Что ж я медлю?..
Я еще не спокойна. Я еще не все передумала…
Спешить – значит бояться… "бабы яги – костяной ноги", говорила, бывало, нянька Настасья.
3 ноября 186* 1-й час. Суббота.
Он ждал ответа. Он и пришел за ним. Я сначала не хотела его видеть… Но к чему такая слабость?
Он не горд. Нет. В нем еще больше доброты, чем ума… Доброта-то его и враг мой.
– Вы перестали меня принимать? – спрашивает он кротким голосом.
– Да, перестала…
– Чем же я провинился?..
– Вы? Ничем…
– Что ж это значит?
– Сядемте, – ответила я, как ни в чем не бывало, – и потолкуем… Не сердитесь на меня, я хандрила… вот почему вы меня давно не видали…
Во мне не было ни малейшей тревоги. Я дурачилась… Мне приятно было смотреть на это крупное, резкое, роковое лицо. Он тоже взглянул на меня. Ему, может быть, и хотелось геройствовать; но глаза выдавали его. Они глядели так просительно, так глубоко, почти восторженно.
Я наслаждалась его любовью. Мне ни капельки не было его жалко.
– С какой же стати вы хандрите, Марья Михайловна?
И он протянул руку. Я ему дала свою. Рука не дрожала. Я владела собой в совершенстве.
– Помышляю о своем ничтожестве, Александр Петрович.
– Вредная тема… – проронил он.
– Почему так?
– Потому что отзывается смертью…
– Смертью!.. – Я прошептала это слово. – А хоть бы и так, что ж тут дурного?
– Неестественно в живом и здоровом существе…
– Это отзывается прописью, Александр Петрович! Разве мы можем управлять нашими мыслями? Иной раз мне кажется, что вся моя жизнь прошла без моего участия…
– Вы это не вычитали? – спросил он улыбнувшись.
– Нет, божусь вам!
– Очень глубокие философы проповедовали то же самое…
– Кто же, например?
– Например… Да вам что же в этом интересного?
– Ах, Боже мой!.. Что за менторство такое!.. Довольно вам считать меня идиоткой!..
Он вдруг испугался, и глаза его тревожно и просительно обратились ко мне.
– Не сердитесь… я пошутил, – пролепетал он, точно школьник.
Как он любил меня в эту минуту! Я пожала его руку и рассмеялась.
– Извольте, не буду сердиться, только скажите мне, кто такой этот философ?
– Спиноза.
– Спиноза!..
Я расхохоталась. Потом вдруг смолкла. Какая-то страшная мысль пронизала мою голову.
– Чему вы так смеетесь, Марья Михайловна?
В его вопросе звучало сильное беспокойство. Он, видно, боялся истерического припадка.
– Так мой Спиноза думал по-моему?
– Ваш? Как так?
Он совсем растерялся. Очень весело рассказала я ему всю историю моего знакомства с философом иерусалимского происхождения.
– Только, – добавила я, – вы меня не допрашивайте о его сочинениях. Я ничего не читала… Что же он именно сказал насчет моей мысли?
Как-то бочком глядел он на меня. Его точно все пугало, или обижала моя странная веселость.
– Он сказал в одном месте: "Кто думает, что по собственной своей воле говорит, молчит или что-нибудь делает, тот бредит наяву".
– Вы не обманываете меня?
– Я помню место наизусть.
– А на каком он языке писал?
– По-латыни.
Разговор был в гостиной. Я побежала в спальню, взяла со столика свой журнал, чернильницу и перо.
– Александр Петрович, – сказала я ему со смехом, – впишите фразу Спинозы вот сюда… Только, пожалуйста, в подлиннике по-латыни.