Полет в Эгвекинот

Из горла Стасенкова выползают странные звуки и вздохами египетской Клеопатры, уставшей от назойливого внимания поклонников, расползаются по парте. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона, – думаю я. – Молилась – не молилась – сегодня пронесет… Во всяком случае, должно.»

– Нет! Ты не понимаешь, Стасенков! Как бы тебе сказать, твои «понты»…

Как грели душу и ласкали слух эти до боли родные сцены. Барс орет, класс шумит, значит, все пока стабильно, а стабильность – это хорошо, это значит: все у нас в порядке. В порядке вещей отсутствие адекватности и воззвания к ней, перекрикивания и гам, недовольство учителей в соседних кабинетах. У Барса никогда не было тихо. Даже на контрольных. Вот что мне нравилось с самого начала.

Однако, гражданин-товарищ-читатель, если вы думаете, будто никто не боялся Николая Васильевича с первого же дня – вы ошибаетесь. После входной контрольной я узнала достаточное количество новых афоризмов и метафор и, глубоко впечатлившись разговорными изысками Барса, пришла к выводу: хотя учеба в мои планы и не входит, чтобы там не вещал этот дяденька в синенькой безрукавочке, и он определенно меня пугает, но скучно не будет.

Сразу же оговорюсь, осознание, что Барс не столько действительно сердится, сколько любит поговорить, приходило долго, и поначалу я искренне считала, что обещания «уронить на нас плиту», «прикопать всех в одну братскую могилу» и умертвить прочими интересными способами, – не то чтобы, план действий, но некий душевный позыв, и с непривычки, честно зарывала голову в песок, притворяясь страусом.

Ругался Барс долго. Часы уходили на то, чтобы он мог выговориться насчет каждого из нас по отдельности. Но я забегаю вперед. Вернемся к тому, на чем остановились, а именно в начало девятого класса, ко второму уроку алгебры.

Перемена. Барс мирно дремлет на своем посту, изредка постукивая хвостом по полу. Оценки не сообщает, эмоций не выражает. На вопрос: «Вы проверили?» отвечает: «Проверил.» Большего из него не вытянешь. Стало быть, на уроке все и скажет. Я к тому времени уже прочно прилепилась к Алисе и всегда сидела с ней за одной партой. Вот и теперь мы, как настоящий дружеский дуэт неисправимой отличницы и ее придатка, устроились перед самым носом Николая Васильевича и, должно быть, о чем-то болтали, когда прозвенел звонок.

Барс медленно поднялся со стула, подошел ко входу в класс и закрыл дверь. Пути к отступлению были отрублены, но тогда я этого еще не понимала. Хорошо, что открытые окна не привлекли моего внимания, не то, кто знает, быть может, я бы попыталась эвакуироваться вне очереди.

– Ну что, граждане. Начнем мы с худших. Итак, ноль с минусом…

В голове болезненно щелкнуло: «Это вообще что? Это вообще как? Оценки ниже двойки не бывает…» Бывает.

– Такс, где у нас Куликова Варечка?

Ну вот и чудненько, ну вот и познакомимся…

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что самыми страшными в Барсе были голос и выражение лица. Не помню, что он кричал, но кажется что-то обидное. Зато отлично помню, как испугалась. Обычно я не плакала, тем более, когда меня ругали, предпочитая вместо этого делать непроницаемое лицо и напрочь игнорировать «врага». Не вышло. Не то чтобы я слушала, какую там мысль пытался донести до меня Барс, но доносил он ее на такой громкости, что не расслышать оказалось тяжело. В моей голове происходящее выглядело примерно так: надо мной нависала огромная фигура (хотя нависала она вовсе не надо мной, а маячила где-то в центре класса у доски), и вот эта фигура все раздувалась и раздувалась, вместе с тем как раздувался, множился и гудел все громче огромный звук, исходивший, должно быть, из ее огромного рта. У фигуры было огромное красное лицо, на котором ярче всего выделялись брови, стремительно ползшие куда-то к переносице, а бездонная зубастая пасть раскрывалась все шире и шире, вторя бездонному, «паровозоподобному» реву. Где-то в щелях под сползающими бровями недружелюбно горели два глаза. Между кровью и хлебом тут явно выбирали не хлеб…

Короче, я испугалась. На глаза навернулись слезы. Это вышло непроизвольно, и, несмотря ни на что, мне стало стыдно. Конечно, не за плохую работу – за слезы. Но остановить их не получалось. Они заволакивали глаза, а я сидела и понимала, что хана моему безупречному образу кого бы то ни было – сейчас заплачу, а безупречные образы не плачут никогда. Чувствовала я себя жалко.

И внезапно все кончилось. Барс потерял ко мне всякий интерес и переключился на следующего. Я попыталась незаметно втянуть слезы обратно, тем более что не так давно начала общаться с мальчиком. Он учился со мной в одном классе. Позориться не хотелось. Я никогда раньше не общалась с мальчиками, не вызывая у них интереса и не испытывая ответного. Потому последнее, чего мне хотелось, – чтобы новый знакомый считал меня пугливой девчонкой. Нет, нет, я ничего не боюсь и горжусь этим. По крайней мере, почти ничего, и пусть это знают все!

Вскоре у Николая Васильевича обнаружились и другие «фишки» («фиш» – большая рыба, «фишка» – маленькая. «Фиш» у него существовала где-то в районе организации учебного процесса, а «фишки» были отдельными составляющими уроков). Так вот о «фишках». В начале года неожиданно выяснилось, что с Барсом можно спорить и не просто так, а на шоколадки! Не знаю, что больше двигало Николаем Васильевичем, толкая его на участие в спорах – тонкое преподавательское чутье на бесконечный кладезь детского азарта или банальное желание налупиться халявного шоколада, – но факт остается фактом. С Барсом можно было поспорить, и одним из первых (если не первым), решившимся на это, стал тот самый мальчик, с которым я понемногу начинала общение. Он условился, что решит методом Кардана уравнение третьей степени с комплексными корнями, и решил. И выиграл.

Помню, мне тогда тоже очень хотелось так, но я понимала, что шансов на победу с нынешним набором знаний – ноль, а учиться ради какой-то шоколадки, пусть даже и от Барса, у меня не было ни малейшего желания. В общем, для споров я оказалась чересчур ленива и, чего скрывать, труслива.

Я не готова была принимать то, что чего-то не могу, когда хочу, и предпочитала не пытаться.

Глава 3. Свита

«Она была так прекрасна, что у меня нет слов»

Александр Васильев, группа «Сплин»

В Лицее было все, хотя не было ничего. Но это я поняла позже. Пока же, перенесемся в начало девятого класса, когда на моем пути уже плотно уселся Барс, на морде которого черным по белому значилось:

Оставь надежду всяк сюда поперший,

Покуда не доучишься, дурак.

И если ты не сдашь мне все домашки,

То к маме не вернешься. Просто факт.

Задавал Барс много. Слишком, – решила я. Очевидно, кому-то стоило пересмотреть отношение к детям – дети нужны для радости – вот пусть и радуется, и нечего морочить светлые головы!

Долго переживать послеконтрольный испуг я не стала. В конце концов жизнь одна, а Барс перебесится. Да и что Барс? Громкий – да. Страшный – да. Но определенно не злой. Не будет мерзкий, агрессивно настроенный дядька, пришедший в школу мучить детей, распинаться у доски. Не будет устраивать шоу непослушания посреди урока. Шоу – единственное, что способно удержать интерес любого ребенка, а наше скромное шапито имени Николая Васильевича функционировало исправно… Вот только интересоваться чем-то не значит любить.

Пока Барс оставался необычной фигурой, не сильно-то и нужной в этой партии, «забавным чудиком», про которого здорово было говорить Тяпе, попавшему в класс «В» и незнакомому с местной «легендой»: «Ой, да он – зверюга! На прошлом уроке такое устроил…!» – и пересказывать все «ужасы» произошедшего, конечно, несколько приукрашая картину и собственное «бесстрашие» перед лицом опасности.

Однако, раз мой интерес к персоне Николая Васильевича оставался только лишь интересом, подобным тому, какой испытываешь, встречаясь с чем-то новым, то причин напрягаться и что-либо делать я не видела. Это кто-то другой «не проскочит», Николай Васильевич! А я, если мне будет хотеться, проскочу везде и всюду и в последний момент (не рычите, я до сих пор так считаю. Резкий выброс адреналина в кровь творит чудеса)! Вы думаете, для чего нужны последние вагоны? Только затем, что не быть их не может? Ошибаетесь! Почему бы не сделать вместо поезда огромное стальное кольцо с купе, опоясывающее всю железную дорогу? Нет, не потому, что это глупо, неудобно, дорого, не-воз-мож-но! Нет! Не просто так эксплуатируют труд машинистов! Последние вагоны – для гурманов по части экстрима, для опаздывающих влет для души, для тех, кто приходит на перрон ради последнего вагона, чтобы заскочить в него на ходу, желательно с коляской и девятимесячным ребенком в ней (из жизни моих бабушки и дедушки), оглянуться и с удивлением обнаружить, что еще бы минута… Так о чем я?

В моей жизни всегда был только один «двигатель». Единственная причина, приводящая меня в состояние работы – желание получить. Впрочем, именно этот несложный механизм, как по мне, движет каждым. На тот момент желание учиться или просто знать «лишнее» отсутствовало напрочь. Потому Изостудию я сочла достойной заменой гранитному булыжнику науки.

Изостудия стала вторым, а может, и первым домом моего девятого класса. Я проводила там все понедельники и вторники – дни ее работы, вне зависимости от того, кто, что и на когда задавал. В первую очередь – личная жизнь, во вторую – все остальное, в третью – учеба.

По идее, в Изостудии мы должны были заниматься творчеством, но приходили туда потрепаться. Кто «мы»? Вопрос интересный, а главное, своевременный, потому как пришла пора познакомить читателя с нескончаемым списком ухажеров моей красавицы Яны.

Не успела Яна переступить порог Лицея, как за ней увязалась длинная и, к несчастью, довольно зловредная свита воздыхателей. Надо сказать, эта свита, по началу меня забавлявшая, доставляла немало проблем. Куда бы мы с Яной ни шли, они оказывались повсюду. Спасением можно было считать разве что женский туалет, но проводить большие перемены там не хотелось. Как они нас находили, я не знаю, но находили непременно. Первое время подруга пребывала на седьмом небе от счастья. Ей доставляло удовольствие повышенное внимание к своей персоне, и она с наигранной наивностью отвергала все мои пересуды о недвусмысленном интересе новоявленных «друзей»:

– Ну что ты, Варя! Они просто хотят с нами дружить!

– Ты, главное, им это не говори, а то если наше бандар-ложье племя, узнает, что и со мной «дружить» хочет, то сильно огорчится.

– Не понимаю, к чему ты клонишь? Я никогда не нравилась мальчикам…

– Поздравляю! Все рано или поздно случается впервые! А теперь давай – ка сматывать удочки, пока твои мымрики не вышли на след!

Подобные разговоры были нередкими. Яна радостно «не понимала», я, для порядка, раздражалась, кавалеры множились весенними зайцами.

На обеденных переменах коридор в Лицейскую столовую напоминал стремнину горной реки. Толпы учащихся вливались в него, образовывался мощный поток, заключенный в довольно узкое русло, все время куда-то несущийся, булькающий, выбрасывающий в воздух брызги ругательных изысков, не щадящий никого и лишь иногда расходившийся при виде учителей. Порой он не щадил и их, но тут надо понимать, что как валуны бывают разного размера, так учителя разного «уважения». И если представить Барса, которого вслед за собой уносит толпа голодных подростков, непросто, то Веру Павловну Шахову – невозможно. При виде нее «поток» разбивался в две тонкие аккуратные струйки, мирно переползающие по стеночке, гладь его выравнивалась, и если один неосторожный «бульк» вырывался на поверхность, то, казалось, затихал навсегда.

В отличие от Николая Васильевича, Вера Павловна никогда не повышала голос. Ей это было и не надо. Хватало взгляда. В народе Веру Павловну ласково окрестили ВПШ, на мой взгляд, довольно неудачно. Если «сократить» Николая Васильевича до Барса или даже Барсика я могла, то Вера Павловна оставалась только Верой Павловной, и никакие «примочки» тут не годились.

Впервые я увидела Веру Павловну, когда нас с Яной проносила мимо нее ученическая стремнина. Одного взгляда хватило, чтобы понять: тут шутки плохи. Впрочем, тогда зов желудка мгновенно заглушил распри разума.

По левую руку на пути в столовую располагался дворик. Его держали открытым до первого снега. В тот день в рюкзаке оказались японские роллы – остатки вчерашнего пиршества и просто невиданное богатство для ребенка, «карманных» денег в глаза не видавшего и потому привыкшего, что экзотичное блюдо – это если мама в котлету добавила сыр. В планах было угостить Яну и погреться на солнце. Вцепившись друг в дружку мертвой хваткой, мы кое-как выгребли против течения и вывалились во дворик. (Позднее пришлось все же дойти до столовой за тем лишь, чтобы украсть пару вилок).

– Господи, Яна, ты нравишься ему, и это очевидно.

– Нет…

– Да! И Тяпе, и Славе, и Тимофею, кстати, тоже, разуй глаза!

– Ты неправа, им просто со мной интересно…

– Ну, начнем с того, что не с тобой, а друг с другом, и продолжим: за тебя не дружить, а воевать.

Моя «слепая и наивная» не сдавалась до конца. А тем временем враги наступали. Суши были съедены, а на горизонте уже маячила голова Алеши, значит скоро, как пчелы на мед, слетятся и Слава, и Тяпа, и Тимофей…

– Пожалуйста, давай уйдем, пока непоздно… Я тебя молю, Яна…