Золотой раб

Она повернулась и быстро пошла к атриуму [Атриум – центральная часть римского дома. – Прим. пер.]. Он пошел за ней.

– Но, Фрина, что это значит?

Она сжала кулак.

– Не знаешь?

Он остановился и хрипло сказал:

– Меня отправляют назад в бараки…

Она оглянулась через плечо. В глазах ее были слезы.

– О, нет, – сказала она. – Этого не бойся. Радуйся! Тебе окажут честь и доставят удовольствие.

– Что?

– Высочайшую честь и благороднейшее удовольствие, на какие ты способен.

Она топнула, перевела дыхание и пошла дальше. Он в недоумении шел за ней.

Они миновали отрытый перистиль [Перистиль – колонны, окружающие внутренний двор. – Прим. пер.], где первые звезды дрожали, отражаясь в мозаичном бассейне. Дальше была дверь с инкрустациями из слоновой кости. Венера обнимала руками прекрасного Адониса. Дверь охранял нубиец с обнаженным мечом. Эодан и раньше видел его – рослый мужчина с кошачьей походкой, но его выдают гладкие щеки и высокий голос.

Фрина постучала в дверь.

– Иди, – сказала она. – Заходи туда.

В темном коридоре кто-то хихикнул. Эодан прошел в дверь, и она закрылась за ним.

Он стоял в длинной комнате с мраморным полом, укрытым множеством ковров; дорогая мебель.

С потолка свисает много ламп, и воздух кажется насыщенным сиянием, словно от курений. За окном вьющиеся розы.

На столе вино и еда. Стол накрыт для двоих. Но за ним только одно широкое ложе.

На ложе лежала Корделия. Свет проникал сквозь ее платье. Оно из тончайшего шелка, и ее плоть словно сияет под ним. Она села, улыбнувшись, выпятив полные груди.

– Привет, кимвр, – сказала она.

Эодан смотрел на нее. Кровь ревела у него в висках.

Она встала, взяла большую серебряную чашу с двумя ручками и пошла к нему. У нее была вызывающая походка. Когда она встала рядом с ним, он заглянул в глубокий разрез ее платья.

– Выпьешь со мной? – спросила она.

– Да, – сказал он на своем языке, потому что по латыни так коротко не ответишь. Взял кубок в дрожащие руки. Он не ценитель вина, да сегодня вообще ему было бы все равно, но он смутно отметил, что вино крепкое и сладкое.

– Я смотрела на тебя, – сказала Корделия. – Хотела поблагодарить тебя за твою… службу, но казалось, лучше дать твоей ране залечиться. И сегодня я видела, как ты поднял бочку, которую должны нести двое мужчин. Я очень рада.

Он протянул ей чашу, по-прежнему молча.

– Все выпил? – Она рассмеялась. – Я хотела разделить ее с тобой. В знак дружбы. Теперь надо налить еще.

Поворачиваясь, она задела его бедром. Он глотнул.

– Идем, – сказала она, взяла на руку и повела к ложу.

Вино журчало, когда она наливала его в чашу.

– Мой муж был неправ, когда поставил царя работать на поле, – продолжала она. – Я не могу поверить, что бы был кем-то меньшим, чем царь, в своем народе. Возможно, мы с тобой достигнем лучшего взаимопонимания – на время… – Она искоса посмотрела на него. – В основном это зависит от тебя. – Она снова подняла кубок. – За наше завтра. Пусть оно будет лучше нашего вчера.

Они выпили по очереди. Потом она села и усадила его рядом с собой.

– Я все пыталась произнести твое варварское имя, – сказала она. – Но я дам тебе другое имя. Геркулес? Может быть.

Неожиданно ее рот была на его губах.

Она встала, тяжело дыша.

– Я думала вначале поесть. – Оно говорила быстро и неотчетливо. – Это было бы неторопливо, цивилизованно, с приятной игрой. Но с тобой это неверно. Теперь я это вижу. – Она протянула руки. – Сними тунику. И сними мое платье. Давай отпразднуем Флориалии.

Много позже, когда не стало вина и еды, лампы догорели и на восточном небе появились первые серые признаки рассвета, она взъерошила его волосы и сонно улыбнулась.

– Да, я буду звать тебя Геркулесом.

V

После праздника поместье вернулось к обычной жизни. На вилле дни проходили размеренно: работа по дому, работа в саду, безделье, пока не увидит надзиратель, злословие и сплетни, мелкие интриги из-за женщин и положения, иногда вечерами в темноте украдкой азиатские ритуалы магии или таинственности. Женский мир. Эодан не считал себя его частью.

Но во время поездок верхом по полям, где солнце и хлысты обжигают сотни голых спин, а мысли человека сужаются до дневной работы с мотыгой и ночного сна в кандалах в бараке, Эодан с внутренним ознобом удивлялся, как ему удалось остаться собой даже за те несколько месяцев, что он здесь работал. Помогла зима: дни были короче, и он сидел без дела с другими, дремал, давил вшей, раз или два выбил зубы тому, кто предлагал непристойные отвлечения… Тем не менее он проверял себя, как раньше никогда не делал ни один кимвр, и знал, что время работы все-таки изменило его. Теперь он шел по жизни осторожней, медленно учился не говорить, не подумав вначале. Он больше никогда не сможет испытывать мгновения всепоглощающей… радости, всегда будет думать о последствиях – когда произойдет следующее нападение или как нападет он сам.

Даже когда Корделия доставляла ему какое-нибудь новое насаждение – а она посвятила этому искусству всю жизнь, – он всегда думал, как долго это будет продолжаться. Но в остальном это был отличный месяц, как бы ни проводил время Эодан. Он теперь назывался телохранитель, хотя носить оружие разрешалось только нубийцу. Он сопровождал Корнделию в ее неожиданных поездках по местности, организовывал охоту в лесу, чтобы она могла смотреть, иногда боролся в спортивных матчах с самыми сильными и смелыми рабами из этого и соседних поместий. Несколько раз она даже отправляла его с поручениями на два-три дня, например, в город за какими-нибудь припасами. Он думал использовать эти возможности для бегства, но нет, он слишком плохо знает Италию, его точно поймают и убьют. Ждать, тщательно планировать или даже завоевать свободу для себя и Викки в этом римском мире. Это возможно, если набраться терпения…Тем временем одинокие поездки на чистокровных лошадях по подернутым дымкой полям или по лесам, где живут только дриады и углежоги, были для него даром, почти свободой.

Сейчас он возвращался с одной из таких поездок. Ехал быстрым, поглощающим мили шагом, успокаивали стук копыт и скрип седла, ветер в лицо приносил чистый летний запах его лошади. Он богато одет; его туника, плащ и сапоги простого покроя и приглушенных цветов, но ему нравилось чувственное ощущение ткани. Волосы его пригладил легкий ветер, и он сидел прямо, как копейщик; и, когда увидел виллу, темную на фоне розового и золотого закатного неба, едва не издал кимврский клич. Все-таки – Корделия! Он сдержал лошадь и улыбнулся, потом пустил ее галопом, и они со звоном и фырканьем въехали на задний двор.

– Хей-а!

Эодан спрыгнул на плиты двора, бросил узду конюху и быстро пошел к воротам в сад. Кратчайший путь в атриум через розы.

Проходя через их аромат, он остановился. Фрина была в саду одна, рвала ранние цветы. Над ее головой далеко вздымалось ослепительное бронзовое облако, небо за ним приняло цвет ее глаз.

– Приветствую, – сказал он.

Она распрямилась. Простая белая стола падала строгими складками, но не могла скрыть ее оленье изящество. У нее нет изобилия Корделии, и она почти не трогает его сердце, но он понял, что никогда не думал о ней просто как мужчина, как об еще одной привлекательной малышке.

Ее лицо – мягкие линии и несколько дерзких, почти лихих углов – застыло. Она повернулась, словно собралась уходить, но набралась решимости и продолжила работу, не обращая на него внимания.

Он не понимал, в чем дело – может, его короткая поездка дала ей время поразмыслить, но подошел к ней и сказал: