Поздняя осень в Венеции

длится, пока не прервется она.
Из их сыновей лишь младший в гулком
городе бродит по закоулкам;
в ночи, когда засыпают живые,
с мертвыми думает он впервые:
что тяжестью было свинцовой,
то жизнью теперь окажется новой,
и этот праздник предчувствует он.

<6>. «В такие ночи под флагами города?…»

В такие ночи под флагами города?,
кажется, все
на той же полосе,
где буря ночная,
за волосы хватая,
тащит их туда, где страна другая,
и нет сада без пруда,
и такой же там пруд и дом,
тот же свет в окне и крыльцо,
и кто-то перед окном
закрыл руками лицо.

<7>. «В такие ночи кто до смерти дорос…»

В такие ночи кто до смерти дорос,
тот перебирает пряди своих волос;
они, как стебли, на черепе слабы,
пока еще вживе;
им закрепиться пора бы
у смерти на ниве.
И по всему дому распространяется этот жест,
словно везде зеркала – как мнимые дали
и волосы – последние всходы,
потребовавшие сил, расточающихся окрест,
а они копились целые годы, которые миновали.

<8>. «В такие ночи у меня растет сестра…»

В такие ночи у меня растет сестра,
умершая до моего рожденья как вчера.
В такую ночь малышка – сущая милашка.
И кажется мне, замуж ей пора.

Слепая

Чужой

Боишься говорить об этом?

Слепая

Нет.
Она не я и от меня все дальше.
Та, зрячая, жила, бывало, громко
и умерла…

Чужой

Мучительною смертью?

Слепая

Смерть не щадит не ожидавших смерти.
Чужая смерть – и та невыносима.

Чужой

Ты ей чужая?

Слепая

Стала ей чужою.
Мать и дитя чужие после смерти,
но ужас первых дней припоминаю,
когда я ранена была всем телом.
Цветущий, созревавший мир
был выкорчеван из меня, как сердце
(казалось мне). Я как земля была,
распаханная, чье глотает лоно
дождь стынущий, мои же слезы,
из мертвых глаз моих неудержимо
струящиеся, как с небес, где Бога
не стало, сиротеющие тучи,
а слух мой ширился, всему открытый,
услышав то, что слышать не дано:
ток времени в лесу волос моих,
в стекле сосудов звонких тишину, —
а между тем касалась рук моих
большая роза белая дыханьем.
И думала я: ночь, всего лишь ночь,
и, кажется, забрезжило уже,
и день уже произрастет вот-вот,
и думалось мне даже: это утро,
оно давно уже в моих руках.
Я мать будила, будто в тишине
не видно мне, как в темноте, ни зги;
кричала матери: «Ко мне, ко мне,
свет зажги!»
Прислушивалась к мнимому лучу,