (далее – НГБ).]. Стратиграфическая и внестратиграфическая датировки указывают на то, что послание было написано, скорее всего, в середине XII в. В грамоте, вероятно, идет речь о зоофилии (хотя есть и другие мнения)[130 - См.: Kassian A. S. Old Russian po?ibati «futuere»: further evidence for bestiality in Old Rus’ // Russian Linguistics. Vol. 43 (2019). P. 83–84.], но здесь важно другое. Людин конец на Софийской стороне Новгорода выступает в роли общности, обладающей коллективной честью, на которую можно покуситься, совершив серьезный проступок. Причем особое значение, видимо, имеет то обстоятельство, что обличающее Шильце обвинение пришло с «оного пола», т. е. с противоположной, Торговой стороны Новгорода. Нъздрька, возможно, жила в Неревском конце на Софийской стороне[131 - НГБ. Т. XII. С. 51–52.], и тогда речь идет об одном из конфликтов между территориальными группировками, столь частых в Новгороде. Публикаторы грамоты считают даже, что она могла быть написана представителями администрации Людина конца, а адресатом был администратор более низкого ранга, например уличанский староста. Это возможно, но, конечно, совершенно не обязательно. А вот свидетельством существования коллективной идентичности жителей сторон и концов берестяная грамота, безусловно, является.

Вопрос о том, какое деление было более древним, «изначальным», породил некоторую дискуссию. Было высказано мнение, что деление на стороны восходит к первобытной «дуальной» организации, а концы появились позднее и до 80?х гг. XII в. существенной роли в политической жизни не играли[132 - Петров А. В. От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы. К изучению древнерусского вечевого уклада. СПб., 2003. С. 44–62.]. С другой стороны, А. А. Гиппиус (с опорой, в частности, на цитировавшуюся выше берестяную грамоту № 954) отметил, что устойчивое кончанское самосознание должно было сложиться уже в начале XII в., а главным «нервом» истории домонгольского Новгорода было взаимодействие и соперничество между двумя концами Софийской стороны: Неревским и Людиным[133 - Гиппиус А. А. Соперничество городских концов как фактор культурной истории Новгорода XII–XIII вв. // Споры о новгородском вече: междисциплинарный диалог: Материалы круглого стола (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 20 сентября 2010 г.) ([Res Publica]. Вып. 6). СПб., 2012. С. 121–135.]. Вопрос заслуживает подробного изучения, но представляется, что в обоих подходах, как ни странно, есть рациональное зерно. Конечно, в нашем распоряжении нет никаких свидетельств об архаическом происхождении как сторон, так и концов. И то и другое – реконструкции разной степени (не)убедительности. Фактом, с другой стороны, является и то, что не только стороны, но и древнейшие концы упоминаются еще в домонгольское время, и есть основания, как справедливо подчеркивает А. А. Гиппиус, удревнить их коллективную идентичность и политическое значение. Однако в той же берестяной грамоте № 954, на которую ссылается исследователь, прямо засвидетельствована и коллективная идентичность «ониполовичей» как жителей «оного пола», «той стороны», а не Славенского конца, хотя de facto это было в то время практически одно и то же. Разумеется, это было не самоназвание: так, жителей Торговой стороны называли жителями стороны Софийской. Но характерно, что, когда дело доходило до противостояния, в них часто видели именно жителей стороны, а не конца. Кроме того, в роли отдельной территориальной структуры при описании политической борьбы в летописи может выступать и формально более мелкая единица – улица, как это было с Прусской улицей (что отмечает и сам А. А. Гиппиус). Можно думать, что для домонгольского времени было характерно более лабильное, даже хаотичное территориально-политическое деление, которое лишь позднее кристаллизовалось в более четкую систему из пяти концов, состоявших, в свою очередь, из уличанских общин.

Ключевым моментом являются, однако, не эти важные, но детали, а сам принцип: к новгородскому «политическому народу» на всех этапах истории Новгорода (по крайней мере начиная с XII в.) принадлежали только члены территориальных организаций в границах главного города земли.

Для обозначения «политического народа» использовались разные выражения. Начиная с рубежа XII–XIII вв. в этом качестве закрепляются словосочетания «весь Новгород» или «все новгородцы»[134 - См. об этом подробнее: Лукин П. В. «Весь Новгород»: к вопросу о происхождении и содержании понятия // Российская история. 2020. № 4. С. 56–63.]. Позднее, в XIV в., когда впервые появившийся за пределами Новгорода эпитет «Великий» распространяется и там, возникает такое обозначение новгородского политического сообщества, как «весь Великий Новгород» или просто «Великий Новгород»[135 - См.: Лукин П. В. «Великий Новгород» // Slovene. International Journal of Slavic Studies. Vol. 7 (2018). № 2. С. 403–408.]. В конце XIV в. и в актах, и в летописях появляется расширенное обозначение новгородского политического сообщества – «[весь] Господин Великий Новгород», а во второй половине XV в. – «[весь] господин господарь Великий Новгород» (слово «господарь» до последнего времени обычно неправильно передавалось и в научных работах, и даже в изданиях источников как «государь»).[136 - См. об этом: Успенский Б. А. «Господарь Великий Новгород»: происхождение названия // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2021. № 3 (85). С. 24–44.] В недавнем исследовании Т. С. Исаева убедительно показала, что развитие этих формул было следствием процесса, который автор называет «суверенизацией», т. е. ростом стремления к утверждению политической самостоятельности Новгорода и обоснованию особенностей республиканского строя, выражавшимся не только в действиях, но и в риторике[137 - Исаева Т. С. Господин Великий Новгород: эволюция политической формулы в контексте войн и дипломатии Восточной Европы конца XIV–XV веков. Дисс. … магистра (рукопись). СПб., 2020, passim.].

В то же время авторы, которые склонны скептически относиться к описанию Новгорода и Пскова в рамках республиканской парадигмы, обычно подчеркивают отсутствие там специфической республиканской терминологии, а ту, которая все-таки представлена в источниках, стараются «деконструировать». Такая «деконструкция» обычно идет по двум направлениям: во-первых, утверждается, что она появляется поздно и под влиянием Москвы; во-вторых, «республиканские» понятия трактуются как – парадоксальным образом – свидетельствующие не о свободе, а, наоборот, о подчиненности этих политических образований[138 - Пример такого подхода см.: Шумов И. Л. «Совет господ» и государственная печать в Новгороде и Пскове XIII–XV вв. в контексте истории городов средневековой Европы. Автореф. дисс. … канд. ист. наук. Тверь, 2006. С. 19–20.].

На самом деле уже в домонгольское время, не позднее второй половины XII в., складывается представление о новгородской «вольности» / «свободе»[139 - О новгородской вольности уже шла речь в работе, посвященной новгородскому вечу (Лукин П. В. Новгородское вече. 2?е изд., испр., перераб. и доп. М., 2018. С. 522–538), но здесь наша аргументация и выводы существенным образом развиты и дополнены.].

Ключевым концептом в рамках этих представлений может считаться «[вся] воля новгородская», отражающий идею о том, что все политические решения в Новгороде принимаются по инициативе или по крайней мере на основе активного согласия новгородцев. Этот концепт сформировался постепенно. Самая ранняя его фиксация в новгородских источниках – в статье НПЛ под 1170 г.[140 - О дате см.: Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963. С. 245.] Под давлением Андрея Боголюбского «съдумавъше новъгородьци» вынуждены были «показать путь» своему князю Роману Мстиславичу, «а сами послаша къ Ондр?еви по миръ на вс?и воли своеи (здесь и далее выделено мной. – П. Л.)»[141 - ПСРЛ. Т. III. С. 33, 222.]. Летописца не остановило очевидное противоречие: незадолго до этого князь Роман во главе новгородцев нанес поражение суздальцам, но при этом они прогоняют князя-победителя, причем делают это якобы «на вс?и воли своеи». Как бы то ни было, представление о воле новгородцев как о праве политического коллектива новгородцев заключать мир на своих условиях проявилось здесь достаточно ясно.