Стекло

– Плохо!

Односложно и резко ответив на вопрос Таньки: «Как там дела?» – Аня протиснулась на свое место и закрыла лицо руками.

***

Ночь. Ревущая, беснующаяся ночь. Мокрый снег забивался им в волосы, таял на лицах, каплями стекал по щекам, мешаясь со слезами. Вокруг была бесконечная воющая бездна, ветер сбивал ее с ног. Снег, летящий из темноты, светился сам собой, изнутри. Целя в них, как пулеметы на странном расстреле со всех сторон, трассировал, жаля их разгоряченные плачем лица. Она старалась забраться под его тяжелую куртку, укрыться от ледяного ветра, а он обнимал ее за плечи, желая согреть ее своим теплом, ненавидя себя за то, что не может это сделать; прижимал ее к себе. Ища защиту, Аня глубже зарылась под его куртку, она шептала: «Люблю» – и не было, не могло быть других слов! Мир вокруг крошился, разлетаясь на куски, на снежинки, под свирепым ветром. Был лишь он, и вся ее нежность тянулась лишь к нему, неуверенная, хрупкая, но сильная, тысячи лет тянулась лишь к нему! Он смотрел поверх ее головы, все знающий, ко всему готовый, а она просто верила ему, прижимаясь к своему Любимому…

***

– Любимому?! -Танька стояла над ней, тормоша ее за рукав. – Ты вообще на концерт завтра идешь? Анна, очнись, завтра у нас в ДК, я же говорила!

– Иду, – устало сказала Аня, лишь бы отделаться от назойливой подруги.

Выходя, она взглянула на кучку людей, столпившихся вокруг нового Женькиного телефона. Женька держал телефон в руке; видно было, что ему доставляет удовольствие похвастаться им.

– Иду! – сказала она уже самой себе

***

Топчась на остановке в ожидании Пиццы, Дин ковырял ботинком подмерзшую утром грязь. Надев сегодня камуфляжные штаны, он рассчитывал не слишком увазюкаться на сейшне. Обычные бесхитростные армейские штаны отлично подходили для этих целей. Плотные, благодаря своей окраске прекрасно скрывающие кровь и грязь, они удобно затягивались на щиколотках, не топорщась из-под хакингов.

Глянув исподлобья на другую сторону улицы, Дин наконец увидел спешащего к нему Пиццу. По-видимому, Пиццу посетила та же идея, он шагал навстречу в таких же штанах, как всегда, правда, на размер больше.

– Здорово! – протянул руку Дин подходившему товарищу.

– По-зимнему! – оставив руки в карманах, кинул Пицца и тут же зарядил тяжелым ботинком ему по колену.

– Идиот!! – взвыл Дин, скача на одной ноге, – при чем здесь коленка! При чем здесь зима! Скотина! – Он попытался достать ногой весельчака, но Пицца легко увернулся.

– Навыки теряешь, да и вообще, я же пошутил!

– Кажется, Тимоша про твои шуточки говорил что-то!

– Автобус! – весело гаркнул Пицца, не замечая мрачного взгляда друга, – хватит тут прыгать, поехали давай!

Забравшись в автобус, Пицца спросил, плюхнувшись рядом:

– А че ты ко мне с вопросами этими по телефону приставал, беспокоит что-то?

Говорил он весело, но в голосе чувствовалась какая-то обеспокоенность, что ли, Дин и не сообразил.

– Ну так, – решив умолчать об истории с гопниками (как бы друзья не наделали лишнего), уклончиво пробубнил Дин. – Просто подумал, что как-то гадко все. Одиноко! Вот мы живем, живем, работаем, учимся, на гитарах там играем, ждем чего-то, все время ждем, а этого нет! И я не знаю, чего именно! Понимаешь? Слишком мы обособленные стали, никто нам не нужен…

– Все так живут, собаку заведи, если одиноко, знаю, неудачно пошутил.

– Не, а ты все же подумай! Мы вот стремимся отличаться ото всех, лезем куда то. А может, и не следует? Ведь по большому счету у нас ничего хорошего и нет. Вот помнишь тех девчонок с танцев…

– Да уж, таких девчонок у нас никогда не будет, – Пицца нахмурился, – если они через какое-то время не сопьются на фиг и нужны никому не будут. Хотя в таком случае получается, что они станут тогда не «теми», а «этими», и разницы, в общем, никакой. Так что все равно мы с тобой в пролете! – Он миролюбиво похлопал Дина по плечу и уставился в окно.

Пиццына прямолинейность угнетала, но, в сущности, тот был прав.

***

Он вспомнил эти жалкие женские существа, которых знал. Они походили на этот общественный муниципальный транспорт, такие же расцарапанные, несчастные, с выжженными зажигалками на их душах именами, такие же затасканные, такие же заблеванные, привыкшие сперва предоставить себя, а потом ожидать доброты к себе. Факт в том, что доброта не приходила. Зато они сами приходили пачками!

Маленькие девочки, бедняжки из равнодушной школы, из неблагополучных семей отовсюду приходили в неформальные группы, в хиппанские коммуны, не из-за убеждений, просто за вниманием. И получали его.

Случалось и так, что после того, как Он, ее единственный, проблевавшись, тут же целовал ее, а после короткого траха засыпал, пуская слюни, на общественной кровати среди таких же помятых тел, она еще долго писала в тетрадках его имя, обводя его трогательным сердечком. Она так надеялась, что он придет, ждала его, ждала любви, а он, проснувшись, просто ничего не помнил. Потом друзья расскажут ему, что он еще кого-то поимел. Через пару лет эти девочки спивались, уходя из дома, слонялись по улицам и дворам, уже не похожие на людей, неопределенного с виду пола; они жались к прохожим от голода, клянчили деньги на алкоголь и хлеб, и страшно было представить, что им всего по шестнадцать-семнадцать лет.

Он видел это неоднократно.

Дин вспомнил свой первый раз.

***

Это было на трассе. Ей было пятнадцать, ему шестнадцать. Они на ночь застряли в каком-то маленьком городке по пути домой. Простояв полночи на трассе и чертовски замерзнув, они решили разыскать какое-нибудь укрытие. Укрытием стал первый попавшийся подъезд общежития, как обычно, зассанный, вонючий и заваленный шприцами. Там все и случилось. Сноровисто наворовав ковриков из-под дверей комнат, они улеглись на площадке между четвертым и пятым этажами. Там, как думалось Дину, должно было быть теплее, несмотря на многие выбитые стекла.

Все произошло быстро. По-детски неумело прижимались они к друг другу, стараясь скорее согреться, чем получить удовольствие. Два ребенка, застрявшие где-то на перекрестках дорог, в чужом городе, клялись друг другу в вечной любви, сопровождая слова неказистыми ласками. Там, далеко-далеко от дома, они казались себе особенно брошенными, там, на безымянной трассе, их маленькие души тянулись к друг другу, чтобы выжить в этой безжалостной стране. Там, под боком у спящих взрослых, дети искали в друг друге немного тепла, и, давая обещания друг другу, клялись скорее сами себе в том, что все будет хорошо.

Когда все кончилось, она уснула, а он укрыл ее своей курткой и еще долго смотрел на нее, спящую, пока холод не заставил его остаток ночи разгуливать по общаге, разгоняя кровь.

***

– Знаешь, там, за стеклом, как будто другой мир…

– Где? – Дин с опаской посмотрел на Пиццу. Как раз сейчас они проезжали ржавый стенд с названием района. Все его ценные части были оторваны и проданы на цветмет, но, в общем, ничего особенного, все было как всегда.

– Да нет, идиот, я не про это, там, за окном, в классе танцев. Понимаешь, у них там все не так, как у нас. Почему мы так далеки от них? Мы живем в одном городе, наши маршруты частенько совпадают, но мы не встречаемся, как будто пути эти мы проходим в разных измерениях. А то окно – оно, как дверь, между нашими жизнями.

– Конечно, в разных, они на машинах ездят, а ты вот в шестьдесят первом трясешься. Тоже мне пути. Да и какая это дверь, стекло оно и есть стекло, посмотреть можно, прикоснуться – нет!

Дин и Пицца поднялись с сиденья. «Остановка „Солнечный“, конечная», – прошипел динамик автобуса.

– Давай пивка захватим, – предложил Пицца, – а то Тимон с похмелья злой.

Предложение Дин с радостью принял, и оба уставились в зарешеченное окошко ларька.

«Солнечный» считался одним из самых непрезентабельных районов города, и зарешечено здесь было решительно все. Когда-то он вообще был чем-то вроде отдельного городка для рабочих близлежащих заводов, а потом, когда город расширился, стал его нежелательной частью.

«Солнечный» делился надвое внушительным холмом, в связи с этим существовали так называемые «Верхний» и «Нижний Солнечный». Верхний и Нижний в былые времена отчаянно враждовали. Со временем глобальные битвы прекратились, но получить по голове на чужой территории можно было запросто. К счастью, Тимон жил в нижней части, и опасаться друзьям было нечего. Но и это только с недавнего времени.

С прекращением войны опасность далеко не исчезла. Район наводнили банды, состоящие из тех, что не собирались ни с кем мириться; эти банды повели войну уже за каждый двор, за каждый клочок земли, бои становились все изощреннее, те, кто не оказывался за решеткой или на кладбище, которое, кстати, было совсем рядом, закалялись в борьбе. Молодежи здесь делать было совершенно нечего, драки были чуть ли не единственным развлечением, и группировки пополнялись новыми кадрами, а стены домов пестрели разухабистыми надписями, вроде «месть за…» или «никогда не забудем…»

К тому же «Солнечный» славился своей повальной наркоманией, грязью, да еще стоял на отшибе, и там постоянно свистел жуткий ветер. Если на какой-нибудь лестничной клетке загоралась лампочка, то скручена она была этажом выше. Оторванные с корнем алюминиевые пластинки лифтов давно пошли на переплавку. А в самих лифтах воняло так, что не продохнуть. Стальная дверь была безоговорочным атрибутом всех квартир, где еще можно было что-нибудь взять. Решетки на окнах поднимались до пятых этажей, и за этими решетками теплилась еще жизнь, не обращая внимания на крики и шум на улице.

Но нынче в районе наблюдалось затишье, в связи с еще не окончательной, но уже бесповоротной победой одной из враждующих сторон.

Сторону эту поначалу вообще никто не замечал. Их было мало, но агрессия и невытравимая злоба в душах побеждала всякий страх. Ко всему прочему, движение это набирало силу по всей стране. У них была идея, и она придавала им силы, объединяла их, в отличие от их соперников, руководствующихся вообще непонятно чем.