Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

– Это Мурский лес, а местечко это у нас называлось «Ямы». Смотрите – лес находится в трёх больших низинах, отсюда и «Ямы». Вот та опушка леса, на взгорке, к которой мы пойдём, это и есть первая яма.

Минут через двадцать мы уже стояли у высоких, коренастых деревьев.

– Это что за деревья? – спросил Георгий, – у нас в Сибири таких нет.

– Это дуб. У нас тут леса сплошь дубовые.

– Ах, вот он какой «патриарх лесов!», – удивился сибиряк. – У нас больше сосна, ель, берёза, а дуба нет совсем. Мы вошли под кроны дубняка. Полуоблетевшие кроны деревьев легко пропускали ажурные солнечные лучи и средь дубов, где летом всегда сумрачно, сейчас струилась, обтекая нас и деревья простроченная серебром и золотом бирюза. Лёгкий ветерок, спустившись под кроны, озорно кружит между корёжистыми стволами-великанами, чуть шурша зеленоватым с дымчатой опушкой мхом, что покрывает изрезанную глубокими складками дубовую кору. Мох искрит холодным ноябрьским светом и розовые, жёлтые, оранжевые и зелёные огоньки вспыхивают тут и там, перебегая со ствола на ствол, взбегая по ним чуть ли не до средины. Земля, прикрытая опавшей медовой листвой, мягко пружинит под ногами, подошвы хрумкают нападавшими желудями.

Георгий набирает желудей, чтобы посадить их у себя на даче, под Новокузнецком. Мы выходим на открытое место. Внизу, откуда мы только пришли, белёсо поблёскивает асфальт, убегая средь бурьяна и пашен к видневшейся, километра за четыре, деревне.

«Большая Фёдоровка, – поясняю я, – мальчишкой в школу туда бегал», а за ней, вон у самого горизонта, где столб дыма поднимается к небу, Глятковка. В Фёдоровку на обратном пути заедем, в обратную в автобус сядем.

– А в Фёдоровке игрушки не лепили? – спросил Георгий.

– Игрушки не лепили, хотя глина у них для этого дела есть. Глину копают, чтоб сараи мазать. Игрушки в Фёдоровке не привились, не нашлось своего игрушечника Иллариона.

– Насчёт Иллариона вы пошутили?– Спросил с любопытством сибиряк.

– Нисколько. – Я пожал недоумённо плечами. – Какое дело не возьми, оно на Илларионах держится, людях смекалистых, с изюминкой. Роль личности в истории деревни всегда значительнее, чем в истории города. В деревне все на виду, потому и личность прозрачнее и доступнее.

«А вот и наша Малая Крюковка», – сказал я, как только мы, обогнув дубняк первой ямы, вышли на противоположную его западную сторону. Георгий остановился, его вопрошающий взгляд требовал пояснения.

– Да-да, это всё и есть деревня, всё, что ты перед собой видишь. Захотел увидеть предков – вот они. Они здесь во всём и в этом дубняке, что покачивает ветками-лапами за нашей спиной и в том лесу, что прямо перед нами на горизонте. Его название – «Малокрюковский», деревенские называли его просто «Наш лес» или «Свой», так что в нём, и, особенно в этом «Ущельном овраге», который начинается у наших ног и даже в том, далёком синеватом лесном массиве, что виднеется на горизонте, левее «Нашего леса», всё это – предки. Дальний лес называется «Зипунный». Он тоже Крюковка, хотя я в нём никогда в жизни и не был, но, просыпаясь изо дня в день, я видел этот таинственный, и казалось мне сумрачный лесной массив перед глазами. Этот лес наполнял моё детское сознание сказочными существами, пленял воображение, да и само название «Зипунный» связывалось в сознании с чем-то большим и мохнатым, типа тулупа. Именно в таких лесах одетых синей поволокой и туманной зыбью, думал я, и живут «Бабы Яги», «Кощеи Бессмертные» и «Кикиморы». Моё детское сознание этих персонажей не поселяло в «Наш лес». Разве могут эти злыдни селиться в «Нашем лесу», если мы знаем там каждый кустик. Если в нём и селятся сказочные герои, то непременно добрые, которые и едут выручать Алёнушек именно в «Зипунный лес». Вот такие рождались в детских головах фантазии и их тоже не отделить от нашей деревни. Да – да, деревня, которая была и которой нет, деревня, которая не просто кормила себя и кормила государство хлебом со своих нив, но делала гораздо большее, ибо не хлебом единым жив человек, а жив он и красивыми песнями и плясками, красивыми сбруями на лошадях, которые выделывали местные шорники, красив человек и с любовью сшитыми рубахами и платьями, потому, как прежде чем перейти тому или другому узору на платье, он рождается в душе селянки и жив он красивыми и радостными детьми, что играют на лужайке в собственные глиняные изукрашенные свистульки с затейливыми головками коняшек, коровок и прочей живности, вылепленных из местной глины; жив он тем, что вырастут потом из этих ребятишек, играющих в добрые игрушки, честные, умные, добрые, отзывчивые и мужественные люди, впитав всю соль своего народа, и не будет им равных в подлунном мире живостью ума и добротой сердца. Деревня, Георгий, это не просто населённый пункт и не просто дома окружённые садами и огородами, деревня это свой мир, свой дух и единое сердце на всех.

Мы идём с родственником по краю Ущельного оврага. Ноябрь – а такое высокое безмятежное небо, в самой деревне, оно кажется ещё выше, чем там в «Ямах», ноябрь – а такой золотом и карминовой нитью ровной строчкой простроченный горизонт, ноябрь – а такой слепящий диск не по-осеннему желтоватого гривастого солнца. Солнечный диск катится впереди нас по мокрой дороге, перескакивая из лужи в лужу. Солнечное отражение смотрит на нас, как бы вглядываясь и пытаясь узнать: «Кто вы? – спрашивает оно, – откуда и зачем?.. с какой такой надобностью?.. Я вас не знаю…

Мы безответно идём по хлюпающей и чавкающей дороге. У каждого свои думы. Я думаю о своей судьбе и судьбе своих предков, думаю, о том времени, когда нашу деревушку записали в неперспективные и их, с десяток вокруг, разом, как языком корова слизала. К этим мыслям приходят уже новые, сегодняшние, когда в неперспективные записывают уже многолюдные посёлки и даже города. Что ж это за наваждение такое? В Европе к каждому хутору из трёх домов асфальт тянут, мосты строят, а у нас… Разве в моей деревне жили не трудолюбивые люди? Не моим – ли родом, не терпеньем – ли и трудом моих предков прирастала Сибирь! Не лучшие – ли труженики туда выехали! Ленивый выкорчевывать тайгу и разрабатывать поля не поедет. Перестали в деревне делать глиняную игрушку – кому от этого прибыток? Не стало Малой Крюковки, кому от этого польза?..

Мы не заметили, как дошли до речки, куда впадает Ущельный овраг. А точнее в этом месте, где сливаются вместе Ущельный и Вершинный овраги, и начинается речка «Крюковка». Как раз над этим местом, на западной стороне глубокого оврага и стоял дом игрушечника Иллариона, а значит и мой дом. Спускаемся, минуем слабый, топкий водотёк Вершинного оврага. Водотёк Ущельного гремучий и живой. Вода скользит и перекатывается через разноцветные камушки, играя всеми цветами радуги составляя придонный гиацинтовый букет. Не эти – ли зеленоватые, синеватые и желтобрюхие голыши брали Илларион и Андриян для подкрашивания глиняных изделий? Разумеется, здесь и брали, растирали их в порошок, смешивали с молоком и вот тебе готовая краска. Поднимаемся и бродим по Илларионову поместью. Вот яблоня кислушка, а рядом дуля. Их, наверное, сажал ещё мой прадед. Отец мой говорил, что их тоже помнил с детства.

Мой дом с вишнёвыми кустами,

Кирпичный выползень трубы,

Над деревенскими садами

Видны небесные сады…

Продекламировал я вспомнившееся четверостишие.

– Что, с ходу сочинили,– заинтересовался родственник.

– Нет, это так, из ранних. С детства стихами да рисованием баловался.

– Почему баловался?

– Это расхожее деревенское выражение. Если кто не хозяйством занимается, а что-то там ещё делает, не свойственное деревенским занятиям, то значит он балуется,.. психология такая. У меня мама и сейчас мою писанину за что-то серьёзное не считает, по её мнению – я балуюсь.

– Что, до первого заработка на этой ниве?

– О заработке и славе я сейчас не думаю, раньше думал, теперь ушло, просто мысли хочется выразить. Не хочется с собой, наработанное душой, в могилу уносить, отсюда и потребность. Когда человек пишет для того чтоб заработать – это одно, а когда вот так, как я – это другое. Я себя, Георгий, и писателем не считаю, потому, что это всё так, как человек взял бы да откровенное письмо другу написал, он, что после этого тоже должен себя писателем называть?.. Пропагандист я, глиняную игрушку пропагандирую. Другие после меня придут, лучше слепят, лучше напишут. Моя сейчас задача – проблему обозначить, рубеж, и на этом рубеже стоять до подхода главных сил.

– И что это за главные силы, если не секрет?

– Богатыри святорусские, Георгий, богатыри!

– Из былин что ли?

– И из былин, и из сказок, и ещё из чего-то. Из той реальности, которая недоступна рационалистическому миропониманию.

– А как же революционное самосознание масс?

– Это клише устарело, но им ещё пользуются разного рода политики, оно ещё в обиходе.

Мой спутник хмыкнул, погладил усы и промолчал.

Дубовые сваи – единственное, что осталось от дома. Они хоть изрядно подгнили, но ещё стоят как часовые на месте былого строения, охраняя вечность. А вечность она вокруг нас: она в летающих в сквозящем воздухе мельхиоровых паутинках, которые едва заметно садятся на тебя, нежно щекочя лицо и шею; она в жёлтой с оранжевым махровым окоемом солнечной тарелке, которая катится по перламутровому небосводу к Нашему лесу, освещая пространство разноцветными ноябрьскими короткими лучиками, которые, как дети гоняются друг за другом над нашими головами, она в гремучем многоголосом воздухе, натянутом между небом и землёй, как натягиваются струны у чуткого музыкального инструмента. Это воздушные струны трогает человеческий голос и вот уже стройный хор звуков музыкального сопровождения колышется в небесном пространстве, сплетаясь в удивительные аккорды бытия… Грандиозно, несказанно и вечно.

– Интересно, человеческое призвание может упразднится, или нет? – вдруг спрашивает Георгий, выводя меня из мимолётной оцепенелости.

– Как это?

– А просто. Был даден роду какой-то талант и вдруг его не стало, перевелся, истоньшал на нет, а?

Такого вопроса я не ожидал. Ум в голове лениво ворочается, пребывая в блаженстве от воздействия несказанно родного. Ему не хочется анализировать, думать, делать выводы. Наконец он выходит из состояния меланхолии и начинает работать.

– Что можно сказать… – Начинаю я замедленно воспроизводить звуки, которые разбегаются и не хотят становиться словами.– Думаю, что самыми показательными будут разработки отечественных учёных. Я не помню, в каких это было годах, но при советской власти было, это точно. Решили расширить один народный промысел, но не в том селе, где этот промысел бытовал, а за тысячу вёрст от него, там, где природные условия позволяли, и молодёжи было достаточно. Организовали цех, прислали мастеров с коренного производства и стали учить. Только ничего из этого путного не вышло. Учёные быстро смекнули, что построить цех, хоть и первоклассный, мало, нужно чтоб у населения был к этому талант. Тогда они пошли другим путём – выяснили, в какое место выезжали при Столыпине жители села, где был развит промысел, наподобие наших переселенцев, организовали производство и дело пошло. Хотя никто из этого села даже близко ремеслом своих предков не занимался. Вот так оно бывает… Тому, кому этот талант дан, ты ему только покажи. Он одним глазком увидит и сделает. Так что талант не исчезает, условия, меняются, при которых талант возрастает или в других условиях он находится под спудом. Ему ведь то же, как и растению, благоприятные условия нужны.

– А условия…. Ведь это сложно. В прежний исторический период не прыгнешь…– Георгий саркастически улыбнулся. Было видно, что его тоже мучили многие вопросы жизнеустройства.

– Думаю, что в наше время много и от моды зависит. Завтра будет мода в глиняные игрушки играть, вот тебе и условия, – заметил я.

– Мода – это хорошо, только больно уж они кратковременны эти моды.

– Я уверен, что придёт время, когда учёные придут к мнению, что глиняные или деревянные игрушки не только самые для детей безопасные, но и безвредные для их психики и способствуют физическому здоровью, потому как глина и дерево положительно активны. Это обязательно будет. Оно уже и сейчас так понимается, но каждому делу нужен толчок. А вот, когда этот толчок произойдёт, мы не знаем.

– Да, этого знать не дано. А вот, что дано, то знать должны обязательно.

– Что ты, Георгий, имеешь в виду? Проясни.

– Хотя бы, кто такие были игрушечники? То есть, чем они отличались от других жителей деревни? Вот ты говорил о том, что игрушку должен делать человек без вредных привычек. Я с этим полностью согласен, потому что злой нрав, привязанности обязательно перейдут на игрушку, а затем и на ребёнка. С этим нельзя не согласиться. А в роду это как прослеживается? Знаю, что ты человек без вредных привычек, а вот как дальше? Дед Андриян тоже не имел вредных привычек?

– Нет, не имел, как не имел их и его отец. А я бы не на Африкантовском древе хотел остановится, а на роде Ивлиевых. И вот почему? Мать моя – игрушечница, а она ведь по крови не Африкантова. В таком случае, можно сказать – опылилась будучи в снохах, но это, сами понимаете, не ответ. Тут всё гораздо глубже. Так вот, если проследить её родовое древо, то на нём тоже не было гнилых ветвей. Оснаватель фамилии Ивлий Афанасьевич (умер в 1867г.) о нём мы, как и об Африканте, мало чего знаем. А вот имя –Ананий Ивлиевич (умер в 1899 г.), в родстве более известно. Пользовался у сельчан почётом и уважением. Особенно на слуху имя Кузьмы Ананьевича. Человек был до того трудолюбивый, что в светлое время суток его в деревне никто никогда не видел. А его сын Андрей Кузьмич, даже умер в борозде. Нет, эти люди чёрных слов не знали, работу знали, а чёрных слов – нет. Теперь посуди сам, какой родовой фундамент у моей матушки!? К моему дедушке, её отцу, Ивлиеву Ивану Андреевичу люди за советом из других деревень приходили. Тишайший был человек. Примечателен, Георгий, тот факт, что во время революции Андриян Илларионович, Иван Андреевич и их сосед Пахомов Пётр Васильевич единственные, кто не пошёл грабить поместье барина Теофила Вайдемана, что вызвало среди односельчан насмешки. Они пошли в имение, но гораздо позже, чтобы взять разбросанные книги, которые были никому не нужны и просто бы пропали.

После сказанного хотелось поразмышлять.

– Что ты, Петрович, рассказал, это уже совсем неигрушечный фундамент, и не для игрушки одной предназначен, – со всей серьёзностью сказал Георгий. – Это всей России фундамент. Сколько таких Ивановых, Ивлиевых по всей стране. Сколько их, таких Андреев Кузьмичей умерло в бороздах, – и Гергий, как мне показалось, с горечью, сплюнул.