– Не на-до, – тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.
Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может…
И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.
– Я все знаю…
И уже готов был все рассказать, – все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче…
Поднял голову.
Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.
Лиза тихо попятилась от стола.
И удержался Егор Петрович.
В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:
"Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат…"
И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.
– Напугал я вас, этакий трепаный… Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я… А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще… Да эх!.. Столько бы, столько, что…
Егор Петрович махнул рукой.
Встал.
– Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну… Пойду я… Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.
Егор Петрович вышел.
Было слышно, как прошел под окнами.
В горнице снова стало тихо.
VI
Всю ночь Ленька спал плохо.
Всю ночь думал о диких утках, гусях; убивал их десятками, победителем возвращался из неведомых озер, с ног до головы обвешанный черноголовыми селезнями, и под самое утро выдержал смертельный бой со стаей волков, напавших на него в дремучих лесах… И у волков были красные глаза, и разговаривали они между собой по-человечьи…
С первыми лучами солнца Ленька был уже на ногах.
Первым делом побежал в сарай, к кряковым уткам. Посыпал им проса, подлил в черепок воды, а от кряковых махнул вниз, под откос, где, прикованная на цепь, покачивалась на мутных водах просмоленная заново лодка. От лодки – к Егору Петровичу.
Старая Тимофеевна на кухне чистила картофель.
– Встал? – шепотом спросил Ленька, поглядывая на прикрытую дверь в комнату Егора Петровича.
– К чему это, эдакую рань вставать! – сердито ответила Тимофеевна.
– Мы ноньче на охоту…
– Какая ноне охота! Аль он бусурман? Благовещенье ноне…
У Леньки екнуло сердце.
– Ноне птица гнездо не вьет!.. Грех великий, а ты – на охоту…
– А Егор Петрович ружье вычистил… – упавшим голосом проговорил Ленька.
– Ну и вычистил, а ноне Благовещенье!.. Ишь вскочил рань какую!
– Мы чайник приготовили и уток кормили, – с слабеющей надеждой убеждал самого себя Ленька.
За дверью послышался громкий протяжный зевок.
Ленька ужом вскользнул в комнату.
– А-а-а, Алексей Иванович! – встретил его Егор Петрович и, зевая и жмурясь, как кот, потянулся до хруста в грудной клетке.
– А кряквы все просо поклевали… – начал Ленька, – я им еще сыпнул. И водички долил…
Ленька говорил заискивающим голосом и пытливо всматривался в лицо Егора Петровича.
– Молодец!
– Тепло-о ноньче… И ни одной тучки нету!..
– Это хорошо!
– И лодку я смотрел… Не течет. Ни капельки в ней нет!
Егор Петрович потянулся еще раз и выпрыгнул из постели.
В пустоту дообеденного времени Ленька, как в бездонный мешок, напихал всего, что мог: суету около лодки, укладывание и перекладывание в брезентовую сумку припасов; чистое ружье еще раз прочистил; напихал в карман сломанный компас, перочинный нож, свисток; приладил веревочки к корзинкам с кряковыми.
А обед все не наступал.
Раза три Ленька начинал хотеть есть. Подхватывал живот и говорил Лизе:
– А есть хо-очется!
– Что ты?! Недавно чай пили. Возьми, поди, хлеба!
– Неда-авно? – обиженно передразнил Ленька сестру. – Солнышко-то вон где!