Республика надежды

Гоги трясёт головой. Глаза у него слипаются. У меня тоже. То, что мы теперь несём охрану социальных выплат, не сняло с отряда «Варяг» других обязанностей. До обеда мы охраняем пункты выдачи денег. После обеда дежурим по городу, охраняя его от расплодившегося вооружённого сброда – мародёров и бандитов, прикидывающихся ополчением. А ночью боевое дежурство. И постоянная боевая готовность. Парни уже несколько дней спят по два часа в сутки. Не успевают мыться и есть. У всех на лице многодневная щетина и чёрные круги под глазами. Но никто ничего не говорит. Никто не спорит.

Слышим шум на лестнице. Спускаются волонтёры.

– Ну что, выдали? – Я снова перекладываю автомат на левую руку. Ирина Евгеньевна качает головой. Она смотрит сквозь меня.

– Нет. Она умерла. Соседи говорят, что ей не на что было купить лекарства.

– Когда?

– Позавчера.

Мы молчим. Почему мы не пришли к ней в первый же день? Мы же могли успеть…

Но мы не пришли.

И мы не успели.

Мы молчим. Нам нечего сказать друг другу.

* * *

– Паша, на сегодня мы заканчиваем?

Я вскидываю голову. И понимаю, что на секунду отключился. А может, не на секунду. Нельзя. Сегодня я дежурю один. Десятый день дежурства. Ирина Евгеньевна вопросительно на меня смотрит. На часах почти два. Это ограничение по времени было наложено военными для того, чтобы все льготники могли вернуться домой засветло. К каждому ведь не приставишь вооружённую охрану.

Я подхожу к окну и пытаюсь разогнать тяжёлый липкий туман в голове. За окном недостроенная «Кальмиус Арена» – огромный спорткомплекс, возводившийся для чемпионата мира по баскетболу, который Донецк должен был принимать через несколько лет. Теперь уже это вряд ли произойдёт, и недостроенный колосс навсегда останется всего лишь видом из окон… Окон Донецка. Заклеенных крест-накрест, как в блокадном Ленинграде.

– Да. Давайте закрываться. Скоро приедет Сфинкс и снимет кассу.

Несколько дней назад Сфинкса назначили военным комендантом Калининского района. Республика не разбрасывается кадровыми офицерами. Он болен. Как и половина отряда. Только его простуда перешла в ангину и Сфинкс потерял голос. Кое-как общаться вживую он ещё может, а вот по мобильному телефону уже нет. Его просто не слышно. Но на больничный он не ушёл. Никто не уходит. Когда три недели назад у Балу открылся тяжелейший бронхит, почти перешедший в пневмонию, в больницу его клали практически с боем.

– Вы бы вышли подышать, Павел.

Я киваю. Выхожу на крыльцо покурить. Заодно и взбодрюсь. Потом вернусь и, наконец, пообедаю. Банка консервов «Килька в томате» ждёт со вчерашнего дня. Война – это место, где есть хочется всё время. Первое, что ты понимаешь, попав в этот слой Сумрака: есть, спать и мыться здесь надо при первой возможности и столько раз, сколько такая возможность предоставляется. Не имеет значения, хочешь ты или нет. Есть такое слово «надо». Потому что ты абсолютно не ведаешь, когда такая возможность представится снова и что будет происходить вокруг через пять минут. Война – это пространство глобальной неопределённости. Фундамент военной кухни: тушёнка, сгущёнка и чёрный чай. Они не надоедают. Потому что они – жизнь. Но если тебе попадается такое роскошное яство, как «Килька в томате»… Ни в одном ресторане высокой кухни в мирной реальности ты не испытываешь такого восторга от вкусовых ощущений. Рыбные консервы – пища богов. Настоящий деликатес в нашей ситуации. Подгон от местного населения. К вопросу о том, поддерживает ли оно нас: с первого дня нам несут еду. Каждый день мы приносим в казарму парням мёд, сахар, соления, нехитрые фрукты, сало, яйца. Сумки еды от людей, которым самим нечего есть. Принимаем это, отводя глаза. Потому что понимаем: нельзя отказываться. Люди приносят это от всей души, от чистого сердца, и это заметно. Это очевидно. И если мы откажемся брать – мы их обидим. Незаслуженно. Жестоко. Мне врезалась в память немая женщина, буквально засунувшая мне в руки пакет яблок из своего сада и жестами просившая их взять. Я сам онемел, встав столбом. А она быстро ушла. А те, кто может говорить… Они приносят еду и просят, умоляют: «Ребята, не сдавайтесь! Не отдавайте нас им! Не пустите этих тварей в наш город!» Гражданские тоже ждут наступления укров. Ждут не меньше нас.

– Сынок!

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит бабушка. Маленького роста. Практически слепая. Без зубов. Седая, как лунь. С палочкой.

– Сынок, подскажи… Мне ваша выплата не полагается. А когда дадут пенсию?

Я не знаю. На пенсии деньги ещё не собраны. Мы каждый день говорим об этом людям. Говорим, опустив глаза. Мы знаем, что пенсии выдавать начнут. Что мы всё сделаем, чтобы это произошло. Но дело не только в отсутствии денег. Деньги найти можно. Но есть ещё одно «но». Страшное «но». Уходя, укропская власть уничтожила все списки пенсионного фонда. Стёрла все компьютерные программы, где они содержались. Уничтожила и стёрла, сознательно обрекая старых и больных людей на голод. Просто для того, чтобы напакостить. И посеять недовольство. ДНР день и ночь пытается восстановить эти списки, но процесс это медленный. Слишком медленный. И не все дождутся его окончания. Мы знаем. И мы ничего не можем с этим поделать

– Сынок, я же всё понимаю… Не полагается, значит не полагается. Порядок такой… Но мне нечего кушать… Что мне делать, сынок? – Она плачет. – Сынок, мне нечего кушать…

Я вдруг чувствую боль в пальцах. Смотрю вниз и понимаю, что вцепился в автомат до такой степени, что они почти посинели. Пытаюсь разжать их. И вижу, что руки трясутся. Нервы сдали. Я молча поворачиваюсь и ухожу в комнату, откуда только что вышел. Беру банку консервов «Килька в томате», выношу и отдаю ей. Возьмите, бабушка… Мне больше не надо… И ухожу. Почти убегаю. Я не могу смотреть ей в глаза. Пусть даже она почти слепая. Я знаю, что она скажет, когда поймёт, что произошло. Она попытается целовать руки. Она будет благодарить… Я не хочу этого слышать. Я не хочу этого видеть. Не хочу и не могу. Господи, когда ж эти укропы нападут уже?! Трусливые свиньи. Лучше на фронт. Лучше куда угодно, только не сюда. Лучше всё, что угодно, только не это.

Остановился. Пробую отдышаться. Получается с трудом. Сердце гремит в ушах как разрыв «Града». Эти пособия – хотя бы что-то. Чтобы люди просто не умирали от голода. В начале XXI века. В самом центре Европы.

А ведь всего пару недель назад было ещё хуже…

* * *

Пару недель назад… 20 октября. День последней большой бомбардировки Донецка. День, когда на город упала ракета «Точка-У». Вечер. Солнце уже садится. То там, то здесь раздаётся грохот разрывов. «Грады». Миномёты. Гаубицы.

Старый, раздолбанный до крайней степени микроавтобус «Фольксваген» (в отряде ласково именуемый «Фокером») несётся по дороге между Донецком и Макеевкой. Внутри тактическая группа нашего отряда. Я сижу у окна. Темнеет очень быстро.

– Где находится эта Ясиновка?

Старший группы Шах отвечает, не отводя взгляда от дороги:

– Это ничья земля. Её считаем своей и мы, и укропы. Но реально там нет ничьих солдат. Напороться на укров там можно влёгкую. Но и они там влёгкую могут напороться на нас.

– Что это за женщина, которой мы везём еду?

– Не знаю. Она голодает. Старая, из дома выходить не может, а помочь некому. Сын вроде есть, но Ленка говорит, что он чмошный. Не помогает ей. Ну, в деревне никакой власти нет, она никому не нужна.

Ещё одна старая женщина, которая просто умрёт от голода, если мы ей не поможем. И мы едем к ней. Боевой группой. Под обстрелом. На ничью землю. Проезжаем последний блокпост. Шах командует снять оружие с предохранителя и дослать патрон в патронник. Салон «Фокера» оглашается клацанием затворов. Лена, наш секретарь, едет с нами. Она знает эту женщину и может точно показать, как к ней проехать. Она сидит посередине салона, между мной и Кузей, бородатым стрелком, начавшим воевать ещё в Приштине. Фактически мы прикрываем её собой с двух сторон.

Машина подпрыгивает на ухабе. Или это воронка.

– Ты не убей нас раньше укропов, Гагик-джан!

Я нервно пошутил, все нервно хохотнули.

– Так мне ехать быстро или по правилам?

За рулём Гоги. По паспорту Гагик Мкртичевич. Армянин из Подмосковья, приехавший воевать за Русский Мир. «Армянин – сын Империи. Без Империи армянина нет». Кажется, это сказал Грант Матевосян. Классик армянской литературы XX века.

Въезжаем в Ясиновку.

Ясиновка – это не Спартак. Её не бомбили. Население в основном на месте. Но ощущение потусторонности здесь не менее отчётливо, чем на Спартаке. Потому что в Ясиновке нет никакого государства. Ни нашего. Ни бандеровского. И это ощущение отчего-то до такой степени давит, что находиться здесь страшно даже нам, пятерым вооружённым мужчинам.

Внезапно машина останавливается. Гоги многоэтажно высказывается на русско-армянском суржике. Я, как коренной ростовчанин, понимаю все части его фразы. Остальные переглядываются, но общий смысл доходит до каждого: машина сломалась.

Выходим наружу. Рассредоточиваемся. Хуже места для поломки представить себе невозможно. Всех, кто рассказывает про то, что ополчение отжимает у людей машины, я бы с огромным удовольствием заставил изучить наш автопарк: свалку металлолома на колёсах. Командир – и тот ездит на китайском дришпаке, причём не на своём. Это машина его водителя Влада (позывной «Чел») – парня без ноги, который пришёл воевать на протезе. Таких историй здесь много – против бандеровцев здесь воюет весь народ.

Гоги заводит машину. Мы едем. Проезжаем метров 50, и она снова останавливается. Она вставала раз пятнадцать, пока мы не вернулись на базу. Я отчётливо пожалел, что у меня нет гранаты. Среди нас это одно из самых желанных приобретений, нужное с одной целью: чтобы применить её, если будет угроза попасть в плен. Не против врага. Есть случаи, когда смерть – не самый худший вариант. И уж точно она лучше, чем попадание в руки бандеровским садистам из концлагеря в бывшем аэропорту одного из городов на оккупированной территории, где ямы и пыточные бараки оборудованы прямо на взлётной полосе.

Я до сих пор не знаю, как мы тогда на них не нарвались. Что тут скажешь? С нами Бог. За время, пока мы ломались, все укропские стукачи успели отзвониться им по десять раз каждый. Но, видимо, у великих укров в тот день были дела поважнее нас. Подъехали к дому. Бабушка-кореянка с измождённым лицом встретила нас у дверей. Когда мы вошли в дом, она разрыдалась. Морально она уже приготовилась к смерти от голода. Мы привезли ей большой пакет чая, упаковку тушёнки, крупы, макароны. Всё, чем «богаты» сами. Дом бедный, но чистый. На стене старая икона.

А она всё плакала. Плакала не останавливаясь…

Нам надо было уезжать. Нам надо было торопиться. Все уже вышли из дома. И тут у меня снова сдали нервы. Так же, как пару недель спустя они сдали в ДК «Родина». Я обнял её, прижал к себе и держал, пока она не начала успокаиваться. Сколько прошло времени – не знаю. Может, несколько секунд. А может, вечность.

В машину сели молча. У всех стиснуты зубы.

– Так где её сын?