Дороги скорби

Молочный край дышал росой, прохладой быстрых рек.
Глаза не видят красоты под гнетом красных век.
Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.
В краю врага Вранов войска сумели их сломать.

Они сражались, словно львы, в лесах насквозь гнилых.
Погиб от рук врага тогда сын герцога Марик.
Но благородный рыцарь Карл из рода Возняка
Кричал, роняя кровь: «Друзья, нам отступать нельзя!»

Тогда еще никто не знал, что с алою зарей
Конница Вранов в ранний час вела смерть за собой.
Из боя в бой, из ночи в день они несли свой стяг.
Из благородных на ногах остался лишь Исаак.

Копье насквозь пробило грудь, упал с лилией щит.
Исаак не выпал из седла, но головой поник.
Молочный край дышал росой, им было наплевать,
Солдаты шли с войны домой, несчастней не сыскать.

– Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие.

Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти.

К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет.

Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь.

– Скажи, друг мой, – глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, – ты же едешь в Огневские земли по долгу службы?

– Все именно так.

– Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля.

– Я еду по весьма деликатному делу, – ответил я своему приятелю. – У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня.

– Иными словами, ты боишься порки.

– А кто ее не боится?

– Резонно… – Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. – Угостись, дорогой мой.

Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло.

Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту.

– Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? – щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. – Говорил же?

– Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… – я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. – Серут дальше, чем видят.

– Все верно, – поддержал меня Генрих. – Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения.

– Каких чертогов?

– Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь.

– И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов?

– Есть несколько…

– Дай угадаю, – я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: – Ты же про своего Снегиря, так?

– Все верно! – Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. – Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды?

– Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить.

– И тем не менее тебе придется.

– В таком случае выкладывай.

– Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта?

– Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было?

– Сюжет в общих чертах тебе известен?

– В общих – да.

– Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, – довольно процедил Генрих. – Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её?

– Нет, – честно ответил я, – мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном.

– А почему бы и нет?

– Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. – Мои рассуждения забавляли.

Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: – Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня!

– Но груша не станет яблоней.

– А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом!

– Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя?

– Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было!

– Бред какой-то, – с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора.

– Ты разочаровал меня, молодой человек, – усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. – Хороших вам снов.