Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

Именно благодаря этому в науки о животных когда-то перекочевали термины "брачное поведение", "брачный сезон" и даже "супружеская связь", хотя в действительности речь должна была идти просто о сексе, о совокуплении, и ничего больше. У большинства животных самец и самка встречаются лишь однажды – в период спаривания, и всё, дальше их пути вновь расходятся. Но нет, учёные непременно назовут их "брачной парой", а дойдя до обывателя, эта фраза уже автоматически будет понята как картина привычной моногамии с её длительным сожительством, совместной заботе о потомстве, сексуальной верности и т. д.

Учёные стали заложниками собственной культуры, набросив её и на всех других животных, которые, впрочем, и до сих пор не в курсе, что должны образовывать какие-то "брачные пары". Такой дефект в подходе и привёл к тому, что терминами «брачный» или «супружеский» стали описывать фактически любой тип сексуальных связей – кратковременных, долговременных, эксклюзивных или не эксклюзивных. "Как только самка описывается как находящаяся в "супружеской связи" с самцом, все перестают замечать важность её регулярных сношений с другими самцами" (Райан, Жета, с. 168). Тот самый момент, когда культура диктует видение.

Ещё более смешным это становится, когда исследователи на дефектно понятую картину мира затем накидывают и собственные же моральные оценки, и секс вне пары, которую они изначально описали как «супружеская», сразу превращается в «измену», самка или самец признаётся «неверным», а будущий ребёнок – «незаконнорожденным» (с. 169). Смех смехом, но такие публикации действительно встречаются, особенно в научно-популярной литературе, где авторы пытаются говорить "понятным человеческим языком" – и именно этот самый язык и становится ловушкой для мышления. Но картина эта не нова, ведь даже 500 лет назад православные мыслители были склонны описывать жизнь животных именно с позиции человеческой морали. Птицы, проводящие с одним и тем же самцом бо?льшую часть времени, описывались «наичистейшими», а птенцы их, "зачатые в чистоте, без похоти, являют собой образец добродетели и трогательно заботятся впоследствии о состарившихся родителях. Как аисты верны друг другу, так и люди не должны помышлять о прелюбодеянии" (Белова, 1996, с. 93). Птичка горлица "мужелюбива есть" и "хранит единобрачие до конца живота своего". Горлицу православные священники даже ставили женщинам в пример и призывали: не будь распутницей, а будь, как горлица. Куропатку описывали как "птица очень блудна"; кукушка – и подавно "ненасытное чрево", созывающее самцов "на смешение блуда"; ласка – "неправедна бывши", а верблюд за какие-то заслуги и вовсе – "блуднеише паче всех скот" (с. 98).

Православные мыслители, не стесняясь, описывали весь мир через призму своего учения с его представлениями о должном и запретном, о чистом и нечистом, и повадки ни в чём не повинных животных не стали исключением их желчного анализа. Как видно, и учёные XX века не сильно ушли от бородатых старцев из тьмы веков.

В общем, углублённые исследования зоологов в последние годы показали, что с пресловутой «моногамией» у животных всё совсем не так. Некоторые виды полёвок действительно образуют длительно существующие пары и совместно растят потомство – да вот только при этом и самец, и самка без проблем спариваются с другими особями своей группы (Райан, Жета, с. 193; Solomon et. al., 2004). То есть как бы моногамные, да как бы не совсем. Аналогичная картина и у обезьян игрунок, которых учёные долго описывали как моногамных (самец и самка сообща растят потомство), но при этом забывали добавить, что спариваются же они без проблем с кем-нибудь другим (Алексеева, 1977, с. 135). ДНК-анализ детёнышей многих видов птиц, долгие годы считавшихся моногамными, показывает, что "в среднем от 15 до 20 % птенцов не будут потомством самца-партнёра их матери… Исследования показали, что из примерно 180 видов птиц, считавшихся ранее моногамными, 90 % на деле таковыми не являются. И лебеди, увы, также не вошли в «добродетельные» 10 %. Так что если ищете моногамию, забудьте и про лебедей", иронизируют Райан и Жета (с. 194).

Биолог Марлен Зук из Миннесотского университета описывает моральное негодование своих студентов, когда они узнают, что некоторые птицы не моногамны, как считалось раньше (Zuk, 2002, – цит. по Файн, 2017).

Как и православные мыслители пятьсот лет назад, так и в середине XIX века один британский священник (заодно и орнитолог-любитель) призывал своих прихожан "жить скромно, как завирушка" – такая маленькая лесная птичка. И только в XX веке было установлено, что её система спариваний очень странная – точнее, никакой системы нет совсем: кто-то из завирушек образует моногамные пары, кто-то практикует сожительство по схеме 1 самка + 2 самца, кто-то по схеме 1 самец + 2 самки, а кто-то и 2 самца + 2 самки. Как с юмором замечает современный орнитолог, "если бы паства преподобного любителя птичек последовала его совету, приход погрузился бы в хаос" (цит. по Файн, 2017).

Похоже, вера в птичью моногамию вообще оказалась слабым местом христианства. В 2000-х многие церкви в США даже арендовали кинотеатры, чтобы показывать прихожанам фильм о жизни пингвинов, ведь самец и самка так заботливо выхаживают яйца и птенцов, что это непременно должно было стать трогательным примером для людей. Но реальность, как всегда, оказалась иной: как только птенец научится плавать, родительская пара тут же распадается, чтобы затем вступить в подобные же отношения уже с какой-нибудь другой особью. "При типичной продолжительности жизни взрослых птиц в 30 и более лет эти "образцы для родителей" имеют как минимум две дюжины «семей» за свою жизнь" (Райан, Жета, с. 191).

С легендарными волками ситуация тоже не такая простая: хотя часто и можно слышать, будто волки в сексуальном плане невероятно преданы друг другу, некоторые наблюдения показывают, что их поведение вариативнее и в зависимости от условий может отклоняться от этого образца. Как минимум самцы могут позволять себе спаривания с несколькими самками (Макридин и др., с. 19; Mech, 2003, p. 75).

Самки больших кошек (леопарды, львы и пумы) в период гона успевают спариться много раз и не с одним, а с несколькими самцами. Вопреки наивным представлениям, львица спаривается не только с одним львом ("держателем гарема"), но может делать это с разными самцами до 100 раз за день в течение 6–7 дней, пока длится её гон (Eaton, 1976, – цит. по Hrdy, 1986, p. 135).

Так вот несмотря на множество подобных наблюдений у самых разных видов животных, до 1980-х никакого научного интереса явление женского промискуитета (спариваний с разными самцами) не вызывало – его будто просто не замечали. Промискуитет самцов замечали, а самок – нет. Как справедливо считают некоторые антропологи, так было потому, что "теоретически этого явления не должно было существовать" и для его изучения "было слишком мало теоретической инфраструктуры" (Hrdy, там же). То есть то самое, о чём сказано выше: люди категорически не хотят видеть мир таким, какой он есть, и им удобнее считать его таким, каким он должен быть. А должна быть моногамия. И уж тем более не должно быть никакого женского промискуитета.

Не может не броситься в глаза, как в рамках патриархальной культуры, где именно мужчины оказываются определяющим звеном множества социальных факторов, почему-то принципиально важным становится контроль женской сексуальности, и важным настолько, что все факты, не вписывающиеся в рамки канона, оказываются проигнорированными – сознание просто неспособно их заметить. Но почему женская сексуальность вдруг стала так важна почти всем человеческим культурам? Почему во всём животном царстве именно у человека развивается столь бдительный контроль за женской сексуальностью?

Нет, дело не в частной собственности, как предполагал Энгельс, всё началось гораздо раньше – но об этом дальше.

Как замечают Райан и Жета, большинство антропологов склонно представлять сексуальную организацию древних людей либо в виде привычной нам моногамии, либо в виде полигинии (гаремов), но вот о варианте с промискуитетом (неупорядоченными спариваниями мужчин и женщин) отчего-то вспоминают крайне редко (Райан, Жета, с. 34). Но почему так? Не потому ли, что мысль о женской сексуальной свободе в случае промискуитета способна подорвать веру в незыблемое мужское господство? Ведь моногамию и гаремы роднит то, что и там, и там главным всё равно остаётся мужчина, а женская сексуальность же становится его собственностью, которую он и контролирует.

Промискуитет потому игнорируют, что он – угроза мужскому господству? Интересная мысль.

Последним оплотом моногамной концепции у ближайших к человеку обезьян были гиббоны, и по-прежнему часты их описания как моногамных приматов. Но и «моногамное» поведение гиббонов в итоге оказалось дефектом описания (Palombit, 1994a). Почти всегда в кадр попадает пара гиббонов, а иногда и вместе с «детёнышами». Но исследования показали, что в действительности "самец может быть недавним вдовцом, к которому только что присоединилась самка, ушедшая от своего предыдущего партнёра. А все эти так называемые отпрыски на самом деле могут быть двумя молодыми самцами, жившими по соседству, оставившими своих родственников ради этой воссозданной семьи" (Смолл, с. 44). В итоге "картина оказалась совершенно не похожей на то, как этих животных трактовали в американских телевизионных фильмах 1950-х гг.", и группировки некоторых гиббонов могут включать в себя самку и двух взрослых самцов, двух самок и одного самца (Панов, с. 77), прямо как у непредсказуемой птицы завирушки. Что характерно, самцы могут совсем не конфликтовать из-за доступа к самке, даже когда видят, что один из них с ней спаривается (с. 78). Мало того, самки нередко покидали и собственную группу самцов для спаривания с самцами другой группы (с. 83–84; Palombit, 1994b).

Гиббоны моногамны? Такое я слышу даже сейчас, печатая этот текст и слушая очередной выпуск "Орла и решки" про Пхукет. Причём истина известна уже около 40–50 лет, но описания по-прежнему не меняются.

К концу XX века учёные признали, что термин «моногамия» оказался не очень удачным, так как не всегда подразумевал одно и то же: ранние зоологи, описывая живущих в паре животных, называли их моногамными именно на этом основании, тогда как выяснилось, что, несмотря на жизнь в паре, они легко могли совокупляться с совершенно разными особями; просто ранними зоологами неосознанно подразумевалось, что раз самец и самка образуют пару, то автоматически и секс для этой пары становился чем-то священным и эксклюзивным, хотя в действительности это таковым и не было (Huck, Di Fiore, Fernandez-Duque, 2020; Sue Carter, Perkeybile, 2018). Тогда и возникло понимание, что образование пары ещё не есть обязательные и исключительные совокупления внутри этой пары. Потому возникла необходимость в уточнении термина «моногамия», и его разделили на два разных понятия: в первом случае это обозначало лишь образование пары самец-самка с совместным уходом за потомством, но никак не исключало секса с другими сторонними особями – это было названо социальной моногамией (pair-bonds) (Kinzey, 1987, p. 106; Файнберг, Бутовская, с. 120); во втором случае термин «моногамия» обозначал именно исключительное совокупление внутри этой пары, то есть сексуальную эксклюзивность, отчего и потомство их было общим, генетически принадлежащим только им – это было названо сексуальной моногамией или генетической. И вот именно этот, второй вариант моногамии, в природе встречается безумно редко. Настолько редко он зафиксирован на данный момент (к примеру, у койотов), что есть основания полагать, что и эти случаи могут оказаться результатом не слишком глубоких исследований.

В общем, на данный момент моногамия – это не обязательно "супружеская верность", но и просто сожительство самца и самки, без какой-либо "супружеской верности": совокупление одного из партнёров с какой-то сторонней особью по-прежнему продолжают называть «моногамией». И когда учёные сейчас говорят о "моногамных животных", то речь, как правило, идёт именно о социальной моногамии, а не о сексуальной, генетической. Это важный момент, который от обывателя обычно ускользает.

Аналогично с «моногамией» долгое время было принято считать, если в стаде обезьян присутствует лишь один самец и ворох самок, то это гарем – такая сексуальная организация, в которой лишь один самец всех самок контролирует и единолично же их оплодотворяет. Но в действительности это не так, и часто в таких группах обезьян происходят структурные изменения, к ним присоединяются другие самцы, которые и являются отцами многих детёнышей в группе. "Односамцовая структура группы, таким образом, не соответствует гаремной системе спаривания" (Файнберг, Бутовская, с. 67, 142). Долго считалось, что и у павианов, и у горилл существуют именно гаремы – один альфа-самец спаривается со всеми самками, а бета- и омега-самцы, если они есть, доступа к самкам лишены; но всё оказалось иначе, и никто из присутствующих в стаде самцов не выключен из спаривания с самками (Панов, с. 87; Файнберг, 1980, с. 46; Файнберг, Бутовская, с. 98, 143). Возможность быть отцом не исключена ни для кого из них. Как у шимпанзе, так и у горилл и павианов стычки самцов из-за самок в действительности почти не наблюдаются (Файнберг, с. 21, 44).

Часто говорят, что у тех же шимпанзе альфа-самец может препятствовать спариваниям низкоранговых самцов с самками – такое действительно бывает. Но при этом самки всё равно спариваются с низкоранговыми самцами, просто делают это украдкой от глаз вожака (Гудолл, 1992, с. 466; де Вааль, 2019). Приматологам даже пришлось говорить о своеобразной "ошибке наблюдателя" (Loy, 1970), из-за того, что чаще всего они видят спаривания именно вожака и на основании этого приходят к выводу, будто он полностью монополизирует этот процесс и всех самок, в то время как многочисленные спаривания субдоминантных самцов оказываются просто скрытыми от глаз. Исследования показывают, что в реальности основное потомство в стадах обезьян рождается совсем не от доминантного лидера, а от прочих низкоранговых особей (Conaway, Koford, 1964; Loy, 1970; Smith, 1994). В стаде макак резусов самец-доминант произвёл около 22% потомства, хотя 67% всех наблюдаемых спариваний производил именно он; при этом самец рангом пониже хоть и был замечен лишь в 14% спариваний, всё же стал отцом примерно 40% детёнышей. Авторы этого восьмилетнего исследования резюмировали: "за все годы, кроме одного, наибольшее количество потомков было произведено не от доминирующего самца, а от молодых самцов, которые были вторыми или третьими по рангу. В одной стае самец, давший наибольшее количество потомков, занимал седьмое место" (Curie-Cohen et al., 1983). Поэтому приматологи призывают коллег хранить бдительность и не забывать, что наблюдаемая сексуальная активность – плохой индикатор вероятного отцовства. Были случаи, когда вожаки и вовсе проявляли к сексу мало интереса, что просто обескураживало учёных (DeVore, 1965). Поэтому по-прежнему открытым остаётся вопрос о том, какие объективно полезные преимущества даёт доминанту сам факт его лидерства. Но версия о приоритетной возможности распространения собственных генов уже не выглядит убедительной.

Таким образом, гаремы горилл и павианов – это форма социальной организации, а не сексуальной, вот в чём суть. Точно так же и одиночные пары гиббонов или же многосамцовые группы шимпанзе – это именно формы социальной организации, но никак не сексуальной. В целом у всех обезьян царит промискуитет, и лишь в зависимости от формы социальной организации (большая группа, средняя или малая) он может проявляться более отчётливо или менее. Это и логично: если изолировать самца и самку шимпанзе, то за неимением альтернатив спариваться они будут только друг с другом, ну а мы, в свою очередь, легко впадём в заблуждение, будто они моногамны. Примерно такой дефект описания когда-то и случился в наблюдениях за гиббонами, которые живут очень малыми изолированными группами.

Приматологам хорошо известно, что именно социальная организация определяет организацию сексуальную (систему спариваний, mating system). Социальная же организация, в свою очередь, во многом определяется условиями среды (например, обилие корма). Дело в том, что обезьяны одного и того же вида формируют разные по составу и размерам группы в зависимости от того, обитают они в изобильной зоне или в засушливой (Файнберг, 1980, с. 31): в первом случае группы большие, во втором – маленькие. При дефиците корма малым группам прокормиться проще. К тому же в зонах с изобилием корма соотношение самцов и самок в группе примерно равное, тогда как в засушливых зонах размер группы уменьшается и главным образом за счёт изгнания лишних самцов (чтобы больше пропитания доставалось детёнышам). Так в экстремальных условиях пропитания возникает «гарем» – при многих самках остаются несколько самцов или даже один (а наблюдателю, в свою очередь, может показаться, будто один самец «монополизирует» самок для спаривания). Конечно, вместе с изменениями в размерах и в структуре групп меняется и сексуальная организация: когда самцов и самок примерно поровну, то царит промискуитет (Файнберг, 1980, с. 39; Mansperger, 1990). Предполагается даже, что поведенческая разница между бонобо и шимпанзе обыкновенным (первые живут в гораздо более крупных группах и гораздо миролюбивее) также может быть обусловлена именно разной средой обитания – бонобо, в отличие от других шимпанзе, живут в условиях большего продуктового изобилия (де Вааль, 2014, с. 117).

Помимо кормового изобилия на социальную организацию может влиять и обеспечение безопасности (Boesch, 1991). Обезьяны, большую часть времени проводящие на земле, образуют более многочисленные группы, чем древесные обезьяны (Файнберг, с. 51; Шнирельман, 1994, с. 64; Mansperger, p. 247), что, вероятно, связано с потенциальной угрозой со стороны хищников, противостоять которым проще коллективом. Роскошь существования в виде малых групп или даже в виде обособленных пар характерна только для древесных обезьян (те же гиббоны), которые на землю спускаются редко, а потому и хищники им почти не угрожают. И, как уже говорилось, у всех приматов, живущих многочисленными группами, распространён явный промискуитет (Mansperger, p. 249).

Иначе говоря, у приматов социальность определяет сексуальность, а не наоборот. Но, что интересно, все ныне существующие гипотезы происхождения уникальной для приматов сексуальной моногамии человека переворачивают эту конструкцию и неожиданно исходят из того, что у человека именно сексуальность вдруг определяет социальность (женщины используют секс, чтобы получить от мужчин заботу о детях, и т. д., и так якобы и рождается моногамная семья) – это дополнительный аргумент в пользу несостоятельности подобных гипотез. У обезьян сексуальная организация не определяет ничего, а как раз является результатом определяющих влияний организации социальной. Почему вдруг у человека должно быть наоборот, непонятно.

"Проживание в группах и члены, составляющие группу, определяют возможности для вступления в половые отношения. Большая группа означает большое количество возможных половых партнёров, тогда как маленькая группа ограничивает выбор партнёров" (Смолл, с. 32).

Как безапелляционно заявляют исследователи, "количество моногамных видов приматов, живущих большими социальными группами, составляет ровно ноль" (Райан, Жета, с. 143). При этом человек единственный групповой и при этом моногамный примат (там же, с. 104) – не правда ли, странно?

Человека принято описывать моногамным, даже несмотря на многочисленных половых партнёров за всю жизнь, несмотря на разводы и повторные браки, а также несмотря на супружескую неверность, широко распространённую во всех существующих обществах, – тоже странно, не правда ли?

Поистине, человек самый удивительный примат.

Немоногамная физиология и прочие следы промискуитета человека

Как было сказано, антропологи XX века подчёркивали, будто "мы не обнаруживаем никаких следов промискуитета у человека в прошлом", но при этом было неясно, какие именно «следы» они ожидали увидеть. Что конкретно могло быть объявлено "следами промискуитета"? Антропологи прошлого и сами этого не знали. Но сейчас нам известно гораздо больше, а потому и "следы промискуитета" у древнего человека мы назвать можем. Часть из них зафиксирована в анатомии и физиологии человека и немного – в культурных феноменах. Начнём по порядку.

1. ПОЛОВОЙ ДИМОРФИЗМ

В современной литературе очень популярна концепция связи полового диморфизма обезьян (разницы в размерах самцов и самок) с системами их спаривания. Считается, что самцы существенно крупнее самок (гориллы, павианы) при гаремной системе спаривания, – якобы такие виды эволюционировали в условиях постоянных битв между самцами за право владеть «гаремом», что в итоге и привело к отбору наиболее крупных самцов. В то же время при моногамной системе спаривания разница в размерах самца и самки отсутствует (гиббоны), – якобы потому что самец исторически ни с кем не был вынужден драться за обладание самкой, так как виду свойственно образование пар. Промежуточное положение между этими крайностями (но всё же ближе к моногамным) занимают виды с промискуитетом (шимпанзе, макаки) – раз все самцы спариваются со всеми самками, то и драться тоже ни за что не нужно, а потому самцы лишь немного крупнее самок (как и у человека, кстати). В таком виде эта концепция и кочует из книги в книгу, не вызывая нареканий учёных. Но в действительности с ней всё не так просто. К ней есть вопросы.

Да, моногамные виды "образуют пару", но почему это должно уберегать самцов от драк за самку? Почему самцы горилл якобы бьются за свой гарем, а самцы гиббонов за своих самок нет? Франс де Вааль справедливо замечает: "ничто не свидетельствует о том, что моногамия способствует миролюбию. Единственные моногамные приматы среди наших ближайших родичей – гиббоны – обладают внушительными клыками" (де Вааль, 2014, с. 94). Тезис о том, что моногамия снижает конфликтность в обществе – всего лишь популярный ничем не подтверждённый спекулятивный ход.

Другой вопрос к гипотезе полового диморфизма, это почему гориллы не ограничиваются только одной самкой, а им непременно нужен целый гарем? Почему гиббоны ограничиваются только одной самкой, а не претендуют ещё и на компот? Нюанс в том, что никакой прямой связи между половым диморфизмом и системами спаривания может и не быть. Возможно, это лишь корреляционная, а не причинно-следственная связь.

Вспомним всё, что было написано выше о реальных конфликтах самцов из-за самок у разных видов обезьян: ни гиббоны, ни гориллы, ни павианы, ни шимпанзе из-за самок не бьются. Наблюдения этого попросту не подтверждают. Франс де Вааль, долгие годы изучающий шимпанзе, подчёркивает, что конфликты между самками бывают даже кровопролитнее, чем между самцами, которые свои отношения чаще выясняют позами устрашения и до прямых столкновений доводят редко (де Вааль, 2019). Даже если альфа-самец, предотвращая спаривание какой-либо самки с низкоранговым самцом, решается на атаку, то его жертвой чаще всего оказывается именно самка, а не самец-конкурент – так он "предупреждает её, что она должна избегать половых контактов с другими самцами" (Гудолл, 1992, с. 465; Smuts, 1995, p. 6).

К тому же, как говорилось выше, в целом для всех обезьян характерен промискуитет, который лишь оказывается в разной степени ограниченным в зависимости от социальной организации конкретной группы. Социальная организация же имеет тенденцию меняться даже у одного и того же вида в зависимости от условий существования (доступность корма и наличие хищников).

Тогда с чем может быть связан тот или иной тип полового диморфизма, если не с межсамцовой агрессией? Может, с межгрупповой агрессией? Возможно. Стычки разных групп обезьян действительно происходят. Но есть и ещё вариант: защита от хищников (Файнберг, 1980, с. 30).

Чем больше группа, тем лучше она защищена, чем группа меньше – тем хуже она защищена (Бутовская, 1998). Поэтому в маленьких группах принципиально важным становится размер самцов. Шимпанзе живут группами 20–50 особей, а порой фигурируют и более значительные цифры – 80 и выше (Файнберг, Бутовская, с. 140), и их половой диморфизм выражен слабо, а вот гориллы живут группами 15–20 особей, и их половой диморфизм выражен сильно. Иначе говоря, чем группа меньше, тем крупнее самцы, и чем группа больше, тем самцы меньше. Самки как ценный репродуктивный ресурс всегда оказываются меньшими в размерах, чтобы быть менее заметными, а самцы же выступают на охранной периферии – они могут отпугивать потенциальных хищников, а потому, с эволюционной точки зрения, должны быть больше, внушительнее. Ровно та же ситуация у львов: большой самец с пышной гривой – он виден издалека и таким образом отпугивает гиен от детёнышей прайда, но поэтому же он и реже охотится, а охотятся в основном самки (они не такие крупные, и у них нет заметной гривы). К слову сказать, несколько павианов, которые значительно крупнее самок и обладают внушительной, почти львиной гривой, в своей охранной функции способны основательно потрепать леопарда и порой даже льва (можно погуглить соответствующие видео в Сети). Так как основная опасность для обезьян исходит от леопардов, то размер самцов и мог эволюционировать в ориентации именно на этот фактор.

Поэтому, возможно, половой диморфизм – это показатель не формы сексуальной организации, а именно социальной, как средство защиты от хищников. К примеру, у тех же гиббонов разница в размерах самца и самки потому фактически отсутствует, потому что они живут в основном на деревьях, и хищники им не угрожают, – поэтому они не только могут существовать очень малыми группами (парами), но и обходиться без каких-либо половых различий в размерах. Макаки же одинакового размера не в силу их промискуитета, а просто потому, что настолько малы, что никакого смысла вступать в противостояние с хищниками нет, и они спасаются бегством врассыпную.

Как видно, половой диморфизм – весьма неоднозначная характеристика, чтобы чётко связывать её с какими-то "системами спаривания". Не связан он и с каким-либо типом доминирования: приматологи отмечают, что есть виды приматов с доминированием самок, несмотря на то, что самцы у них как раз крупнее (кошачьи лемуры, зелёные мартышки) (Бутовская, 1990, с. 71).

Если вернуться к популярной связи различий в размерах самцов и самок с их "системами спаривания", то там тоже всё не так просто, как обычно пишут. Нюанс в том, что многие исследователи сравнивают человека именно с «моногамными» гиббонами, потому что различия в размерах мужчин и женщин не очень значительны, что и выдаётся за якобы свидетельства "древней моногамии" человека. Но при этом авторы такого толка почему-то сравнивают человека только с «моногамными» гиббонами или с «полигамными» гориллами и отчего-то напрочь игнорируют промискуитетных шимпанзе. Как хорошо показали Райан и Жета, пропорции мужчин и женщин больше соответствуют именно промискуитетным шимпанзе и бонобо, которые, как и «моногамные» гиббоны, никаких межсамцовых стычек из-за самок не имеют. Поэтому низкий половой диморфизм человека может быть равно отнесён как к «моногамии», так и к промискуитету, а особенно к последнему (Райан, Жета, с. 297). Это очень справедливое замечание, которое почему-то очевидно не всем.

2. РАЗМЕРЫ ЯИЧЕК

Другим возможным анатомическим свидетельством "системы спаривания" могут быть размеры мужских семенников. У разных видов обезьян яички самцов действительно сильно отличаются размерами – у гиббонов и у горилл они просто крошечные, а у шимпанзе же просто гигантские. Человеческие яички по размерам – нечто среднее между гориллами и шимпанзе.

Предположительно, гигантские семенники характерны для промискуитетных обезьян, где самцы регулярно спариваются с разными самками, а потому и спермы им требуется больше. Важную роль в этом играет присутствие других самцов в группе: так как с одной самкой спариваются сразу несколько самцов, то эволюционно сложилось так, что их противостояние за оплодотворение происходит на спермовом уровне – выброс большего объёма спермы, чем у конкурентов, мог быть залогом успеха в этом деле (Райан, Жета, с. 304; Смолл, с. 160). Это было названо «спермовойнами» или "спермовыми соревнованиями" (см. Бэйкер, 2013).

Из гипотезы следует, что маленькие яички свойственны моногамным и полигамным приматам – гиббонам и гориллам, лишённым острой необходимости противостоять другим самцам на спермовом уровне. Основываясь на этой картине, часть антропологов полагает, что размеры яичек мужчины, промежуточные между промискуитетными и «моногамными» обезьянами, говорят о том, что когда-то предок человека действительно был промискуитетным, но потом же стал эволюционировать в сторону моногамии. И, возможно, плоды такой трансформации были характерны уже для первых прямоходящих приматов, живших 4,4 млн. лет назад (Lovejoy, 2009).

У такого предположения есть много слабых мест. Выше уже была упомянута часть из них (с чего бы вдруг промискуитетные обезьяны стали переходить к моногамии, продолжая жить в группах? – адекватного ответа нет). Но есть и другие.

По какой-то причине в ходе эволюции у человека развился необычайно большой для всех обезьян пенис – он беспрецедентно длинный и ещё более беспрецедентно толстый. К тому же только человеческий пенис имеет расширяющуюся на конце головку – это эксклюзив в анатомии обезьян, ведь у тех же шимпанзе головка выражена слабо (Кузнецова, Сыренский, Гусакова, с. 104). Как замечают антропологи, "Homo sapiens: большая человекообразная обезьяна с большим членом!" (Райан, Жета, с. 320). Но зачем в ходе эволюции человека развился столь уникальный для приматов член?

Возможный ответ был получен в серии экспериментов, где учёные изучали специфику взаимодействия пениса с вагиной (Gallup et al., 2003; Gallup, Burch, 2004). В тесте использовали искусственную вагину, наполненную веществом по консистенции максимально близким к сперме, и три фаллоимитатора: два с чётко выраженной головкой и один – без неё, просто сужающийся к концу. Так вот введение и извлечение из вагины всех трёх фаллоимитаторов показало, что головка члена способна исполнять роль, аналогичную поршню шприца: при выведении она создаёт за собой зону пониженного давления, в результате чего «сперма» вытягивается из вагины вслед за членом.

Натуралистичные фаллоимитаторы с расширяющейся головкой всего за одно движение извлекали из вагины аж 91 % искусственной «спермы», тогда как образец без головки извлекал лишь 35 % (см. Райан, Жета, с. 320; Роуч, с. 141). Но возникает логичный вопрос: для чего головке члена извлекать из вагины сперму? Авторы исследования пришли к выводу, что толстый пенис человека с его уникальной головкой эволюционно развился для удаления из женского репродуктивного тракта спермы предыдущего мужчины. Вот так вот. "Древняя моногамия"?