Соловейка. Как ты стала (не) моей

Отец развернулся и оставил Аяра на поляне с двумя маленькими девочками. Тому снова пришлось тащить упирающуюся девчонку из зарослей. Колючие ветки царапали его руки и щеки, такие же царапины оставались на носу лохматой девчонки, но княжич всё равно её вытащил, посадил рядом с сестрой. Теперь они с ним будут.

В своём тереме отец всем дворовым запретил касаться чужих детей, всё возложив на старшего сына. Аяр отвёл им крохотную каморку при кухне, там всегда было тепло, и какая-нибудь кухонная баба нет-нет да оставляла что-нибудь съестное, хотя чаще княжич и впрямь делил свой хлеб на троих. Девочек он отмыл и переодел в прохудившиеся, кое-как заштопанные свои рубахи. Старшая Соловейка, маленькая, плотненькая, рыжая и конопатая девчонка с тёмными бровями и ресницами и впрямь была похожа на юркую птицу. Она оказалась чуть старше братца Горда – для неё минула восьмая весна. Младшая – худая и тонконогая Журавелька, темноволосая, беленькая, как сметана, осталась сиротой всего на шестую осень.

Обе они много плакали, ползали на заднем дворе, путаясь под ногами и совсем не хотели слушать княжича, бегали по двору, когда отец их мог увидеть и осерчать. Иной раз Аяр в отчаянии думал: ну что, поколотить их что ли? И единственной, кто мог дать совет, как быть и не побоялся разгневать князя Остромысла, была матушка.

В те дни она уже отяжелела, не могла ходить на заснеженный двор, а всё больше лежала горнице. Там она подозвала старшего сына рукой к ложу, он поклонился, упёрся лбом в материнскую ладонь.

–– Не печалься, мой славный княжич, мой Аярушка. Сердце у тебя доброе, ласковое. Оно тебя будет вести, не бойся его, слушай…

После того разговора он грустный, но успокоенный, спускался из материной светёлки вниз и услышал из кухни девчачьи голоса. Там старшая сестрица схватила младшую, как котёнка, и уселась сверху: «Разве тут нам хуже? Разве тут нас обижают, как у батюшки? Нас больше никто не обижает. Да и куда ж бежать-то, дура ты, Журавелька!».

Через две ночи княгиня-матушка, еле-еле разродившись четвёртым сыном, умерла. Потом тётки говорили, что вся банька с родильным ложем была залита водой и кровью, будто безумный, могучий поток хлынул, принеся младенца и забрав его мать.

Зима тогда наступила ранняя и лютая, терем замело снегом по самые окна. Князь ходил смурной, на сыновей у него глаза не смотрели. Все тогда притихли, только беспокойный младенец кричал и днём, и ночью на руках нянек и кормилицы. Как-то раз ночная нянюшка задремала, не заметив, как огонь свечи облизал крылья сухой, берестяной птицы-игрушки. Она за один сонный нянькин вздох вспыхнула. Журавелька, бродившая по двору в ночной тишине, увидела в окне прыгающие сполохи, и сразу же узнала их. Заголосила от страха, всех переполошила.

Потом Остромысл долго гнал палкой нерадивую няньку босой до самой Ольхи, пока дружинники тушили княжеские палаты. О младенце вспомнили лишь к утру. Куда он подевался из пылающей комнаты, которую таки успели потушить? Где он теперь был? Остальные няньки, боясь голоса подать и головы поднять на взбешенного князя, молча, как мыши, рыскали по терему. Как на зло, Хлына было не слышно, и все боялись, что он угорел в том пожаре. Нашел его Аяр, ввалившись в крошечную коморку пригретых сирот. Соловейка через тряпицу дала младенцу пососать вымоченного в молоке хлеба – так делала их дворовая девка, понёсшая от её отца. Двухмесячный Хлын кряхтел, но упорно сосал и наконец не орал.

С тех пор Соловейка и Журавелька получали свой кусок хлеба не тайком за печкой. Остромысл сам выдал им по ложке и отвёл место среди кухонной челяди. Соловейку приставили к Хлыну глазастой и поворотливой наседкой. Первые шаги младший княжич сделал, держась за её палец, а побежал – оторвавшись от подола её рубахи за яркой лентой в руках Аяра.

Совсем скоро младшие братья тоже привыкли к чужим девочкам и игр своих без них не представляли. Соловейка стала весёлая, смешливая, улыбалась так, что на щечке её появлялась ямочка. Задумчивая Журавелька долгими вечерами гуляла с подросшим Хлыном по лугу за княжеским теремом, рассказывая про травы. Какую можно сорвать и съесть, а какую ни за что нельзя трогать.

Тогда Аяр впервые назвал чужих сирот сёстрами. Тогда же он убедили отца поселить их в княжеских светёлках и очень удивился тому, что Корьян вместе с ним батюшку об этом просил. Отец, не нарушивший слова быть к их судьбе безучастным, согласился, взяв с сыновей крепкое обещание, что девицы их будут слушаться и раздора не принесут. Так и росли.

Каждое лето кто-то из выросших в молодых мужей братьев ходил с отцом в походы на беспокойных степняков. Однажды Аяр вернулся, а Соловейка выросла из короткой рубахи. На неё надели длинную, новую расшитую, подпоясали красным шнурком с кистями, в косу вплели цветные ленты, спускающиеся от веночка с красными, спелыми ягодами лесной земляники. С тех пор Аяр с замиранием в груди возвращался, мечтая поймать сестрицу в объятия и смотреть на неё. Смотреть-смотреть-смотреть на Соловейку, глаз не отводя.

Он и тогда, после отцова поучения, хотел на неё смотреть. Но она рыдала ему в колени, не поднимая головы. Аяр только и мог думать: не сильно ли ей досталось? Взгляд сам собой скользнул по девичей спине и ниже, но ни крови, ни прорехи на её рубахе не было. До боли в плечах захотелось погладить её, проследить пальцами мокрые рыжие пряди, но было страшно, что рука дрогнет, и тогда Соловейка всё поймёт. Пусть лучше она будет просто рядом.

Глава 4

Кроме воспитания непокорных дурёх и дураков, у Остромысла было много других дел.К нему нескончаемым потоком потекли жалобщики, челобитчики да хлопотуны. Все надеялись на праведный и умелый княжеский суд, которого не ждали от юного Аяра. Князь сердито смотрел на сгорбленную фигуру плюгавенького мужика, что пришел к нему с жалобами на вороватого соседа.

–– И что же, ты три полнолуния ждал, чтобы соседу твоему присудили козу вернуть?

–– Не серчай, князь-батюшка! – мужик в пояс поклонился, но быстро выпрямился, рожа у него была бессовестная и злая. – Но, коли б ты был в тереме, не пришлось бы ждать. Княжич Аяр, конечно, крепок духом и справедлив, но уж больно молод и добросердечен.

–– Не настолько молод и добросердечен, чтобы не вернуть обиженному козу. Чую я, не нужна тебе коза, раз ты столько дней за правдой шел. С соседом-то всё полюбовно порешал?

Челобитник вспыхнул тёмными глазами и прищурился. Остромысл плотно сжал губы, вскинул подбородок и мотнул рукой, отсылая плюгавого мужика – для него княжеская милость окончена.

–– Не по справедливости судишь, княже, – колко и неприятно сказал напоследок мужик, крепко сжав шапку в руке.

Не желали мужики Аярову волю принимать, будто он для них всё еще батькин несмышлёныш. А меж тем – он должен стать надёжей людской и после отца сесть в тереме на долгое и доброе княжение. Как же воспитать в нём крепкий, несгибаемый стержень и волю, чтоб слава во все земли шла? На какое испытание послать? Князь бесшумно выдохнул, пригладив бороду.

Последним в княжеские палаты вошел старый дядька-воевода Ульв. Он был всё так же крепок, но весь поседел. Снял шапку, поклонился в пояс. Остромысл ему радушно кивнул.

–– Пришел, князь-батюшка, просить позволения меньшого сына – Райнара – женить. Он при твоём тереме дружинником служит.

–– Уже и меньшой до женитьбы дорос? Это ж сколько ему?

–– Да как твоему старшому, батюшка, от одного лета они.

Остромысл медленно кивнул, глянув на Аяра. Он сидел по правую руку, внимательно всё слушал. И впрямь вырос княжич. Его тоже пора женить, да приставить к делу. Ульв рассказал, что сосватали княжескому дружиннику хорошую девку из старого рода: крепкую, что редкий мужик одной рукой дородный зад обхватит, весёлую, с толстой золотой косой, еще и богатую. Князь на пару с Ульвом поулыбались в пышные бороды и одинаково пригладили усы, поняв друг друга. Махнув рукой, Остромысл благосклонно дозволил дружиннику Райнару жениться, чтобы преумножать всяческие блага, и от себя пообещал подарок.

Средние сыновья Остромысла Корьян, да Горд сидели по левую отцовскую руку и тоже переглядывались. Никто из них не знал, что батюшка надумает, а спрашивать они не смели – сейчас должны были старшие говорить. Напротив княжеского кресла на лавках сгорбились старейшины самых знатных родов городища. Они, тяжело опираясь на палки, поглядывали на князя и сердито ждали своей очереди, но она всё не наступала.

Отпустив всех челобитников, князь, наконец рассказал, чего они выездили в соседней Кутумской земле. Отбили их от степняков, сбросили ярмо. Теперь они под Остромысловой рукой, и дань будут платить ему же.

–– Вот только князь Кутумский уже стар и в любой момент может отправиться к праотцам, нужно держать ухо востро. Тем более, что старших сыновей его перебили, младший дураком уродился, эдак девки с матерью на княжение останутся.

–– Что же ты планируешь, Остромысл? – спросил один из старейшин и оглядел троих его сыновей.

–– Княжеский стол не может стоять без головы, а лихих неведомых соседей под боком нам не нужно. Думаю, кого из княжичей на Кутумский стол посадить для блага нашего и блага общего.

Сыновья, как один, повернули головы на отца, но он еще до конца не решил, кого своей волей отправить. Аяр как старший должен жениться да княжить, но отец еще полон сил и своё место уступать не собирался. Корьян тоже вошел в самую сильную пору. Горд еще юн и безбород, но уже не в пример Аяру серьёзен и строг.

–– Как установится санный путь, пойдём в полюдье. Каждый из княжичей съездит в Кутум на погляд и пригляд – у старика двое дочерей. Такова моя воля.

Старейшины закивали, стукнули палками о пол в знак поддержки. Но потом слово взял самый скрюченный из них Скорпунь – жрец с белёсыми, выцветшими глазами. Он был так стар, что даже Остромысл не мог припомнить его без седой, в пояс, бороды и таких же длинных, белых волос.

–– Добро, князь-батюшка. Дозволь и нам теперь словцо обронить, – голос у него был удивительно твёрдый, но скрипучий, будто больной. – Видим мы, что мать-земля не приняла нашу последнюю жертву – золотого солнца больше не видим, слишком рано ныне серость опустилась. Не будет земля родить в следующее солнце от того, что забыли о ней. Мало было жертвы, все ушли тебя, князя, встречать, прославлять.

–– Это что же ты хочешь сказать, старик? – серьёзно спросил князь.

–– Хочу сказать, что твоею волей жертвы матери-земле не досталось. Нужно вернуть всё её, задобрить новой – сильной и красивой, тёплой. Овцой, шерстью, снедью…

Старик замолчал, недовольно пожевав сморщенными губами. Остромысл знал, о чём он так хотел сказать, но умолчал. Раньше, когда нынешний лес только пробивался к небу тонкими стволиками, для матери-земли готовили более щедрую жертву – красивую, дородную, понёсшую детей мать заворачивали в одеяло, сотканное нетронутыми девицами, и отдавали богам. И не бывало голода, не бывало засухи, бабы рожали крепких, здоровых детей – так говорили старцы. Но последней, кого так отдали, была бабка Остромысла. Её сын, Остромыслов отец – князь Бурелом вырос, стукнул кулаком по столу и заявил, что такой ценой урожая никому не будет нужно – баб, рожающих ребятишек, не останется, да и оставшиеся сироты без материнской груди помирают. Старейшины и жрецы пугали всех карами, голодом, и мором и бездетностью. Но бабы как рожали, так и продолжили, детей даже больше стало почти во всех родах, кроме одного. Отколовшееся племя ушло за вал городища, поселилось в лесу у самого капища. Они пытались сохранить старые традиции, усерднее молились богам и не уставали напоминать о человеческих жертвах. Поговаривали, бесследно сгинувшие в лесах, да речке молодки и девы – на самом деле их жертвы. Потому и земля родит. Остромысл в это не верил, мало ли людей леший уводит в глубину черного леса, а уж сколько тонет и малых, и молодых, и старых – не пересчитать.

Чтобы не сердить стариков, Остромысл не стал с ними спорить. Он медленно кивнул и согласился принести в жертву всю новую, осеннюю шерсть. Девы соткут из неё ритуальные покрывала, вышью красной нитью мольбы и пожертвуют. Хотя лучше бы девы соткали из этой шерсти тёплые рубахи. Голышом зимой околеть можно и без божьего наказания.

***

Получив наказ отца передать сёстрам поручение, Аяр взволнованно шел по длинному светлому коридору терема, силой стараясь не сжимать ладони в кулаки. В груди так жгло огнём, что он не мог глубоко вдохнуть. Неужели отец и впрямь решит его в Кутумские земли отправить? Так далеко от дома. От братьев. От сестры.

Ноги сами привели его в комнату старших княжичей, вместо горницы сестриц. Там у окна стоял Корьян, прижав кулак к губам. Он даже не обернулся, когда Аяр вошел и плотно притворил за собой дверь.

–– Скажи мне, Корьян, знаешь ли ты, о чём батюшка думает?

–– То мне не ведомо, – медленно сказал брат и обернулся, глянув через плечо. – Но ты сам пораскинь думками-то, что будет? Ты у нас старший княжич, надёжа и опора, тебе и укрощать соседские земли с кутумской девицей на пару.

–– Но я… – Аяр задохнулся и не смог сказать, что он не может, не может уехать.

Но Корьян, казалось, его понял без лишних слов, развернулся, поведя плечами. Проницательный, как отец, он всё прочитал по братскому лицу и кривая, будто сломанная, улыбка, исказила его черты.

–– Я желаю тут остаться не менее твоего. Если не более.

Корьян взглянул на брата тёмными, ничего не выражающими глазами. Аяра будто укололи невидимой, но очень болезненной иглой. Он будто понял, о чём говорил брат, но не мог до конца осознать это и облечь в слова.

–– Что ты хочешь сказать? – наконец, спросил он, чтобы увериться: брат чувствует тоже самое. Он тоже не хочет уезжать, потому что…