Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

…и кашляет, кашляет.

Опус пятый. Генрик Ибсен, «Гедда Габлер»: «так и следует за мной по пятам смешное и пошлое, как проклятье какое-то!»

…что запечатлелось в памяти, после первого прочтения «Гедды Габлер»

В первый раз прочёл пьесу Генрика Ибсена «Гедда Габлер» приблизительно 30–40 лет тому назад.

Запечатлелось в памяти: женщина, вокруг близкие, родные, знакомые, говорят обычные слова, совершают обычные поступки, но после этих слов, после этих поступков, женщине только и остаётся, что пойти и застрелиться.

Как часто со мной случается, в моей памяти многое оставалось подспудным, только предчувствие, предмыслие, многому ещё предстояло прорасти, нужен был толчок извне, чтобы «процесс пошёл», как говорил известный советский политик[279 - Известное выражение Горбачева Михаила, советского и российского государственного и политического деятеля.]. И он «пошёл», как только вновь начал перечитывать «Гедду Габлер», и то, что пишут о ней другие.

Тогда и натолкнулся на слова российского режиссёра Камы Гинкаса[280 - Гинкас Кама – советский и российский театральный режиссёр.], который не раз ставил «Гедду Габлер»:

«если кто-то не воспринимает маленькую фальшь, то она, Гедда Габлер не воспринимает ультразвуки фальши не только этих людей, но и самой жизни, как она предустановлена, она не хочет её принимать и она не примет её никогда… не уступит ни себе, ни природе, ни Богу ни шага».

Меня как осенило. Как и во многих других случаях, как в случае с «Фиестой»[281 - «Фиеста» – роману Э. Хемингуэя «Фиесте» посвящён опус 6 настоящего раздела.], предчувствие, предмыслие, остаётся в памяти уже после первого чтения, но не хватает смелости, или ясности ума, чтобы высказать то, что почувствовал, помыслил. Нужно время, чтобы зёрна проросли, плюс толчок извне, только тогда начинает разматываться «моя» цепочка мыслей.

Насколько «моя», для меня особого значения не имеет. Главное, что это происходит со мной.

Можно подумать, что слова Камы Гинкаса, скорее итоговые, к ним следовало подойти постепенно. Во многом так и есть, но, если в современной пьесе (спектакле, фильме) действие может разворачиваться от итога, как ретро взгляд, то почему подобный приём невозможен в тексте о пьесе. И не столько о пьесе, не столько о персонаже пьесы, сколько о женщине, не способной выносить самую малую толику фальши, ультразвуки фальши.

Всем своим существом, всеми своими нервами, женщина эта ощутила «что-то кончилось»[282 - «Что-то кончилось» – название рассказа Э. Хемингуэя.], ушло безвозвратно, а что начинается, что должно начинаться, женщина эта не могла знать, как не знаем этого до сих пор и мы.

И не лучше ли высказать эту мысль сразу, без обиняков, чтобы она, эта мысль, создала необходимое напряжение, достаточное возбуждение. А если слова о женщине, о нетерпимости ею малейшей фальши, настолько, что не нашла она иного выхода, как застрелиться, оставляют читателя равнодушным, то ему лучше не читать дальше этот текст.

А мой читатель может не принять мой текст, но не может не сочувствовать, не сомысливать подобной судьбе.

…сказка для мужчин

В пьесе Ибсена «Дикая утка» есть такой эпизод.

Врач, человек трезвый, прагматичный, почти циничный, уверен, что многим людям, мужчинам в первую очередь, следует придумывать сказку об их способностях, пусть фальшивых, пусть несбыточных, они всегда готовы «обманываться».

Он обращается к одному из персонажей, который одержим «горячкой честности»:

…любопытный национальный порок, это так, к слову…

«не прибегайте к иностранному слову – идеалы. У нас есть хорошее, родное слово – ложь».

Тот, у которого «горячка честности» спрашивает:

«по-вашему, эти два понятия однородны?».

На что врач отвечает:

«Да, почти как тиф и горячка… отнимите у среднего человека житейскую ложь, вы отнимите у него и счастье».

Гедда Габлер – масштаб трагедии

Не знаю как насчёт «среднего человека», который не может обойтись без сказки, – все мы немножко «средние люди», даже гении в обычной жизни, – но, даже если ложь и фальшь неискоренимы (как без них), если жизнь так предустановлена, если смятение и мятеж Гедды Габлер обречены, то, мы не должны кричать караул, не должны приходить в полнейшее уныние, а только понять, помыслить, трагический масштаб мятежа Гедды Габлер.

Тем самым, мы не просто используем стёртое клише, мы совершаем принципиальный культурный акт. Мы не упираемся лбом в «ах, сказка», «ах, как жить в мире, в котором ложь и фальшь неискоренимы», а расширяем угол обзора, расширяем горизонты жизни и судьбы человека, и это не означает, что в этом случае мир видится розовым, а люди в нём пушистыми, напротив, только тогда и возникает истинно трагический масштаб человека, которому не нужны сказки, не нужны утешения, что мол не всё ложь и фальшь, есть хорошие люди, он и без этих сказок, без этих утешений, способен жить, творить, совершать поступки.

Способен пойти до конца.

Для меня неприемлема позиция, что фальшь (ложь, пошлость, вульгарность) онтологически присуща семейной жизни,

…и не только семейной, но сейчас речь идёт о семейной жизни…

даже если согласиться с тем, что она неискоренима.

Можно признать правомерными различные трактовки «Гедды Габлер» на сцене,

…и в кино, которому ещё предстоит открыть «Гедду Габлер»…

в том числе декадентскую, публицистическую, эсхатологическую, пр.

Можно эстетизировать само увядание жизни, как «румянец у чахоточного»[283 - Строки русского поэта В. Маяковского из поэмы «Флейта-позвоночник: «…мою последнюю любовь, яркую как румянец у чахоточного».].

Можно представить мятеж Гедды Габлер как сугубо феминистический.

Можно завершить спектакль

…театр «Красный факел» в Новосибирске[284 - «Красный факел» – Новосибирский драматический театр.]…

кадрами из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера[285 - «Меланхолия» – фильм датского режиссёра Ларса фон Триера (2011 г.)],

…две сестры в предчувствии вселенской катастрофы, в которой одна видит угрозу, другая освобождение…

чтобы зритель исчерпание света в душе отдельного человека воспринимал как катастрофу космического масштаба.

Возможны и другие трактовки. Но мне чужда эсхатология, в которой вижу попытку спрятаться от высокого трагизма жизни, если хотите и от высокого гуманизма, который трагичен, а не риторичен.

Если есть человек, погрязший – и постоянно погрязающий – в фальши, в пошлости, в вульгарности, в одну эпоху больше, в другую меньше, у одних народов больше, у других меньше, если есть предустановленность жизни, превращающейся в механический ритуал, то есть и постоянное стремление восстать, изменить, очиститься. Речь идёт о трагическом (и эпическом) подходе, а не морализаторском, тем более не религиозным.

Если признать, что несовершенный человек, был, есть, будет, то мы должны признать, что были, есть, будут, и его попытки преодолеть своё несовершенство. Поэтому у нас есть все основания говорить об «идеальных сущностях», даже если их невозможно сформулировать, даже если они недостижимы.

Древних греков осенило прозрение. Они открыли (придумали, сконструировали) героев[286 - Герой (гр. Heros) – в древнегреческих мифах полубог, сын бога и смертной, или наоборот.], в истинном значении этого слова, ополчившихся на самые основы жизни, как она «предустановлена», даже понимая, что обречены на поражение.

Они решили, что если есть арете[287 - Арете – термин древнегреческой философии, означающий «доблесть», «совершенство, «превосходство» любого вида. Подлинный герой обязательно должен обладать «арете».], как стремление блистать, побеждать, восторжествовать, совершить подвиг, просто мужество быть собой в высоком значении этого слова, то обязательно найдётся и герой, который выберет арете (будет обречён на этот выбор), к каким бы трагическим последствиям не привёл этот выбор.

И не только в эпоху древних греков, не только в т. н. героическую эпоху, но и в т. н. пошлую эпоху, всегда найдётся Гедда Габлер, которая выберет своё арете, воскликнет: «проклятье», как избавится от пошлости и вульгарности, почему они как проклятье следуют за мной». И её бунт найдёт отзвук у других людей, обычных, нормальных, «средних», готовых, при случае спрятаться в свою «сказку», как говорит врач из «Дикой утки».

Скрытый бунт обнаружится и у женщин, обычных, нормальных, «средних» женщин, в которых живут эти гедды габлеры, даже если они смирились, если давно не бунтуют, если никогда не бунтовали, при одном условии, если в них сохранилось что-то живое, если они не сплошь состоят (предустановленная жизнь за них распорядилась) из деревянных ящиков, подобно Венере Сальвадора Дали («Венера со вставными ящиками»[288 - Скульптура испанского художника Сальвадора Дали?.]).

Вот почему мне чужда эсхатология, вот почему настаиваю на трагическом масштабе поступков Гедды Габлер.

«Трагический», «трагическая», тем самым становятся и эмоциональным камертоном, и смысловой матрицей настоящего текста.