Дороги скорби

В нем обитает смерть.

– И что же? В хрустальной клетке ваши ученые мужи также обнаружили скелеты с рыбьими хвостами?

– К сожалению, нет, но, раскапывая песчаный берег, ученым мужам удалось обнаружить множество останков, по которым было установлено, что своей смертью на берегах озера не умирал никто.

– Как и Снегирь, – заметил я. – Он тоже умер не своей смертью, ведь так?

Генрих тяжело вздохнул и какое-то время молчал, очевидно, собираясь с духом для продолжения разговора.

– Вам известно, как умер этот человек?

– Нет, – честно ответил я. – Расскажете? Множество разных слухов и домыслов на сей счет я, конечно же, слышал, но никогда не вдавался в детали.

– Вас не интересует личность человека, положившего начало современному стихосложению?

– Меня интересует, как бы моя кобыла не споткнулась, как бы поспать в тепле и поесть горячего. Не кривите лицо, ведь я не кривлю душой.

– Я понимаю…

– И осуждаете?

– Когда я только закончил обучение, – Чайка искренне улыбнулся, – я придерживался мнения, что настоящими людьми являются лишь те немногие, кто умеет жить, не обращая внимания на житейские хлопоты, и всего себя без остатка посвящает науке, поискам истины, так сказать.

– Занятная мысль.

– И не говорите, друг мой. Сколько книг вы прочли за свою жизнь?

– Ни одной, – сообщил я профессору Чайке. – Чтение утомляет меня, да и читаю я скверно.

– Как и многие наши соотечественники. Это не беда и не недостаток. Господь подарил каждому из нас свой собственный путь. Вы вот пошли своим и стали гонцом, я… Надеюсь, я все-таки стал ученым. Молодости свойственны заносчивость и категоричность, в какой-то степени я даже счастлив, что она прошла.

– Отчего же?

– Оттого, друг мой, что по молодости я бы никогда не стал общаться с неучами и тем более воспринимать их всерьез. Когда подобные убеждения отпали, словно шелуха, я пришел к пониманию творчества сами догадались кого.

– Снегиря?

– В точку.

– Но Снегирь был образован и, по слухам, весьма богат.

– Бред сивой кобылы, – мой спутник ухмыльнулся. – Это легенда, которой снабдили его снобы того времени, дабы отвлечь себя от правды. Понимаете, друг мой, герцогу не пристало сидеть за одним столом с крестьянским сыном и тем более внимать каждому его слову, запоминать каждую спетую крестьянином песню, дабы потом петь её своим детям.

– То есть Ян Снегирь не имел за своей спиной знатных родителей? А как же герб?

– О чем вы?

– По долгу службы я часто бываю в кабинете советника короля, – я осекся, дабы не сболтнуть лишнего, и, тщательно взвесив каждое слово, продолжил: – Я видел картину. Старую картину, на которой изображен Снегирь. На этой картине также изображен герб короля – олень о золотой короне на белом поле.

Генрих Чайка не ответил ничего, вместо этого мой спутник зашелся хохотом.

– Я говорю чистую правду! – не желая того, я начал защищаться. – Я готов поклясться на прахе моих родителей!

– Я охотно вам верю, – выдавил из себя Чайка, вытирая шелковым платком собравшиеся в уголках глаз слезы. – Нет никаких сомнений, что вы видели портрет Снегиря и королевский герб, но, уверяю вас, подобные портреты висят и в Гнездовье, и в Братске, и знатных Трефов. Думаю, и в Мигларде найдется пара таких. Как и в других славных городах Гриммштайна. На одном портрете – герб с оленем, на другом – с вороном, на третьем, безусловно, – лилии.

– Иными словами…

– Иными словами, чуть ли не каждый знатный род бахвалится тем, что его генеалогическое древо украшает известный поэт.

– Вот оно что.

– Вот оно что, – повторил мои слова профессор Чайка. – Вы попали в паутину мифа. Да, друг мой, именно так.

Я не находил слов и посему решил отмалчиваться до тех пор, пока мой собеседник не продолжит разговор сам, и спустя непродолжительное время так и случилось, а до тех пор я наблюдал прекрасные холмы, замершие под безжизненным осенним небом. Есть, друг мой, в этом небе что-то пугающее и навевающее тоску, не могу сказать, что именно, но мне всегда казалось, что осенью умирает не только природа, но и небо. Я хотел поднять сей вопрос и узнать мнение Чайки на данный счет, но, к моему сожалению, до этого так и не дошло.

– Говорят, что Снегиря убили в самом начале войны Трефов и Вранов, – начал Генрих, утомившись слушать завывания ветра и шепот луговых трав. – Бытует мнение, что поэт, путешествуя по Врановому краю, случайно вышел к лагерю армии Трефов и был там убит.

– Трефы напали внезапно, не объявляя войну, – подтвердил я слова Генриха. – Это похоже на правду, и то, что его могли убить, дабы сохранить продвижение войск в тайне, кажется мне логичным.

– Но это не так, – возразил Генрих. – Есть достоверная информация о том, что Снегирь действительно наткнулся на лагерь, но был принят там как друг и более двух дней прожил в одной палатке с командиром Янтарных Скорпионов Вагнером из рода Иакова. Я понимаю, что абсолютно все можно поставить под сомнение, но это правда.

– Да?

– Да. Сия встреча и эти дни были записаны молодым священником, который пребывал в компании Скорпионов и позднее, переписывая писание, записал свои впечатления от общения с матерыми бойцами и поэтом.

– Янтарные Скорпионы – это элитное подразделение Трефов, которое исчезло после войны с Вранами?

– Именно.

– Я слышал о них. Говорят, что их жестокости не было равных.

– Война оправдывает любые зверства, – Генрих ухмыльнулся и сплюнул. – Самое распространенное заблуждение.

– Стало быть, Скорпионы не убивали Снегиря?

– Конечно, нет. Иначе как бы он написал песнь о поражении Трефов?

– У него и такая есть? Спойте, прошу.

– Петь не буду, – нахмурился профессор Чайка. – Думаете, я не вижу, как вы подавляете смех во время моих попыток взять высокие ноты? Вижу, я не слепец.

– Вы ошибаетесь. Я бы с удовольствием слушал вас хоть весь день.

– Я прочитаю её как стих. Петь вы меня больше не заставите.

– Идет, – ответил я. – Читайте, коли вам так угодно.

И Генрих начал читать. Справедливости ради стоит отметить, что читал он стихи куда лучше, чем пел их же.