«Точка зрения Корнилова»

Крикнул батюшка монтеру.
Тот плеснул по старцу током
Пресекая в корне ссору
А бедовые пингвины
Топчут ледышку в Заполярье
И над ними херувимы
Дарят смогу равноправье
Улыбаясь и шикуя
Жарят донорам монеты
На которых Корсиканец
Ищет повода вендетты
У дороги, где накрыли
Шаткий стол босому магу
Прооравшему: «Сгубили,
Заключив меня же в сагу
О моей первейшей роли
В суетливой пантомиме.
Ну, зачем сказал пароли
Я крещеному козлине?»

Чужаки исчезают, спиваются, благодарят; фотографии на стенах вызывают малую степень узнаваемости – неуверенно, изобилуя покачиваниями и быстро выправляемыми сменами курса, дошагав до ванной, Корнилов прямой наводкой уставился в зеркало: небритость плавно ложилась на помятость, да и интеллекта в глазах за ночь не приросло.

Корнилов умылся и, построив несколько экстремальных рож – снимая стресс уничижающей разум мимикой – пошел на кухню, где на столе между кетчупом и грязным ножом валялась записка, состоявшая из трех кривонаписанных строк. «Все было замечательно. Ты просто лапочка. Не забывай свою Танюшку. P.S. Когда будешь уходить пожалуйста захлопни дверь».

Танюшка. Какая-такая Танюшка. Что за идиотские шутки?… А-а… Нежданно негаданно вихрь воспоминаний – причем, их нежданность размахивала над ним весомой дубиной своей негаданности: предметом, часто утыканным жуткими штырями и разрывающей спертый воздух его сознания нежными дуновениями аммиачного пара, сочившегося из нее даже при малом взмахе – наотмашь придавил Корнилова к стулу. Воспоминания имели следующее содержание – по дороге домой Корнилов зашел в бар. Так, для проформы: прополоскать горло кружкой светлого. Но кружке не захотелось оставаться в одиночестве, и процесс немного затянулся. И тут в памяти всплыло миловидное накрашенное лицо, по-видимому принадлежащее женщине, и вероятнее всего этой самой Танюшке. Силуэты лица были не слишком конкретные: размытость, пятнистость, кривизна – Корнилов додумался поискать эту физиономию на замеченных им в комнате фотографиях, и поиски завершились очевидным успехом: так вот ты какая Танюшка, очень даже ничего. Танюшка разгуливала по фото в школьной форме, но Корнилов почти не сомневался, что к моменту их вчерашней встречи она подросла. Внезапно его взгляд стоически спрыгнул вниз и наткнулся на три пустые бутылки, одна из которых когда-то содержала в себе водку, ну а две оставшиеся… Корнилова передернуло. И подумал он, каясь – это же бутылки из-под портвейна.

– Да, барин, что-то вам здесь окончательно разонравилось – уже и портвейном травитесь. Среди портвейнов, понятное дело, попадаются и роскошные, но для вашего едва ли кто-нибудь собирал виноград на берегах реки Дуэро.

– Ручаюсь, что не там. Жестокостью утреннего осадка ручаюсь. А я его вчера много выпил, этого портвейна?

– Одну из двух уж как-нибудь, да уговорили, никак не меньше.

– Наступите мне на боль… вышибите ее клином… приведите меня в соответствие с классическим духом…

– Это вы бормочете о срочной нуждаемости в опохмелении?

– Не буду я сегодня опохмеляться. Накажу себя пыткой удержания.

«Выдержу, не сломаюсь, пережду покупать в храме специальный набор для погребения» – его очная ставка с самим собой была неучтиво прервана новым камнепадом воспоминаний, и они были пожестче предыдущих: во-первых, Корнилов вспомнил о чем же он Танюшке… зверюшке… мышане… увлеченно рассказывал – вещал он ей о походе аргонавтов и о том казусе, когда их союзники долионы, не разобравшись в темноте кто, да зачем, спровоцировали не замеченных в слабости порубиться героев на покрытую нерефлексирующим мраком схватку, по ходу которой Язон сослепу убил их царя. Еще он пытался поведать ей суть задумки молодого инженера Рудольфо Дизеля, но, потерявшись в объединении целостностью плохо поддававшихся его вчерашней голове компонентов – поршней, сжатий и одноцилиндровых двигателей – нескладно осекся. Но по сравнению с тучей номер пять; с поднятием пыли номер четыре; с воспоминанием номер три, все это казалось сущей безделицей, поскольку как раз оно и воплощало в себе весь возможный кошмар. И память, как назло, сработала тут безупречно – невзирая на все его попытки отогнать навязываемый ему уже свершившейся биографией бред, Корнилов явственно осознал, что весь этот кутеж был оплачен им. Даже принимая во внимание все смягчающие обстоятельства – мол, не обвиняй меня, гондон, в объективности – память совершила очень подлый поступок, и Корнилову пришлось применить все свое недюжинное мужество, чтобы одеться и слегка равномерно добраться до выхода; добраться, чтобы убраться: его злость находилась на таком пике, что он даже приговорил оставить дверь открытой. Но после бессистемной борьбы – лязг ментальных сабель, скорее всего, слышали и на улице – воспитание все же взяло верх. Дверь он захлопнул.

Придя домой – сосредоточенно, как канатоходец, которого страхует лишь бурлящее неописуемой заботой озеро лавы – Корнилов с нажимом вычистил зубы и, напрягая вороватую совестливость последних из пока не отказавших ему в сотрудничестве рефлексов, замедленно изыскал нетвердые контуры кровати. Затем он лег. Чтобы спать и не задерживаться при дворе – состояния духа, снова духа, мглистого состояния, вылупившего его их скорлупы хотя бы скудного довольства происходящим. «Уйди, Танюшка, отстань, не заставляй меня целовать твоего вонючего кота, он хороший, прекрасный – ты, Корнилов, не такой, звери могут смотреть прямо на солнце, человек нет, звери тоже не могут, человек однообразен, звери разнообразны, какие-нибудь из них могут, я убежден» – когда сон уже приступил к сдавливанию его в своих не оставляющих отпечатков объятиях, раздался телефонный звонок. Если бы для поднятия трубки требовалось совершить хотя бы один шаг, Корнилов бы его не совершил. Но так как трубка висела прямо над кроватью, Корнилова потянуло – но только рукой – ответить.

Звонившим оказался Николай Воляев.

– Здорово Корнилов! – сказал Николай. – Как самочувствие?

– Волшебно…

– Не забыл?

«О дайте, дайте мне отставку!» – кричал побледневший полковник, услышав что пленных будут казнить начиная со старших чинов. И в эту секунду он видит, что его генерал уже попрощался с большей частью лобной кости…

– О чем не забыл? – спросил Корнилов.

– Ну, про тренировку.

– Какую тренировку?

– Ни хрена себе, какую тренировку! – возмутился Воляев. – Ты что, Корнилов, мы же вчера договорились.

Какой-то Марсель, где маркиз Де Сад договорился с бедствующими проститутками, что они изобьют его разгоряченную плоть неоднократно испытанным хлыстом с гвоздями во плети. «Ко мне, деточки, скорее ко мне… все готово… ко мне…» – приехав на место, шлюхи пошли на попятную: не хотим, сказали они, отправлять тебя на тот свет за твои же деньги.

Еле на ивовой метле сошлись.

– Ничего себе… – невнятно пробормотал Корнилов. – И о чем мы договорились?

– Слушай, Корнилов, не дури! Мы вчера договорились, что ты сегодня ровно в шесть ноль-ноль придешь на тренировку.

– А что я буду там делать?

– Как это что?! Боксировать.

Вволю они меня… туда… того, а насытиться все не могут: красть уже нечего, но процесс моей опеки нарастающими проблемами их по-прежнему занимает.

– Ах, боксировать… – негромко протянул Корнилов. – А может, я лучше в следующий раз?

– Никаких следующих разов, Корнилов, ты обещал! Ты держишь свои обещания?

Куда уже крепче (держать) – даже на побегушках за ними бегаю. Но если у Бога есть своя администрация, то кто же ее возглавляет? кто будет снимать заключительного «Крестного отца», когда Пачино восстанет из ада и, прочитав там данные Францом Гильомом Гизо жизнеописания четырех великих французских христиан, подвигнет заждавшуюся его конницу на героический конкур по разрастающимся головам выглядывающих из пент-хаусов сатанистов?…

– Иногда держу.

– Ладно, – сказал Воляев, – хватит бабочку лохматить. В последний раз спрашиваю, придешь?

– Для меня это важнее многого.

– Вот и здорово. А то, если бы ты не пришел, я бы решил, что ты струсил – тебе на мое решение, конечно же, насрать, но для меня оно кое-что значит. Ты, вообще, в порядке?

Спроси меня, месяц щербатый; спроси меня о ком-нибудь, ущербно заполовинившем нас обоих – уточни у меня самого причину его ко мне немилости.

– В полнейшем, – ответил Корнилов.

– Ну тогда все, увидимся.

Положив трубку на ее привычное место, Корнилов закрыл глаза – впрочем, они бы закрылись и без его ведома – и вскоре созидательно задремал.

Просторная площадь заполнена галдящими людскими массами; стрелки суток переведены в положение «полдень»; грандиозный дворец… нет дворца… зыбко и солнечно; every kind of time spinning on my mind, еще одна несчастная любовь меня добьет: «Вы женщина?»

«Ну, и что?»