Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение

– Надеюсь, хоть девушка хорошая. Не хочу я видеть Дориана прикованным к какой-нибудь дряни, которая испортит его натуру и погубит его интеллект!

– О, она красивая, и это куда важнее, – заметил лорд Генри, потягивая вермут с горькой померанцевой настойкой. – Дориан уверяет, что она красива, а он в таких вещах редко ошибается. Благодаря твоему портрету он стал ценить внешность других людей. Кстати, это не единственный положительный эффект, который оказал на него портрет… Сегодня мы ее увидим, если мальчик не забудет о нашей встрече.

– Ты серьезно?

– Вполне серьезно, Бэзил. Ни за что бы себе не простил, если бы впоследствии выяснилось, что я мог быть хоть чуть более серьезен, чем сейчас.

– Почему ты это одобряешь, Гарри? – спросил художник, расхаживая по кабинету и кусая губы. – Что за нелепое увлечение!

– Я никого не одобряю и никого не осуждаю. Иная жизненная позиция в корне нелепа. Мы приходим в этот мир вовсе не затем, чтобы выставлять напоказ свои моральные предубеждения. Я не обращаю внимания на то, что говорят люди заурядные, и не вмешиваюсь в то, что делают люди незаурядные. Если человек мне приятен, я восхищаюсь любыми проявлениями его индивидуальности. Дориан Грей влюбляется в красивую девушку, играющую Джульетту, и делает ей предложение. Почему бы и нет? Если бы он женился на Мессалине, он не стал бы мне менее интересен. Ты знаешь, я не поборник брака. Главный его изъян в том, что он вытравливает из человека эгоизм. Люди неэгоистичные – бесцветны. Им не хватает индивидуальности. Однако отдельных личностей брак делает гораздо интереснее. Они сохраняют прежнюю эгоистичность и добавляют свое эго ко многим другим. Им приходится жить двойной, а то и тройной жизнью. Они становятся более высокоорганизованными, и в этом, на мой взгляд, заключается весь смысл существования. Кроме того, ценен любой опыт, и, что бы кто ни говорил против брака, он определенно является опытом. Надеюсь, Дориан Грей женится на этой девушке, будет с полгода страстно ее обожать и внезапно увлечется кем-нибудь еще. Он станет дивным объектом для наблюдения.

– Вряд ли ты говоришь серьезно, Гарри! Если жизнь Дориана Грея будет исковеркана, ты станешь жалеть больше всех! Ты ведь гораздо лучше, чем пытаешься казаться.

Лорд Генри расхохотался.

– Причина, по которой мы думаем о других слишком хорошо, в том, что мы боимся за себя. В основе оптимизма лежит смертный страх. Мы считаем себя щедрыми, приписывая соседу те добродетели, от которых выиграем мы сами. Восхваляем банкира за то, что можем превысить свой кредит, и находим хорошие качества в грабителе в надежде на то, что он не станет выворачивать наши карманы. Я говорю вполне серьезно. Оптимизм я презираю. Что касается исковерканной жизни, то худшее из возможного – остановиться в росте. Хочешь испортить человеческую натуру – займись ее улучшением. Что касается брака, то это глупость, ведь есть иные, куда более интересные узы между мужчинами и женщинами. Их я, разумеется, поощряю. Им присуще очарование светскости. А вот и сам Дориан. Он расскажет тебе куда больше, чем я.

– Дорогой Гарри, дорогой Бэзил, поздравьте меня! – воскликнул юноша, сбрасывая подбитый шелком плащ с пелериной и пожимая друзьям руки. – Никогда я не был так счастлив! Конечно, это очень неожиданно – как и все восхитительное в жизни! Знаете, мне кажется, что именно этого я всегда и искал! – Он раскраснелся от приятного волнения и стал красив как никогда.

– Надеюсь, ты всегда будешь счастлив, Дориан, – проговорил Холлуорд, – однако я не простил тебя за то, что ты не рассказал мне о своей помолвке. Ведь Гарри ты сообщить не преминул…

– А я не простил тебя за опоздание к ужину! – перебил лорд Генри, кладя руку юноше на плечо и улыбаясь. – Присядь и попробуй, на что способен новый шеф-повар, потом расскажи нам, как все произошло.

– Рассказывать особо нечего, – заметил Дориан, пока все рассаживались за круглым столиком. – Случилось вот что. Уйдя от тебя вчера, Гарри, я переоделся, поужинал в итальянском ресторанчике на Руперт-стрит, который ты мне показал, и к восьми часам отправился в театр. Сибила играла Розалинду. Конечно, декорации были ужасны, а Орландо несуразен. Но Сибила!.. Жаль, вы ее не видели! Когда она вышла на сцену в мальчишеском наряде, то выглядела просто потрясающе! На ней был зеленый бархатный камзол с рукавами цвета корицы, короткие, плотно обтягивающие бедра коричневые штаны, изящный зеленый берет с перышком сокола, прикрепленным брошью, и плащ с капюшоном на темно-красной подкладке. Никогда она не смотрелась прелестнее! Хрупкой грацией она напомнила мне древнегреческую терракотовую статуэтку из твоей студии, Бэзил. Волосы обрамляли ее лицо, словно темные листья – бледную розу. Что же касается ее игры… Вы сами все сегодня увидите. Она прирожденная актриса! Я сидел в убогой ложе совершенно потрясенный. Я и забыл, что нахожусь в Лондоне девятнадцатого века. Я перенесся вслед за моей любовью в лес, куда не ступала нога человека. После окончания спектакля я пошел за кулисы и заговорил с ней. Мы сидели рядом, и вдруг в ее глазах вспыхнуло выражение, которого я не видел в них прежде. Мои губы коснулись ее губ. Мы поцеловались. Не могу описать, что испытал в тот момент! Будто жизнь сузилась до одного мига, наполненного радостью. Сибила задрожала всем телом, словно цветок нарцисса. Потом упала на колени и принялась целовать мне руки. Наверное, зря я вам это рассказываю, но ничего не могу с собой поделать! Разумеется, помолвка – под большим секретом. Сибила даже матери еще не сказала. Не знаю, как отреагируют мои опекуны. Лорд Рэдли наверняка придет в ярость. Мне все равно! И года не пройдет, как я достигну совершеннолетия и смогу делать что захочу! Бэзил, разве не чудесно, что любить меня научила поэзия и жену я нашел в пьесах Шекспира? Уста, которые учил говорить Шекспир, шепчут мне на ухо свои тайны. Меня обнимает Розалинда, в губы целует Джульетта!

– Да, Дориан, пожалуй, ты прав, – медленно проговорил Холлуорд.

– Вы уже виделись сегодня? – спросил лорд Генри.

Дориан Грей покачал головой:

– Я покинул ее в лесу Ардена, а найду в саду Вероны.

Лорд Генри задумчиво отхлебнул шампанского.

– В какой именно момент ты упомянул слово «брак», Дориан? И что она сказала в ответ? Вероятно, ты уже все позабыл.

– Дорогой мой Гарри, я не рассматривал это как коммерческую операцию и не делал никакого формального предложения. Я сказал Сибиле, что люблю ее, и она ответила, что недостойна стать моей женой. Недостойна! Да по сравнению с ней весь мир для меня ничто!

– Женщины бывают поразительно практичны, – пробормотал лорд Генри, – гораздо практичнее, чем мы, мужчины. В подобных ситуациях мы часто забываем упомянуть про брак, они же всегда нам напоминают.

Холлуорд положил руку ему на плечо.

– Не надо, Гарри. Не расстраивай Дориана. Он не такой, как другие мужчины. Он не заставит страдать ни одну девушку – его натура слишком благородна!

Лорд Генри посмотрел через стол.

– Я никогда не расстраиваю Дориана. И вопрос задал из лучших побуждений, точнее, руководствуясь единственным побуждением, которое позволяет человеку задать любой вопрос, – обычным любопытством. У меня есть теория, что предложение всегда делают женщины, а не мужчины. За исключением, разумеется, среднего класса. Ну да, средние классы поступают по старинке.

Дориан Грей засмеялся и тряхнул головой:

– Гарри, ты как всегда неисправим! Впрочем, мне все равно. На тебя невозможно сердиться. Когда ты увидишь Сибилу Вэйн, то поймешь: обидеть ее способно лишь чудовище, бессердечное чудовище! Я не понимаю, как можно причинить боль тому, кого любишь. Я люблю Сибилу Вэйн! Мне хочется поставить ее на золотой пьедестал и смотреть, как весь мир поклоняется женщине, которая принадлежит мне. Что такое брак? Нерушимый обет. Ты над ним насмехаешься. Зря! Я хочу дать нерушимый обет. Ее доверие делает меня верным, ее вера делает меня хорошим. Когда я с ней, я сожалею обо всем, чему научился от тебя. Я становлюсь другим, и такого меня ты не знаешь! Я изменился, и одно прикосновение Сибилы Вэйн заставляет меня забыть тебя и все твои предосудительные, потрясающие, отравленные, восхитительные теории.

– Уточни, какие именно, – попросил лорд Генри, накладывая себе салат.

– Ах, я имею в виду твои теории про жизнь, про любовь, про наслаждение. В общем, все твои теории, Гарри!

– Наслаждение – единственная вещь, достойная иметь свою теорию, – ответил он медленным, певучим голосом. – Боюсь, я не могу назвать эту теорию своей. Она принадлежит Природе, а не мне. Наслаждение – ее испытание, ее знак одобрения. Счастливые, мы хорошие, однако, будучи хорошими, мы не всегда бываем счастливы.

– Ага! Что же ты имеешь в виду под хорошим? – вскричал Бэзил Холлуорд.

– Да, – повторил Дориан, откинувшись на спинку кресла и глядя на лорда Генри поверх тяжелых соцветий лиловых ирисов, стоявших по центру стола, – что ты подразумеваешь под хорошим, Гарри?

– Быть хорошим значит находиться в гармонии с собой, – ответил он, касаясь ножки бокала бледными, тонкими пальцами. – Того, кто пытается быть в гармонии с другими, ждет душевный разлад. Своя жизнь важнее всего. Что же до жизни ближних, то навязывают другим свои нравственные убеждения лишь ханжи да пуритане, хотя их это совершенно не касается. Кроме того, цель индивидуализма куда более высока. Современная мораль требует соблюдения норм поведения своей эпохи. Я полагаю, для любого культурного человека нет ничего более аморального, чем соблюдение этих норм.

– Гарри, если человек живет только для себя, разве не платит он за это слишком высокую цену? – предположил художник.

– В наши дни мы переплачиваем за все. Пожалуй, истинная трагедия бедняков заключается в том, что они не могут позволить себе ничего, кроме самоотречения. Красивые пороки, как и красивые вещи, – привилегия богачей.

– Платить приходится не только деньгами.

– А как еще, Бэзил?

– Думаю, угрызениями совести, страданиями, осознанием собственной деградации…

Лорд Генри пожал плечами:

– Дорогой мой, средневековое искусство прелестно, однако средневековые чувства устарели. Теперь место им лишь в художественной литературе. Впрочем, в литературе можно использовать только то, что уже вышло из употребления. Поверь, ни один цивилизованный человек не станет сожалеть о наслаждении, а человек нецивилизованный не имеет о нем ни малейшего представления.

– Я знаю, что такое наслаждение! – вскричал Дориан Грей. – Это когда кого-нибудь обожаешь!

– Действительно, это куда лучше, чем когда обожают тебя, – откликнулся лорд Генри, придирчиво выбирая фрукты. – Быть предметом обожания – сущее наказание. Женщины относятся к нам так же, как люди к своим богам: поклоняются и постоянно что-нибудь выпрашивают.

– Я бы сказал, что они требуют от нас того же, что сперва сами отдают, – задумчиво проговорил юноша. – Они пробуждают в нас любовь. И они вправе ждать ее от нас.

– Совершенно верно, Дориан! – вскричал Холлуорд.

– Нет ничего совершенно верного, – возразил лорд Генри.

– Нет, есть! – возразил Дориан. – Гарри, ты должен признать, что женщины дарят мужчинам самое драгоценное в жизни!

– Пожалуй, да, – вздохнул он, – зато потом требуют его обратно, причем самой мелкой монетой. В том-то и проблема. Женщины, как заметил один остроумный француз, вдохновляют нас на создание шедевров и вечно мешают нам их создавать.

– Гарри, ты невозможен! Не понимаю, почему я так сильно тебя люблю!

– Ты будешь любить меня всегда, Дориан. Ну что, мальчики, кофе пьем? Официант, несите кофе, коньяк и еще папиросы… Нет, папирос не надо, у меня пока есть. Бэзил, никаких сигар! Папиросы – идеальный вид наслаждения. Они изысканны и в то же время оставляют легкое чувство неудовлетворенности. Чего же еще желать? Да, Дориан, ты будешь любить меня всегда. В твоих глазах я – воплощение всех грехов, которые у тебя никогда не хватит смелости совершить.

– Что за ерунду ты говоришь, Гарри! – воскликнул юноша, прикуривая от серебряного огнедышащего дракона, которого принес официант. – Едемте в театр! Когда Сибила выйдет на сцену, вы обретете новый идеал. Такой игры вы никогда не видели!