Новые книги

Новые книги
Петр Андреевич Вяземский

Элегии и другие стихотворения Дмитрия Глебова. Гречанка. Аннибал на развалинах Карфагена. Драматическая поэма. Сочинение Д. Струйского.

Петр Вяземский

Новые книги

Элегии и другие стихотворения Дмитрия Глебова.

С эпиграфом:

L'art des transports de l?me est un faible interpr?te;
L'art ne fait que des vers; le coeur seul est po?te.[1 - Хотя искусству был сему и не учен,Но был его (или «ево», сходно с текстом) снискать усердьем привлечен.]

    M., 1827, в тип. Августа Семена, in 8, IV и 301 стр.
Сие собрание разделяется на несколько отделений: две книги элегий, баллады, послания, романсы и песни, поэмы и смесь. Главная часть стихотворений, здесь помещенных, состоит в переводах с уважаемых французских поэтов: Бертеня, Легуве, Мильвуа и других. Переводы вообще не без достоинства и являют признаки искусства в стихотворстве; но в местах, требующих большей силы и движения, они отстают от подлинников. Французская школа у нас теперь не в чести: мы, как своевольные дети, вырвавшись из-под надзора учительского, вымещаем на учителях ученические годы. Век оставаться учениками не должно, но зачем предавать проклятию, бранить своих прежних учителей, хотя в возрасте размышления и видим, что не во всем пример их для нас быть должен непреложен и не все то, чему учились мы у них, свято и ненарушимо? К чему опять исключительность? А к тому же, если сказать правду, отстав от одного подражания, не пристаем ли мы к другому? Я вовсе не Сеид классического абсолютизма и непогрешимости французских поэтов; но между тем не понимаю, почему утверждать, что Мильвуа не поэт, потому что поэты Шиллер, Байрон, Гёте. Признаю возвышенность их гения, но признаю несомнительность и дарования Мильвуа. Многие из стихов его присвоиваются памятью и сердцем; в них отзывается чувство, принадлежащее всем школам и равно живое под пером классическим и романтическим. Скажу более: Мильвуа не рабски следовал по стезе, пробитой его предшественниками; если преждевременная смерть не похитила бы его у французских муз, он, без сомнения, пошел бы еще далее по влечению собственного дарования и занимал бы ныне едва ли не первое место в числе современных поэтов Франции. Можно сказать, что Ламартин перехитрил и, следовательно, испортил то, что начал [Андре Шенье и продолжал] Мильвуа. У сего последнего было не менее той мечтательности, которою Ламартин навел свою поэзию; но у него более строгости в слоге, разнообразия в приемах и более истинного чувства. [К чести Мильвуа заметим и напомним, что поэт Батюшков сочувствовал ему и прекрасно состязался с ним в некоторых переводах.] Критик беспристрастный не подосадует на г-на Глебова, что он передает нам произведения французских стихотворцев, а, напротив, поощрит его изучать прилежнее свои подлинники, если дарование его влечет избрать их себе образцами. Пускай он, подобно им, более сжимает и ярче расцвечивает свой стих, который у него иногда бледен и растянут. Жуковский и Батюшков показали, что можно и как должно переводить Мильвуа. Не станем входить в подробный разбор – стихотворений и вообще стихотворства г-на Глебова. Скажем только: читатель в книге его не почерпнет впечатлений глубоких, ощущений сильных, но найдет во многих местах чувства, приятно и верно выраженные, ценитель искусства оценит в ней язык вообще чистый и правильный, стихосложение довольно свободное, вкус по большей части непогрешительный и, одним словом, довольно успешное соблюдение некоторых из тех неминуемых условий, от коих стихотворство признано тайною, для многих недоступною, а для многих столь опасною. Ободряя занятия в переводе французских поэтов, должно советовать г-ну Глебову не браться за Байрона. Его перевод превосходного произведения английского поэта можно назвать непростительным. «Сон» Байрона – одно из творений сего поэта самых оригинальных и замечательных: в нем, как в зеркале фантастическом, отражается вся сокращенная жизнь поэта. Одно начало перевода есть уже противоречие с подлинником:

Друзья! внимайте нудный сон!
Готовьте долгое терпенье!

Думал ли Байрон шутить, когда он готовился, так сказать, вылить всю свою душу, выразить исповедь сокровенных впечатлений, надежд и страданий жизни своей, столь превратной и бурной? [Байрон мало думал о терпении читателей и вообще мало о читателях. Он глаголил и пел от избытка чувств, а не подносил песен своих на суд почтеннейшей публики.] Искажать смысл и дух подобных, так сказать, задушевных творений великого поэта есть похищение поэтическое.

Издание стихотворений г-на Глебова очень красиво и приносит честь как вкусу и расположениям автора, так и изящному исполнению типографии г-на Семена. У нас многие из авторов и издателей не знают или не хотят знать, что есть в литературном или просто книжном мире законы вежливости, предписанные образованностью и общежительностью: книга худо напечатанная есть поступок неучтивый [в отношении к читателям]!

ГРЕЧАНКА Спб. 1827. С эпиграфом:

И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим быть другом!
Песчинка может быть жемчугом;
Погладь меня и потрепли.

    Державин.
В начале этой поэмы, повести или анонимки в списке стихотворческих созданий, есть вступление, предисловие, или нечто предварительное, в стихах: должно похвалить поэта за выраженное в них чувство сострадания, с коим он взирает на жребий злополучных Греков: но можно и пожалеть, что исполнение не отвечало доброму намерению. Современные события на Востоке давно уже служат в Европе обильным источником вдохновения молодых поэтов. Известный французский стихотворец Вьене (Viennet)) писал в Париже Аврааму Сергеевичу Норову: Quand vous serez, Norov, aux conseils d'Alexandre, dites lui que les Grecs sont lassеs de l'attendre! Мы как-то оставались в стороне и не подавали поэтического голоса в пользу героев, ожививших перед нами чудеса древнего патриотизма. Вот почин! В торговле продать для почина, значит продать дешево, чтобы с легкой руки продавать после много и с выгодою. Если на эти стихи смотреть и нам в таком отношении, то мы должны быть благодарны поэту, желая, чтобы рука его была легче для чужих стихов, чем для своих. Между тем выпишем что-нибудь для поверки: со временем любопытно будет знать, какие были у нас первые филеллинические стихи.

О, скоро-ль литься христиан
Кровь на полях родных пристанет,
И удалится бранный стан
Врагов креста, и мир настанет
Для славной Греции детей?
Когда в стране несчастной сей
Пристанут пленницы младые,
Питомки церкви пресвятые,
Томят печалью себя
В гаремах варваров природы,
Лишась родных, друзей, свободы,
И в сердце милыми горя?
Великий Бог! дождусь ли я
Той древней Греции спасения,
Взошла откуда просвещенья
Для нас прекрасная заря? –
Ужели братья христиане
Потерпят долее позор,
Единоверцам нам в укор,
Гнетут которых мусульмане
Невинных Греции детей,
Средь их отеческих полей?

Почти тоже говорили Байрон и Казимир Делавинь, только иначе. Что же делать? Но вот и Гречанка, о которой здесь идет речь: Зара любила соплеменника своего Ольдастана; уже согласие родных готово было освятить их союз. Настала война Греков с притеснителями, жених пошел на брань, но неудачно: отряд, в котором он действовал, не устоял и он побежал за ним, или с ним, а может и перед ним. Зара досталась в плен турку Омару, и не теряя времени, от безделья, скуки, или, как намекает она в рассказе своем, с досады, что любила труса, отвечает любви своего властелина и проживает с ним дочь. Жребий войны непостоянен, а особливо же, по счастию, для расчетов Турецких; вдруг Ольдастан является победителем в гарем, где содержится Зара; она сначала принимает его очень худо; он, чтобы подслужиться ей, объявляет, что убил Омара; она пуще сердится; не видя успеха в убийстве соперника, убивает он дочь Зары и Омара, и она снова отдается Ольдастану. Повесть эта, как вы видите, писана не совсем в филеллиническом духе и не в весьма благоприятном свете показывает нам характер Гречанок. Предисловие не то обещало. Новое доказательство, что предисловиям верить не можно. За то стихи в повести лучше предыдущих: они очень забавны. Тут найдете вы, что

Чалмы на стогнах закипели,

или:

Чалмы катаются в пыли.

Эти два стиха живо напомнили мне знаменитый горшок, кажется с картофелем, который во время Петербургского наводнения попал из печи в воду, а из воды в Русские журналы; они долго переливали им споры свои из пустого в порожнее. Еще раз является чалма также необыкновенным образом: Зара, исчисляя перед Ольдастаном права Омара на ее любовь, говорит, что когда она попалась в руки неприятелям:

Уж неистовый взор
Кровожадных зверей
Ждал обиды моей;
Уж я слышала смех
Гнусных извергов тех.
Смертный ужас стыда
Обессилил меня,
И, ругаясь, злодей,
На позор всех людей,
Кровы с груди сорвал;
И, смеясь, показал
Трепет персей моих.

Но является Омар рыцарем несчастной жертвы, он ее отбивает и Зара продолжает рассказ:

Я в восторг перешла,
Я его обвила,
Чувств в волвеньи моих
Средь злодеев своих.
Спешно юноша сей,
Сняв, чалмою своею
Робко грудь мне покрыл, и проч.

Признаюсь, это новое положение чалмы, кажется мне, еще удивительнее чалмы кипящей, чалмы катающейся. Не иначе, как собственными глазами мог бы я увериться в истине сказанного Гречанкою, а на слово ей не поверю; хотя и понимаю, что приятно было ей, хоть чем-нибудь и как-нибудь, прикрыть выведенный на показ трепет ее персей. Около двух третей повести писаны четырехстопными ямбами, но с испуга и с печали, когда Зара узнает, что Омар ее убит, сбивается она на трехстопные. Отчаяние выражается скороговорками. Если эпиграф относится к лицу критики, то можно связать откровенно, что поэму, подобную Гречанке, погладить не за что, а потрепать совестно.

Аннибал на развалинах Карфагена. Драматическая поэма. Сочинение Д. Струйского. С эпиграфом: «От великого до смешного только один шаг». Спб., 1827, в тип. Н. Греча, in 8, 42 стр.

Имя Струйского уже известно в летописях нашего стихотворства, то есть известно малому числу литературных антиквариев наших. По большей части, не говорю уже для читателей, но и для наших писателей, каталог старинных русских стихотворцев заключается в нескольких именах почетных. Любопытство их не изыскательно, и они знают историю своей литературы, как многие знают историю человеческого рода, по именам некоторых счастливцев. Без сомнения, многие услышат от меня в первый раз, что есть книга Сочинений Николая Струйского, посвященная Екатерине Великой, напечатанная в 4-ку в 1790 году и, по-тогдашнему, с отменною роскошью типографическою: прекрасным шрифтом, на хорошей бумаге, с затейливыми виньетками, медалями. В этой книге множество стихов печатью мелкою убитых: элегий, песен, надписей, посланий, эпиграмм, билетцев, од и проч. Тогда разнообразный или по крайней мере разнопредприимчивый Сумароков гнался за всеми родами поэзии, и современники его рассыпались за ним по всем тропинкам Парнаса. [Тогда Парнас еще существовал.] Любопытные найдут в собрании Николая Струйского между прочим эпиграмму на Карла XII и стихи «На смерть верного моего Зяблова, последующую в Рузаевке, 1784 года, узнанную мною в Москве». Если эти стихи не доказывают, что г-н Струйский был великий поэт, то доказывают по крайней мере, что он был попечительный и признательный помещик, а это также чего-нибудь да стоит. Этот Зяблов, служитель нашего поэта, был обучен им живописи под руководством Рокотова, знаменитого живописца того времени и друга поэта, был несколько смышлен и в архитектуре:

Хотя искусству был сему и не учен,