Старый дом под черепичной крышей

Там из-за Волги поднималась, заполнив собой весь край неба иссиня-багровая туча. Пепельные её обводы, как приспущенные крылья у курицы-наседки, охватывали горизонт справа и слева, стараясь как можно больше захватить земного пространства. Из этих крыл, то тут, то там появляются белёсые всполохи, напоминающие собой цыплят, которые высунув голову из-под крыла сердобольной курицы с любопытством оглядывают местность и снова прячутся, испугавшись собственной смелости и решительности. Восток потемнел и притих.

– Мимо пройдёт, – вглядываясь в горизонт, произнёс Семён Ваганович. – До реки дойдёт и прольётся.

– Дождика бы не мешало, – сказал профессор, а с другой стороны, жаль – намочит необследованные кучи.

Они вошли в хибарку и профессор стал выкладывать из мешка найденное, художник хотел ему помочь.

– Нет… нет… я уж сам, – проговорил Вениамин Павлович. Лицо его просто светилось от счастья. – С этим, Ваганыч, надо вести себя предельно осторожно, вещи старые и могут поползти…

– Знаю…, знаю… Вы мне всякий раз, Вениамин Павлович, говорите одно и тоже, как будто вы из этого оврага вытаскиваете вещи совершенно новые и крепкие…, удивляюсь…

– Вы, Семён Ваганович, не обижайтесь, это я так, для порядка, больше по привычке и вовсе не хотел вас обидеть…

– Так и я ворчу, дорогой профессор, для порядка. «Вот, – думаю, – бросила человека судьба на дно, а он и на этом дне человеческой жизни, без каких- либо условий, зачастую голодный и холодный продолжает своё научное дело, это, можно сказать, героический поступок.

– Что вы!.. До героизма тут далеко, Семён Ваганович. Это вы так…, подбадриваете старика. Как я знаю – вы ведь тоже без дела не сидите… и то же не в специализированной мастерской с кондиционерами свою картину пишете.

– Только не надо вспоминать о вонючей кадке из-под рыбы, – улыбнулся художник, зная, о чём сейчас скажет профессор.

– Нет-нет, больше не буду. Раз вам эта кадка доставляет удовольствие, то ради бога…, сколько угодно.

– Хочу вас поблагодарить, Вениамин Павлович, за краски. Помните, на прошлой неделе вы нашли их в своём овраге.

– И что?.. подошли?.. – заинтересованно спросил Позолотин.

– Очень даже подошли… Я их разбавителем, а они и разошлись, не успели до конца высохнуть. Вы мне так помогаете своими находками, то разбавитель, то скипидар, то краски. Особенно для меня ценна изумрудная зелень. Краплак, тоже заканчивался, а тут целый тюбик, надолго хватит. Его ведь у меня не так много идёт. Вот сиена – это другое дело. Сиена у меня в ходу. Ой! – всполошился он, – Что это я о своём, да о своём. Наверняка вы что-то, профессор, не договариваете…Что там у вас ещё в мешке? Глаза-то вон как поблёскивают.

– Как и следует художникам, вы проницательны!… – торжественно сказал Позолотин и с этими словами вытащил из мешка несколько тряпичных кукол. – Ну, как? – и он восторженно посмотрел на Крокыча.

– Объясните, Вениамин Павлович…, чтоб я знал чему радоваться? по мне – куклы, как куклы, – и Крокыч с недоумением посмотрел на профессора.

– А вы, любезный, на материал посмотрите из которого они сделаны…, на материал…

– Материал, как материал, – проговорил Семён Ваганович, ощупывая кукольные платьица, – в чём секрет, говорите?

– Да как же вы не видите!? Это же самотканка… ну что вы, право!.. – расплылся в улыбке профессор.

– Чего в этом особенного? Ну, самотканка… Скажите толком. Всё равно я не догадаюсь…

– А здесь, Ваганыч, и догадываться нечего. Тряпичные куклы позднего периода в развалах нет-нет да и встречаются. Материя машинного производства, она сразу о позднем периоде говорит, а это самотканка. На этих куклах одежда из особой ткани сделана. Её дома на деревянном ткацком станке в зимнее время хозяйка дома вырабатывала, а это уже бросай на полтора – два века назад. Вот так дорогой, – и Вениамин Павлович радостно засмеялся.

– Много ли человеку для счастья надо? – сказал шутя Крокыч, – нашёл тряпичную игрушку и рад.

– Рад! И очень рад!… – подхватил Вениамин Павлович, – за такую находку я готов простить Симе все вчерашние издевательства… – Профессор помолчал, глубоко вздохнул, и задумчиво договорил. – А если бы нашёл, то чего я пытаюсь всё время найти, то я бы и Забродина расцеловал.

– Так это уж слишком, – насупившись заметил Крокыч, – имейте к себе уважение, милейший. Они вас в яму, а вы из ямы им говорите, что вы их любите и готовы простить. – Кстати, чего это вы пытаетесь всё время найти? Чего-то раньше вы мне об этом ничего не говорили…, видно сейчас проговорились. Не так ли?

Профессор немного сконфузился, поняв, что проговорился и, не желая обидеть друга какой-то личной тайной, чего меж ними, за годы, прожитые на свалке, не водилось, сказал:

– Есть малость. Но, не потому молчал, что не доверяю, а более потому, что собственным голосом собственную мечту боялся спугнуть…

После этих слов профессор помолчал, видно не зная, как и с чего начать, затем собрался с мыслями и сказал:

– Знаете, Семён Ваганович, – тряпичная игрушка – это хорошо, даже очень хорошо. Только не она доминировала среди игрушек нашего края… Коренной игрушкой была глиняная…, а её нет.

– А что это была за игрушка? – спросил с интересом художник.

– Игрушка, как игрушка, не хуже и не лучше тех, что лепили в других краях. Только с одной особенностью – на ней была расточка.

– Что?.. Как-то непонятно?.. можно, профессор, с расшифровкой, как для нерадивого студента?..

– Это такой штампиковый рисунок, оттиск на глиняном теле, в виде штришков, точек, оставленных палочкой, потому и расточка. Оттиски эти подкрашивались глиной, как краской. В моей монографии, ну в книге которую я пишу, есть глава, в которой я говорю об этой игрушке. Эта книга сейчас не может быть опубликована потому, что главный вывод не подтверждён доказательством. Доказательством может служить только найденная игрушка, а её нет. Раз её нет, – значит и книги нет. Понимаете вы меня?!

– Не расстраивайтесь, Вениамин Павлович,… всё будет. Я вот докончу эскизы к картине и сразу примусь за поиски игрушки… Мы её обязательно найдём. – Успокаивающе сказал Крокыч.

– Когда это вы приметесь, любезный?.. – строго и сердито проговорил Вениамин Павлович. Видно было, что он рассердился. – Нет-нет, такие царские подарки я не принимаю. – Замотал отрицательно головой Позолотин. – Он, видите ли, картину бросит писать!! – сказал профессор. – Эк, куда хватил! Так не пойдёт. Я, милейший, только описываю то, что создано, а вы создатель, художник. Вам писать надо, картину создавать, а такие как я, описывальщики, всегда найдутся…

– Ой!.. не скажите, Вениамин Павлович… Вашу игрушку до вас описали?.. Нет. Так что с описанием тоже не всё гладко выходит.

– А что, Семён Ваганович, с эскизами? – профессор перевёл разговор в другое русло.

– Дописываю последний, – сказал Крокыч, улыбнувшись, – Я сегодня, пока вы в овраге сундук освобождали, все окончательные наброски к картине в один рулон свернул, чтоб не путаться. Немного передохну, силы внутренней поднакоплю и за дело. Не потому что я устал, а для того, чтобы волнение в груди улеглось.

– Отделили, значит, зёрна от плевел?

– Не от плевел, Вениамин Павлович, а просто отделил здоровые и полновесные зёрна от некондиционных.

– Да, да. Я неправильно, Ваганыч, выразился… Так, как назовёте свою картину?

– Как назову?.. Название давно есть. Называться она будет «Вершина мира». Сюжет картины – свалка.

– А почему «Вершина мира», а не «Дно» или «задворки мира»? В чём же пафос?

Крокыч улыбнулся. Улыбка выдала его внутреннее волнение.

– Все эти годы я только шёл к картине. Нарисовать не сложно. Главное её выносить.

– А пафос!? Пафос!?

– Что, пафос?.. Борьба со злом и преображение человека. А если точнее – когда слабеет тело – наступает торжество духа… – Крокыч помолчал и добавил. – Только я тоже не могу закончить своей работы без вашей, профессор, игрушки. Мне эта мысль пришла только что. Именно игрушка, старая добрая игрушка под гусеницами бульдозера на первом плане будет фокусирующей точкой на полотне. Так называемой точкой схода. Да… да…, все линии будут сходиться в этой точке. Игрушка будет олицетворением старого, доброго. Будут ещё два вспомогательных подплана справа и слева со своими точками схода…? Я решил, я её вижу… да, да два подплана… И потом туча, что мы только что видели с этакими расчёсами дождя и ржавыми подпалинами на фоне причудливых солнечных пятен на земле и в небе…, а… каково?! Гроза!! Раскаты грома!! Омовение человечества!!

Глаза Крокыча горели. Лицо его было восторженным, взгляд устремлён на профессора, но наверняка в этот момент он его не видел, потому как в душе его рождалось полотно, рождалось прямо сейчас на глазах Позолотина со всеми его планами и подпланами. Оно ещё не материализовалось в краске и лаке, но оно уже было, и этот взгляд художника подтверждал рождение нового и доселе в искусстве невиданного.

– Этот эскиз я буду писать прямо сейчас… я его вижу… мне его надо только перенести из души на холст.

– Как вы это видите?.. – робко спросил профессор, глядя на взволнованного Крокыча.

– Я его вижу, так же как и вас, даже лучше.