Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение

– Ты убила мою любовь, – прошептал юноша.

Сибила посмотрела на него с удивлением и рассмеялась. Он промолчал. Она подошла и взъерошила его волосы своими крохотными пальчиками. Она встала на колени и прижала его руки к губам. Дориан Грей отдернул руки и содрогнулся, потом вскочил и направился к двери.

– Да! – вскричал он. – Ты убила мою любовь! Раньше ты будоражила воображение, теперь даже интерес не способна вызвать. Ты вообще ни на что не способна! Я любил тебя потому, что ты чудесно играла, потому что у тебя был талант, потому что ты воплощала мечты великих поэтов и оживляла на сцене бесплотные тени искусства. Ты все это растратила! Ты ограниченна и глупа. Господи, как я мог тебя полюбить! Какой дурак! Теперь ты для меня ничто. Я больше никогда тебя не увижу. Никогда не буду о тебе вспоминать. Никогда не произнесу твоего имени. Ты понятия не имеешь, чем была для меня! Была… Мне невыносимо даже думать об этом! Лучше бы я никогда тебя не встретил! Ты испортила роман всей моей жизни. Как мало ты знаешь о любви, если говоришь, что она убила в тебе актрису! Без своей игры ты ничто! Я сделал бы тебя знаменитой, блистательной, светской дамой! Весь мир тебе поклонялся бы, ты носила бы мое имя. А кто ты теперь? Третьеразрядная актриска со смазливым личиком!

Девушка побледнела, задрожала и судорожно стиснула руки.

– Дориан, неужели ты серьезно? – прошептала она. – Ты будто играешь.

– Ха, играю! Оставляю всю игру тебе, ведь у тебя так неплохо выходит, – горько ответил он.

Сибила поднялась с колен с искаженным от боли лицом. Она подошла к юноше, положила руку на плечо и заглянула ему в глаза. Он оттолкнул ее.

– Не прикасайся ко мне! – вскричал Дориан.

Сибила глухо застонала, бросилась к его ногам и осталась лежать, словно растоптанный цветок.

– Дориан, Дориан, не покидай меня! – прошептала она. – Прости, что я играла плохо. Все время я думала только о тебе. Я буду стараться – правда буду! Любовь пришла так внезапно! Я никогда бы ее не узнала, если бы ты не поцеловал меня… если бы мы не поцеловались. Поцелуй же меня снова, любовь моя! Не покидай меня! Я этого не вынесу! О, прошу, не бросай меня! Мой брат… нет, забудь! Он не всерьез. Он сказал это в шутку… Ну неужели ты не можешь простить меня за сегодняшний вечер? Я буду работать изо всех сил и постараюсь исправиться. Не будь со мной жесток, ведь я люблю тебя больше всего на свете! Как-никак я расстроила тебя лишь один раз. Ты совершенно прав, Дориан, я должна оставаться актрисой несмотря ни на что! Как глупо это было с моей стороны, но ведь я ничего не могла с собой поделать. Прошу, не бросай меня, не бросай!

Она задохнулась от рыданий. Сибила лежала на полу как раненая зверушка, а Дориан Грей глядел на нее сверху вниз своими прекрасными глазами, кривя идеально очерченные губы в презрительной гримасе. В чувствах людей, которых мы больше не любим, всегда есть нечто несуразное. Слезы и всхлипывания Сибилы Вэйн казались ему мелодраматичными до абсурда и только раздражали.

– Я ухожу, – заявил он спокойным голосом. – Не хочу показаться жестоким, но я не могу больше тебя видеть. Ты меня разочаровала.

Она молча плакала, не отвечая, и подползла чуть ближе. Маленькие ручки слепо потянулись к нему. Он развернулся на каблуках и вышел из гримерки. Вскоре Дориан Грей покинул театр. Он сам не знал, куда направляется. Он помнил, как бродил по тускло освещенным улицам мимо пустынных темных арок и зловещего вида домов. Его окликали женщины с охрипшими голосами и визгливым смехом. Покачиваясь, как огромные обезьяны, брели пьяницы, ругаясь и бормоча себе под нос. К ступенькам жались оборванные дети, из мрачных дворов раздавались крики и брань.

Начала заниматься заря, когда Дориан Грей вышел к Ковент-Гарден. Темнота рассеялась, расцвеченное бледными отблесками небо приобрело жемчужный оттенок. По чистым пустым улицам медленно ехали большие телеги, полные лилий, качающих венчиками. Воздух был наполнен ароматом цветов, и их красота приносила юноше утешение. Он зашел на рынок и посмотрел, как разгружают повозки. Извозчик в белом халате угостил его вишнями. Он поблагодарил, удивляясь, почему тот отказался от денег, и вяло принялся за ягоды. Их собирали в полночь, и в них проник холод луны. Между высокими грудами овощей продефилировала длинная вереница мальчишек, несущих корзины с полосатыми тюльпанами, желтыми и красными розами. Под портиком с серыми, выгоревшими на солнце колоннами слонялись простоволосые и чумазые девицы, ожидавшие начала торговли. Еще одна группа девиц толпилась возле вращающихся дверей кофейни на площади. Тяжелые ломовые лошади спотыкались на неровной брусчатке, позвякивали сбруей и колокольчиками. Некоторые возницы спали, улегшись на груды мешков. Повсюду разгуливали голуби с радужными шейками и розовыми лапками, подбирая просыпанное зерно.

Вскоре Дориан Грей остановил кеб и поехал домой. Он замешкался на пороге, оглядывая безлюдную площадь, закрытые ставнями или зашторенные окна. Небо стало цвета чистого опала, на его фоне крыши сияли как серебряные. Из трубы дома напротив поднимался тонкий дымок. Он вился на фоне перламутрового неба лиловой лентой.

В огромном, обшитом дубовыми панелями холле висел большой золоченый фонарь, позаимствованный с барки какого-то венецианского дожа, и на нем все еще горели три рожка – тонкие голубые лепестки пламени, обрамленные белым огнем. Дориан погасил газ, бросил шляпу и плащ на стол, прошел через библиотеку к двери в свою спальню – большое восьмиугольное помещение на нижнем этаже, которое он только что обставил заново, руководствуясь недавно возникшей в нем страстью к роскоши, и украсил гобеленами эпохи Возрождения, обнаруженными на чердаке в Сэлби-Ройял. Повернув ручку двери, юноша бросил взгляд на портрет, написанный Бэзилом Холлуордом, и удивленно отпрянул. Потом зашел в спальню, все еще недоумевая. Вынув бутоньерку из петлицы, он заколебался. Наконец вернулся к картине и осмотрел ее. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь шелковые кремовые шторы, лицо выглядело несколько иначе. Изменилось его выражение. В изгибе губ появилась жестокость. Это было очень странно.

Дориан подошел к окну и поднял штору. Рассвет хлынул в комнату и размел причудливые тени по темным углам, где они и затаились. Однако странное выражение лица на портрете сохранилось неизменным и даже стало более явным. В скользивших по полотну ярких солнечных лучах жестокость в изгибе губ проглядывала столь же отчетливо, как если бы юноша посмотрелся в зеркало после совершения чего-нибудь предосудительного.

Он поморщился, взял со стола овальное зеркало в оправе из слоновой кости с вырезанными купидонами – один из многочисленных подарков лорда Генри – и поспешно всмотрелся в его полированную глубину. Никаких складок у губ он не увидел. В чем же дело?

Дориан потер глаза, подошел поближе к портрету и снова его осмотрел. Никаких видимых перемен на полотне он не обнаружил, однако выражение лица изменилось. Ему вовсе не почудилось! Это было до ужаса очевидно.

Он бросился в кресло и стал думать. Внезапно в памяти вспыхнули слова, сказанные в студии Бэзила Холлуорда в тот день, когда картина была закончена. Он произнес вслух безумное желание оставаться юным, в то время как стареть вместо него будет портрет; его собственная красота сохранится незапятнанной, а лицо на холсте будет нести ношу его страстей и пороков; запечатленный красками образ избороздят черты страданий и дум, а он сбережет весь цвет и очарование едва осознанного отрочества. Неужели желание исполнилось? Так не бывает! И все же картина висела перед ним, и в изгибе губ ясно виднелась жестокость.

Жестокость! Разве он был жесток? Сибила сама виновата. В его мечтах она была великой актрисой, и свою любовь он дарил ей именно поэтому. Потом она его разочаровала – оказалась пустышкой, недостойной любви. Юноша вспомнил, как она валялась у него в ногах и всхлипывала словно дитя, и ему стало ее невероятно жаль. Он вспомнил, с каким бессердечием смотрел на нее. Почему он таков? Почему досталась ему такая душа? Впрочем, он тоже страдал. В течение трех ужасных часов, пока шла пьеса, он прожил целые века боли, пытка длилась бесконечно. Его жизнь стоила ее жизни. Пусть он ранил ее на целую вечность, зато она омрачила ему целый миг! К тому же женщины переносят горести куда лучше, чем мужчины. Они живут чувствами. И думают только о своих чувствах. Они заводят любовников лишь для того, чтобы было кому устраивать сцены. Так сказал лорд Генри, а лорд Генри знает женщин. Почему он должен тревожиться из-за Сибилы Вэйн? Теперь она ему никто.

Но как же быть с картиной? Она хранит тайну его жизни, рассказывает его историю. Она научила Дориана ценить собственную красоту. Неужели она научит его ненавидеть свою душу? И как ему теперь на нее смотреть?

Нет, это всего лишь иллюзия, вызванная дурным настроением. Ужасная ночь оставила после себя призраков. Картина ничуть не изменилась, и думать так – чистое безумие!

И все же юноша продолжал смотреть на портрет, разглядывая красивое искаженное лицо и жестокую улыбку. Светлые волосы сияли в рассветных лучах. Голубые глаза смотрели в его глаза. На Дориана нахлынула бесконечная жалость, только не к себе, а к своему запечатленному образу. Он уже изменился и изменится еще больше. Золото волос поблекнет до седины. Алые и белые розы умрут. Каждый совершенный им грех запятнает и погубит красоту портрета.

Он не будет грешить! Изменилась картина или нет, она станет символом его совести! Он будет противостоять искушениям. Он больше не увидится с лордом Генри – по крайней мере, не станет слушать его коварных губительных теорий, которые в саду Бэзила Холлуорда пробудили страсть к вещам недопустимым. Он вернется к Сибиле Вэйн, загладит свою вину, женится на ней, попытается полюбить ее вновь. Да, в этом его долг! Бедное дитя! Он вел себя эгоистично и жестоко. Восхищение, которое он испытывал к ней, вернется. Они будут счастливы вместе. Его жизнь с Сибилой будет прекрасна и чиста!

Юноша поднялся с кресла, с содроганием взглянул на портрет и загородил его большой ширмой.

– Какой ужас! – прошептал он, отходя к окну и распахивая створки.

Выйдя в сад, он глубоко вздохнул. Свежий утренний воздух развеял все душевные тревоги. Дориан думал лишь о Сибиле. К нему вернулось слабое эхо любви к ней. Он твердил ее имя снова и снова. Птицы, певшие в залитом росой саду, будто рассказывали о его любви цветам в траве.

Глава 8

Проснулся он, когда полдень давно миновал. Камердинер несколько раз прокрадывался в спальню и удивлялся, почему молодой хозяин спит так долго. Наконец зазвонил колокольчик, бесшумно вошел Виктор с чашкой чая и стопкой писем на старинном подносе севрского фарфора и раздвинул атласные оливковые шторы с сияющей голубой подкладкой, закрывавшие три высоких окна.

– Месье хорошо спал сегодня утром, – заметил он с улыбкой.

– Сколько времени, Виктор? – сонно спросил Дориан Грей.

– Четверть второго, месье.

Как поздно! Он сел, отхлебнул чаю и просмотрел письма. Одно было от лорда Генри, его принес посыльный утром. Юноша поколебался и отложил конверт в сторону. Остальные он открыл без интереса: визитные карточки, приглашения на ужины, билеты на выставки, программки благотворительных концертов – обычная корреспонденция, каковой засыпают светских молодых людей. Также там был довольно солидный счет за туалетный прибор чеканного серебра в стиле Людовика Пятнадцатого, который он никак не отваживался послать своим опекунам – господам чрезвычайно консервативным и не понимающим, что мы живем в такую эпоху, когда излишества становятся предметами первой необходимости; и несколько весьма учтиво сформулированных писем от ростовщиков с Джермин-стрит, предлагавших любые суммы по первому требованию за самые умеренные проценты.

Минут через десять Дориан встал, набросил халат из расшитого шелком кашемира и прошел в выложенную ониксом ванную. После долгого сна прохладная вода приятно освежала. Он словно позабыл, что ему пришлось вынести. Раз или два возвращалось смутное ощущение несчастья, но оно казалось не более реальным, чем сон. Одевшись, он отправился в библиотеку и сел за легкий французский завтрак, накрытый на круглом столике возле окна. День выдался прелестный. Теплый воздух был насыщен пряными запахами. В комнату влетела пчела и зажужжала вокруг желтых роз в синей китайской вазе. Юноша почувствовал себя совершенно счастливым.

И тут его взгляд упал на ширму, которой он закрыл портрет, и Дориан вздрогнул.

– Месье замерз? – спросил слуга, ставя перед ним омлет. – Закрыть окно?

Дориан покачал головой.

– Мне не холодно, – пробормотал он.

Неужели все правда и портрет действительно изменился? Или у него разыгралось воображение и вместо радостной улыбки он увидел жестокий оскал? Ведь раскрашенный холст не может меняться! Какая чепуха! Когда-нибудь он повеселит этой историей Бэзила.

И все же воспоминание было удивительно ярким. Сперва в предрассветных сумерках, потом в лучах солнца он увидел жестокость в изгибе губ. Он почти страшился оставаться с портретом один на один – ведь тогда придется отодвинуть ширму и посмотреть. Когда камердинер принес кофе и папиросы и собрался выйти, юноше отчаянно захотелось его остановить. Едва дверь закрылась, он позвал слугу снова. Тот вернулся и ждал приказаний. Дориан смерил его взглядом.

– Виктор, меня ни для кого нет дома, – со вздохом сказал он.

Слуга поклонился и вышел.

Дориан встал, зажег папиросу и растянулся на роскошном диване с подушками перед ширмой, которой он закрыл портрет. Ширма была старинная, из позолоченной кордовской кожи, с тиснеными вычурными узорами в стиле Людовика Пятнадцатого. Интересно, приходилось ли ей прежде скрывать чужие секреты? Может, пора наконец отодвинуть ее в сторону? Или оставить как есть? Зачем знать? Если это правда, то дело плохо. Если нет, к чему тревожиться зря? А вдруг по какой-то роковой случайности кто-нибудь чужой заглянет за ширму и увидит? Что делать, если Бэзил Холлуорд зайдет и попросит взглянуть на свое творение? А Бэзил наверняка попросит! Нет, нужно немедленно проверить. Все лучше, чем сидеть и терзаться сомнениями.

Дориан встал и запер обе двери. По крайней мере, он увидит маску своего стыда в одиночестве. Он отодвинул ширму в сторону и очутился лицом к лицу с самим собой. Да, портрет и правда изменился.

Впоследствии он часто вспоминал, как разглядывал портрет почти с научным интересом. Ему казалось невероятным, что подобная перемена вообще возможна. Тем не менее результат был налицо. Что за тонкая связь возникла между атомами краски на холсте и его душой? Неужели его мысли, желания и мечты воплотились в действительность? Или есть причина другая, куда более жуткая? Он почувствовал страх и содрогнулся, лег обратно на диван и лежал, разглядывая картину с животным ужасом.

Впрочем, одно Дориан осознал четко. Благодаря портрету он понял, как несправедлив и жесток был к Сибиле Вэйн. Пока не поздно все исправить! Она еще может стать его женой. Под влиянием неких высших сил пустая и эгоистичная любовь превратится в чувство более благородное, и портрет, нарисованный Бэзилом Холлуордом, поведет его по жизни, станет для него тем, что одни называют благочестием, другие – совестью и все мы называем страхом перед Богом. Нравственные муки можно заглушить наркотиками. Но у Дориана перед глазами был видимый символ распада личности под действием греха. В его жизни появилось неизменное свидетельство разрушений, которым люди подвергают свои души.

Часы пробили три, потом четыре, через полчаса раздался двойной перезвон, однако Дориан Грей даже не шевельнулся, пытаясь подобрать алые нити жизни и связать в узор, отыскать дорогу в кроваво-красном лабиринте страстей. Он не знал, что делать и что думать. Наконец он подошел к столу и написал пылкое письмо девушке, которую любил, вымаливая прощение и обвиняя себя в помутнении рассудка. Он заполнял страницу за страницей словами неистового сожаления и еще более неистовой боли. В самобичевании есть определенное наслаждение. Когда мы виним себя, то чувствуем, что никто другой не вправе нас обвинять. Отпущение грехов дарует не священник, а признание вины. Закончив письмо, Дориан почувствовал себя прощенным.

Внезапно в дверь постучали, и послышался голос лорда Генри:

– Дорогой мой мальчик, я должен тебя увидеть! Впусти же меня скорей! Я не позволю тебе сидеть одному взаперти!