Поумнел

Он обвел их мягким взглядом и переменил позу, облокотился о спинку дивана, а правую руку положил на его ручку.

Ахлёстин задвигался на своем кресле с чувством любителя, которому предстоит слышать что-нибудь очень хорошее. Последний его вечер в Петербурге не пропадет даром.

Гаярин почувствовал на себе взгляд графа и наклонил голову. Он подумал:

"Что бы ты ни сказал, твоя песенка пропета. Ты теперь занимаешься фрондерством потому, что тебя сдали на покой".

Хозяин стал у дверей и с довольным видом оглядел весь свой кабинет. Чем бы ни кончился спор, ему было все равно.

"Только бы без карамболей", – выразился он мысленно.

XXIII

– Извините меня, господа, – начал граф Заваров и немного прикрыл глаза. – Я слушал ваш разговор, – теперь ведь всюду идут разговоры в таком же духе, – и мне кажется, все эти заботы о подъеме руководящего класса лишены всякого серьезного… как бы это сказать?.. базиса, что ли…

– Почему же, граф? – спросил Вершинин.

Граф поглядел на него и чуть заметно усмехнулся. Глаза его досказали:

"Тебе, мой милый, с твоим прошедшим, не надо бы так усердствовать".

– Почему? – повторил он вопрос. – С вами, господа, говорит в эту минуту человек, предки которого и в прошлом, и в этом столетии послужили своему отечеству… Их имена вошли в историю. Они были самыми доблестными сподвижниками нескольких царствований… Я это привожу не затем, чтобы хвастаться своею родовитостью, но хочу только сказать, что я имею не менее всякого другого дворянина право стоять за прерогативы своего сословия…

Гаярин встретил, подняв голову, взгляд графа и прочел в нем:

"Ты, мой милый, только считаешь себя аристократом, но твой род весьма неважен: прадед твой был откупщик, вышедший в дворяне, а сын его дослужился до больших чинов по благотворительным учреждениям".

– Вы меня понимаете, господа, – продолжал граф. – Я не желал ставить вопрос на личную почву, а заявляю только некоторое право на сословное чувство… И оно во мне нисколько не встревожено… Поднимать наше сословие?.. Но ему ничего не грозит извне… Вся его сила и слабость – внутри, в нем самом.

– Еще бы!

Этот возглас вырвался у Ахлёстина. Он с самых первых слов графа пришел в приятное возбуждение и одобрительно кивал головой.

– Однако, – возразил Столицын и сейчас же придал своему рту особое выражение, – граф, согласитесь, что без известных учреждений нельзя оградить прерогативы руководящего класса.

– Что-нибудь да надо сделать! – крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.

– Милый друг, – ответил ему граф тоном старшего родственника, – скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.

– У меня были другие занятия, – возразил князь, – крупные интересы…

– Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить, – обратился граф движением головы в сторону Столицына, – прерогативы… Их было очень достаточно, больше столетия… И даже такое страшное право, как крепостное…

– Позвольте, граф, – возвысил голос Вершинин, – крепостное право тут ни при чем… Мы это знаем… Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?

В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".

– Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права, – и права огромные, – в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.

Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.

– Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!

Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.

– И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба – тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.

– И без того нечем жить! – сказал кто-то.

– Кому? – спросил граф. – Кто не умеет вести своего хозяйства и кому хочется пустой и разорительной жизни в столице и за границей? Знаете, господа, когда я слышу охи и ахи, жалобы и сетования, то мне сейчас представляется депутация из Москвы от наших коммерсантов, которым все мало, все еще недостаточно поощряют их. "Запретите ввоз, наложите пошлину повыше, дайте субсидию, – мы стоим за процветание отечества"… а прежде всего, я думаю, за возможность брать рубль на рубль там, где заграничный фабрикант и купец довольствуются четырьмя процентами.

Он тихо засмеялся. Гораздо громче поддержал его смех Ахлёстин, вскочивший с своего места.

– Это верно, это архиверно! – вскрикивал он и начал усиленно жестикулировать правою рукой.

– Зачем, – продолжал граф после маленькой паузы и налил себе вина, – зачем, спрошу я, люди с хорошим состоянием, с именем продают свое самостоятельное положение, идут в чиновники, обивают пороги в приемных? Зачем?.. Прямо из одного тщеславия, даже меньше, – из какого-то добровольного холопства…

"Вот ты как заговорил!" – воскликнул про себя Гаярин и стал заметно бледнеть. Ему захотелось пустить что-нибудь едкое по адресу графа, и он с трудом сдерживал себя.

– Вы так изволите определять государственную службу? – спросил злорадно Вершинин.

– Нет-с, – ответил граф брезгливо и значительно, как сановник, знавший, что такое власть. – Прошу не перетолковывать моих слов… Служба службе рознь. Теперь идут в сословное представительство затем только, чтобы сейчас же перемахнуть в чиновники… Да еще добро бы нужда заставляла, а то и этого нет! Как же назвать это свойство? Подумайте сами, господа!

Гаярин продолжал молчать, все так же бледный, с блестящими глазами, и отхлебывал ликер из рюмки. Он не мог принять слов графа на свой счет. Это было бы чересчур бесцеремонно. Граф считался образцом вежливости и такта. Но все-таки неспроста сказал он это.

– Государство и должно притягивать к себе все, что ему предано! – пустил Вершинин тем же тоном, к которому графу приходилось привыкать с тех пор, как его перестали бояться.

– Согласен с вами, – любезнейшею улыбкой сказал граф, – оно нуждается во всяких уступках, в почетных и в весьма печальных. – Он сделал умышленную паузу. – Но мы говорим не о том, что выгодно и за что больше денег платят, а о правах и чувствах нашего сословия… Были бы только чувства благородные, а права найдутся!

– Браво, граф! – крикнул Ахлёстин. – Редко слышу такие речи в моем отечестве. Благодарю вас от души! Вы меня совсем оживили!

Он хотел прибавить: "Позвольте мне завезти вам завтра мою брошюру", – но не сказал больше ничего.

Гаярин сидел нервный и злой. Он страдал всего сильнее оттого, что считался в одном хоре с этим Вершининым, которого он презирал, не хотел показать графу, что принял его слова на свой счет, и не находил нужным возражать в направлении, приятном остальным господам, бывшим в кабинете.

– Значит, вы, граф, против нового проекта? – спросил хозяин, сохранивший тон фрондера, которому, в сущности, решительно все равно, только бы шли его дела без запинки и он находил в высших сферах влиятельную поддержку.

– На это позволь мне ничего не ответить… Проект еще не поступил на обсуждение.

И он взглядом добавил: "Пора бы, любезный, иметь побольше такта".

Вслед за тем граф поднялся, оправил сюртук и сделал общий поклон перед тем, как выйти.

– Спорить с вами, господа, я не хотел. Но то, что я сказал здесь, я повторяю везде и считаю это своим долгом… Никакой подъем немыслим, если вот здесь ничего нет.

И он приложился рукой к левой стороне груди.

– Торопитесь? – спросил его хозяин.