Страшная граница 2000. Вторая часть

«Я никому не нужен! Никому на свете не нужен!»

Сразу вспоминался маленький мальчик из рассказа Александра Куприна:

«…Таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин, прижавшись крепко ртом к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок».

Точно так же плакал и я, маленький советский заброшенный мальчик в филоновском, насквозь промерзшем детдоме.

Плакал и ронял слезы на гладильную доску и шипящий утюг.

Утюг был обязателен. После подъема нас заставляли гладить школьную форму. Гладить допотопными чугунными утюгами, в которых сторож закладывал раскалённые угли.

Особенно гладким должен быть пионерский галстук.

Как же, пятиклассники всё же!

Как там гласит завет?

Ага! «Пионер – всем ребятам пример»!

Но в процессе глажки этот галстук источал такой вкусный аппетитный запах, напоминающий жареную вкуснятину, что мы невзначай начинали обгладывать этот главный атрибут нашего патриотизма. И в сельской школе нас видели завсегда в обгрызенных донельзя галстуках.

Кстати, здесь же, в детдоме Филоновской, мы впервые поучаствовали в добровольно-принудительном труде по сбору помидоров. Позже, в других детдомах, такой «почётный» труд был обязателен каждую божью осень.

Работали мы, как папа Карло, на какого-то чужого дядю-жулика. За бесплатно! Собирали в основном томаты на плантациях.

В Филоновской эти помидоры вышли нам боком.

Точнее, не боком, а как бы сказать помягче, задом. Или ещё точнее, из зада. То бишь на радостях все пацаны с голодухи обожрались дармовыми огромными мясистыми помидорами.

Ну а ночью у всех случился залповый ужасный понос.

И что делать, ежли заперли нас на втором этаже особняка, а туалет – на первом? И сторож ушёл!

Прыгали мы со второго этажа, как оглашенные!

А ещё Филоновская надоумила нас на хороший приварок. Именно здесь мы перешли на разную мелкую живность наподобие рыб и лягушек.

Рыба в речке Бузулук ловилась замечательно! Хватало и на жарёху, и на уху, и на засолку. Кормили мы всех, кто приходил на огонёк нашего походного жаркого костра.

А вечером, у яркого костра, я жадно читал книги, взятые в сельской библиотеке. Даже не читал, а жадно глотал. Особенно жадно глотал, а затем перечитывал тогдашнюю новинку – «Водителей фрегатов».

И долго не мог уснуть. Яркие звезды и молочный Млечный путь вели меня куда-то в ревущие огромные океаны, к вечнозелёным островам и папуасам с копьями и луками.

Мешали спать и разные философские мысли, рожденные книгами. Вглядываясь в чернильную воду тихой речушки, я повторял и повторял строки купринских «Листригонов»:

«Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах».

И вдруг я чувствовал, как размеренными толчками шумит кровь у меня в ушах. Очень странно! Куприн жил ещё до революции, в далекие-далекие времена, а ощущал всё точно так же, как и я!

Как это понять?! Невероятно! И мысли, и чувства – абсолютно одинаковы! Мистика!

Пораженный этим открытием, я долго глядел в огонь костра и не мог уснуть. И снова повторял:

«Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах».

А утром нас ждала работа.

Всех детдомовцев, постоянно голодных и прожорливых, мы кормили солёной и вяленой рыбкой собственного производства. Производство наше базировалось на чердаке двухэтажного краснокирпичного особняка, принадлежавшего до революции купцам. Купцов расстреляли, а домину отдали детскому дому.

На чердаке у нас было всё – и бочки с рассолом, и всякие нехитрые рыбацкие приспособы.

Рыбу мы тащили станичникам. Обменивать на разный необходимый товар, в основном продовольственный.

Как без растительного масла пожарить грибочки? Как без хлеба?

Кроме рыбы, была у нас ещё одна подработка. Честная.

Обходя дома, я предлагал помощь в починке заборов, рытье огородов и грядок, посадке картошки и тому подобное.

Помощь одиноким старушкам требовалась всегда. Взамен нас кормили «от пуза», и ещё давали копеечку на чай.

Честно и благородно!

Денег мы принципиально не брали. Понимали, что судьба этих сгорбленных сухоньких женщин трагична и тяжела. Сначала их уничтожал страшный жестокий голод Поволжья, затем добивала Отечественная война.

Итог всей жизни – одинокая горестная старость, в нищете и запустении. А кто им, вечным труженицам, поможет, если на фронт уходило сто мужчин, а вернулось всего трое?!

Горе горькое!

В одной избе мы сидели и прямо-таки кожей ощущали уходящее время. Время уходило вместе с тоскливым тиканьем часов-ходиков. Ходики грустно и тяжело отсчитывали убегающее жизненное время:

– Тик-так, тик-так!

Мы слушали жуткий рассказ старушки.

Рассказ был вроде простой, но какой-то жуткий. О том, что к этой сгорбленной женщине по ночам приходит призрак её мужа. В том самом чёрном флотском бушлате, который был на красивом сильном парне в 1941 году.

Старушка плакала, а часы всё отсчитывали и отсчитывали время одиночества этой многострадальной женщины, обещая встречу с её ненаглядным.

Мне тут же вспоминалась одна из моих бабушек, живущая в Михайловке, баба Саня.

В 1941 году она проводила на фронт троих. Мужа и сыновей.

В день, когда погибли сыновья, баба Саня видела страшный вещий сон – как они гибнут в огне.

С фронта вернулся только муж. Весь перебитый и перепаханный в сырых мёрзлых окопах огромными бомбами.

Жил он недолго. Успел только осуществить фронтовую мечту и посадить яблоневый сад.