Так это было

Я рассказал, кто был на вечеринке, что мы делали, а также о разговоре с Прокофьевым при вручении мне повестки. В результате мне сказали, что ничего плохого в нашем сборе не усматривают и что Прокофьев ведет себя странно, затевает склоку.

На следующий день, когда я утром пришел в академию и разговаривал с товарищами, ко мне подошел Прокофьев и спросил, что мне сказали в ЦКК. Человек я прямой и откровенный, поэтому заявил ему, что он склочник, а для члена ЦК такое его поведение, когда он говорит, что ему ничего неизвестно, а в действительности он сам при этом сочиняет доносы, просто низко. Ничего не ответив, Прокофьев исчез и на этот раз его не было несколько дней, а потом появилась комиссия.

Комиссия работала больше месяца. Как на грех, в это время в Москве был раскрыт какой-то уклон и ЦК Украины заподозрил, нет ли и в академии чего-либо подобного, поэтому члены комиссии в расспросах были очень придирчивы. В результате комиссия пришла к выводу, что те, кто начал склоку должны быть исключены из партии и сняты с учебы. Мне же за то, что самостоятельно не смог обуздать склочников, объявить выговор, и отозвать меня с учебы. Таким решением я был возмущен и пошел на прием к секретарю ЦКП(б)У П. П. Любченко.

Я останавливаюсь на этом случае столь подробно потому, что он имел немаловажные последствия для моей дальнейшей судьбы и, кроме того, в нем проявились характерные черты взаимоотношений партийцев того времени.

В разговоре со мной Любченко не стал убеждать меня в моей невиновности, а сказал, чтобы я шел продолжать учебу и что ЦК, несмотря на решение комиссии выговора в мое личное дело не запишет.

Однако, меня такое решение не устраивало. Я был прав и требовал, чтобы мне это подтвердили. Если же меня считали виноватым, пусть запишут выговор в личное дело, как того требует порядок в партийных делах.

Но Любченко, видимо, не хотел вдаваться в подробности, или ему было некогда, поэтому он повторил: – "Иди, учись, обещаю тебе, выговор в карточку не запишем, значит верь".

На это я ему ответил, что в таком подвешенном состоянии в академию не вернусь, прошу направить меня на работу и подальше. После некоторых споров, мне предложили приступить к работе начальником капитального строительства Министерства Совхозов Украины. Но я не согласился и попросил направить меня на стройку.

Споры продолжались долго, и, в одно из моих посещений секретаря ЦК Любченко, он, наконец, пообещал откомандировать меня в распоряжение ЦК ВКП(б). Он сказал, что постановление секретариата о моем откомандировании согласует опросом, а меня попросил подождать в приемной, что я и сделал. Прождал я минут тридцать, после чего технический секретарь мне говорит, что напрасно жду, так как Любченко «смылся» через другую дверь. Мы открыли дверь кабинета, и я убедился, что бекеши Любченко, в которой он ходил, уже нет, он сбежал. На Любченко это было похоже.

На другой день я явился к его помощнику и рассказал об этом случае. Он подтвердил, что за ним это водится, и предложил позвонить ему по прямому телефону. Подняв трубку, я спросил:

– "Товарищ Любченко?" и получил ответ:

– "Нет".

Помощник мне говорит: – "Разве так спрашивают?. Назови по имени-отчеству".

Я снова снял трубку и говорю: – "Панас Петрович?". В ответ слышу: – «Да». Тогда я начал срамить его за вчерашний поступок, а он смеется и предлагает зайти.

Когда я зашел в кабинет, он снова стал предлагать продолжить учебу в академии, не упоминая о том, что ЦК отверг предложения комиссии, на что я снова не согласился.

Тогда он сказал, что пойдет подписывать решение о моем откомандировании опросом, но я предупредил, что на этот раз из кабинета не выйду и бекешу ему не отдам. Конечно, сказано это было в шутливой форме, он рассмеялся и пошел подписывать решение. Через десять минут решение о моем откомандировании в распоряжение ЦК ВКП(б) было у меня на руках, а еще через два дня я выехал в Москву.

Так закончилась моя учеба в промакадемии имени Сталина. Диплом об ее окончании я так и не получил. А секретарь ЦК КП(б)У П. П. Любченко через несколько лет был арестован и расстрелян, как "враг народа".

Глава 4. На строительстве военно-промышленных объектов перед войной

Строительство вертолетного комбината на Урале

В Москве мой вопрос был решен быстро. Люди были нужны и мне предложили поехать на Урал в качестве заместителя начальника строительства вертолетного комбината. Как выяснилось уже на Урале, в это время в Москве под руководством итальянца Вирджили, жившего на бывшей даче Рябушинского, что возле Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, разрабатывался геликоптер (вертолет). Для производства этих вертолетов по предложению Вирджили было решено построить на Урале в городе Юрюзань Свердловской области Катав-Ивановского района вертолетный комбинат, для чего было создано строительное управление.

Однако, начальник этого управления Козлов (из местных) не был строителем и меня направили работать в качестве его заместителя по строительству этого комбината.

Приняли меня на Урале неплохо, начиная с первого секретаря Свердловского обкома партии И. Д. Кабакова. Коммунист с 1905 года, любимец всех уральцев, Иван Дмитриевич был очень скромный, доступный и обаятельный человек. На месте меня тоже приняли хорошо, но вскоре случилась неприятность. На восемнадцатый день пребывания в новой должности я выступал вечером на партсобрании в конторе, а в соседней комнате, какой-то охранник чистил оружие. Выстрелом из нагана я был тяжело ранен. Пуля прошла через левое легкое в 5 мм от сердца и, пробив бок, осталась в рубашке. Меня положили на телегу и повезли в лазарет, который находился в 3 км от конторы. Главным врачом там был военный фельдшер.

Осмотрев меня, он заявил, что сердце пуля не задела и тут же сделал мне перевязку, туго затянув грудную клетку. Положил он меня в отдельную палату, но в 2 часа ночи давлением изнутри повязку прорвало, и кровь фонтаном ударила в стену. Меня снова забинтовали, остановив, таким образом, кровь. Температура поднялась до 40 градусов.

Наутро мне понадобилось в уборную. Всю жизнь я не любил, чтобы за мной ухаживали, и в данном случае я пробрался в уборную самостоятельно. Вход в нее был из коридора, а на улице был мороз. Поэтому после ее посещения во втором легком образовался плеврит, и оба легких оказались закупоренными: – одно было заполнено кровью, другое жидкостью, и я начал задыхаться. Прибежал фельдшер и созвал моих сотрудников, в том числе главного инженера Смирнова, инженера Баранова и др. Возле моей кровати состоялся консилиум.

Я лежал без движения с закрытыми глазами и хрипел, левая рука была парализована, поэтому все решили, что я без сознания и высказывались вслух, не стесняясь.

Фельдшер сказал, что жить мне осталось максимум двое суток, поэтому нужно вызвать жену для участия в похоронах. Участники консилиума с ним согласились и уже собирались разойтись, как я открыл глаза и взял правой рукой карандаш. Консилиум насторожился. А я написал на тетради каракулями:

– "Категорически запрещаю вызывать жену и сообщать ей что-либо обо мне. Буду жить".

Потом я написал, чтобы все кроме инженера Баранова ушли, и, когда мы остались вдвоем, попросил достать мне сестру, которая могла бы круглые сутки дежурить у постели. Очень быстро такую сестру разыскали. Я считал, что мое спасение во сне и прогреве правого легкого. Поэтому я велел сестре сделать мне укол морфия и, во время, сна непрерывно ставить на правое легкое горчичники.

Уснул я в 2 часа дня и проспал до 12 часов ночи. К этому времени облегчение еще не наступило. Поэтому я попросил сделать еще один укол, после чего проспал до 6 утра. Проснувшись и не почувствовав облегчения, опять попросил сделать укол, против чего сестра начала протестовать, так как боялась, что может возникнуть привыкание. Но я сообщил ей, что если все равно помирать, то можно еще раз попытаться и она согласилась.

А пока я спал, продолжала делать попеременно банки и горчичники. В результате, когда я проснулся в 2 часа дня, то почувствовал, что дыхание стало свободным, правое легкое очистилось. Пришли товарищи и обрадовались, а главврач-фельдшер извинился. Итальянец Вирджили прислал мне телеграмму с соболезнованием.

В больнице я пролежал неделю и, когда мне сделали очередную перевязку, оделся и, воспользовавшись отсутствием фельдшера, позвонил в контору, чтобы прислали лошадь. Явившись в поселок, я на следующий вечер выехал поездом в Москву. Перед этим, узнав, что я сбежал из больницы, ко мне явился фельдшер лазарета и потребовал, чтобы я вернулся или дал ему расписку, что ответственность за возможный смертельный исход беру на себя. Такую расписку я ему дал. Он успокоился и подарил мне пулю, которая оказалась между косовороткой и нижней рубашкой и выпала, когда меня раздевали в больнице.

Прибыв в Москву я явился в лечебную комиссию ЦК ВКП(б) на Арбате (ЦЕКУБУ), где меня осматривали три солидных профессора. Когда я снял гимнастерку, и они увидели бинт, а затем две ранки: – одну впереди, а другую рваную на боку, из которой все еще сочилась кровь, они очень удивились и начали расспрашивать, где это со мной случилось.

Узнав, что на Урале, стали спрашивать, когда и как я сюда добрался. Узнав, что это случилось десять дней тому назад, и что я добрался сюда на поезде, как пассажир, назвали меня сумасшедшим и потребовали немедленно лечь в больницу, от чего я категорически отказался.

Удостоверение первого заместителя начальника строительства вертолетного комбината (завод № 1 ВВС) Цивлина П. Г.

В результате мы договорились на том, что я буду лежать в гостинице «Националь» на Манеже, где я остановился, и ко мне ежедневно в 7 часов вечера будет приходить врач, так как температура держалась и нужно было делать перевязки.

Меня это устраивало, так как было много вопросов, которые нужно было решать в ЦК, Совнаркоме, ЦКК и других организациях.

В Москве

Порядок дня в Москве я установил такой. До 9–00 утра завтракал, после чего приходила машина, и я уезжал по делам строительства в Глававиапром Наркомтяжпрома, в ЦКК, РКИ, в Кремль в особый отдел. Ходил я еле-еле, был очень слаб из-за большой потери крови и худ. Но никому о моем состоянии не говорил. В гостиницу я старался приехать до 5 часов вечера, обедал и ложился в постель. Поэтому, когда в 7 часов приходил врач, то он выслушивал меня, делал перевязку и уходил. Так продолжалось дней пятнадцать.

Но, однажды, в РКИ меня задержали до семи вечера, и я прибыл в гостиницу лишь в половине восьмого. За это время врач, не застав меня в постели, опросил коридорных и, узнав, что я ежедневно уезжаю на работу, дождался меня и устроил скандал, потребовав утром явиться в лечебную комиссию. К этому времени основные вопросы по стройке мне уже удалось урегулировать во всех инстанциях, поэтому в лечкомиссию я явился относительно спокойным.

Там мне, конечно, устроили разнос и потребовали либо немедленно лечь в больницу, либо убираться из Москвы куда угодно. В частности, мне предложили поехать на лечение в Новый Афон с закреплением за мной медсестры. Я сказал, что сестра мне не нужна, так как у меня жена – медсестра. Они с радостью согласились, и в тот же вечер я послал телеграмму жене в Харьков по поводу того, что получил отпуск и путевки в Новый Афон и прошу срочно выехать в Москву с сыном.

Ответ был краток, как обычно бывает с моей женой:

– "Не понимаю, почему отпуск, одна с ребенком никуда не поеду!". Пришлось звонить, уговаривать. Сказал, что ее хотят видеть товарищи, что через Москву ехать в Новый Афон удобнее. Согласилась.

Когда встречал жену с сыном на Курском вокзале, она была удивлена моей худобе и слабостью, так как в отличие от обычного я не взял чемодан сам, а пригласил носильщика, не поднял сына. На ее расспросы отвечал, что болею. Только вечером в гостинице, когда разделся, она увидела повязку на груди, но пугаться было уже поздно.

В санатории в Новом Афоне мне предложили ряд физиотерапевтических процедур. Я сделал несколько из них, но однажды стал свидетелем того, как врач обслуживает без очереди своих знакомых. И хотя нервы были напряжены, я не стал поднимать шума, а просто ушел и больше, несмотря на уговоры врачей, в физиотерапевтический кабинет не вернулся.

Между тем, левое легкое было заполнено кровью и не работало. Нужно было тепло, чтобы рассосать застойные явления, и я избрал простой способ лечения. Каждое утро после завтрака я отправлялся на пляж, укрывал голову, подставлял левый бок под лучи солнца и в течении нескольких часов грел легкое. Солнце сделало то, что нужно. В течение месяца почти все пришло в норму. И, когда мне воткнули пятимиллиметровую иглу и откачали жидкость, то она была уже не красной, а розовой. А еще через месяц я окончательно излечился и вернулся на строительство вертолетного комбината.

Итальянец Вирджили

Стройка шла тяжело. Начатая по инициативе М. В. Фрунзе и продолжавшаяся благодаря настойчивости начальника Глававиапрома П. И. Баранова, она после его гибели в авиакатастрофе начала загибаться. Дело в том, что в Москве в то время возобладало мнение, что оборонную промышленность нужно развивать вокруг столицы. Поэтому, дескать, создание вертолетного комбината на Урале – это блажь и стройку нужно законсервировать.

Было ли это результатом вредительства или малоопытности и неосведомленности, сказать не могу. Но то, что эта концепция нанесла тяжелейший удар стране и на долгие годы осложнило развитие тяжелой промышленности, поставило ее к началу отечественной войны 1941 года под риск уничтожения фашистской Германией, не вызывает сомнений.

Характерно, что это хорошо понимали иностранные специалисты. Как-то, в один из приездов в Москву меня пригласил к себе домой руководитель разработки вертолета итальянец Вирджили. Принял он меня с маленьким сыном Ильёй очень радушно. После обсуждения текущих вопросов по строительству я имел серьезную беседу с Вирджили.

В свое время именно он убедил М. В. Фрунзе и П. И. Баранова строить вертолетный комбинат на Урале. И на мой вопрос, почему он возражает против строительства этого комбината в Москве, Вирджили ответил примерно следующее: