Лестовка наследника. Повесть

– Авдотья!

Он повторил окрик несколько раз, все повышая голос, и в конце концов грохнул плеткой по стене. Раскрылась дверь, и на крыльцо выплыла девушка в ярком сарафане, застившим буйными красками ее пресное лицо.

– Мать встала? – набросился на нее Мина Михайлович, но девушка лишь передернула плечом.

– Не… – выдавила она, пожевывая.

Этот ответ видимо огорчил Мину Михайловича.

– Вели самовар поставить, – приказал он коротко и зашагал к подводам.

Авдотья исчезла, ситцевое сияние погасло, а Леонт приблизился к воротам, где на него, заливаясь лаем, набросилась дворовая собака. Мина Михайлович, раздраженный досадным пустяком, обернулся к возмутителю спокойствия, а Леонт, шугая пса, смял в руке картуз и поклонился.

– Я к вашей милости, – проговорил он.

Работник отозвал собаку, и Леонт, картинно запинаясь, рассказал, что нес Мине Михайловичу важное письмо, некстати похищенное злодеем, и что теперь, лишенный доказанного покровительства, уповает на милосердие честного господина.

Глухие и непрозрачные, как волжская галька, глаза уставились на Леонта, вызывая невольную оторопь. Бывалый купец, повидавший продувных бестий и бывалых пройдох, явно сожалел, что теряет время на убогий экземпляр.

– Иди вон, бог подаст, – бросил он, но Леон не смутился и продолжал спокойно:

– Ваш крестный, Иван Дементьевич, шлет вам поклон и просит содействия в деле, для коего я послан, а дело такое. Я избран пресвятой владычицей, чудотворной иконой, она ко мне снизойдет, а прочих отринет. Она молит о спасении, молит вернуть ее из чужих рук правоверным христианам.

Он пересказал письмо слово в слово. Мина Михайлович на минуту задумался, потом отрезал.

– Избрала, значит, шаромыжника. Вижу насквозь, не на того напал: ты письмо прочел обманом. Не стану марать руки – повелю тебя связать и отправить к Ивану Дементьевичу, а он тебе пропишет что надо.

За спиной Мины Михайловича нарисовался Гришка, протянувший манерно:

– Тятенька, охота вам связываться с невежеством. От таких жди неприятностей, только впутает в историю.

– Истинно слышу голос, – продолжал Леонт ровно, не глядя на Гришку. – Сетует, что ее небесная душа одинока среди чуждых людей и нет ей ни в ком ни помощи, ни поддержки. Хоть все ее величают и молятся на ее светлый лик, а вокруг нее холодно и пусто, и она устала расточать благодать бессердечным и ничтожным.

Мина Михайлович покосился на груду мешков под навесом и крикнул:

– Тише ворочай, порвешь! – а потом проговорил, не глядя на Леонта: – Был у меня человек с письмом от Ивана Дементьевича, слезно просился на Керженец, я его туда и отправил. Да он мозгляк – как он, тебя, такого детину, обидел?

Рассказав, что случилось на берегу Волги, Леонт снова повторил заученную назубок весточку и прибавил к ней свежие хроники от Ивана Дементьевича. Гришка исчез, а Мина Михайлович насупился.

– Послать предупредить, – пробормотал он. – Тот умник мне не понравился, но и тебе я не верю. Ивану Дементьевичу не откажу, но больно вы прыткие, подведете под монастырь. Украдет кто-нибудь из вас образ, а меня притянут к ответу.

Помотав головой, Леонт заверил Мину Михайловича, что не доставит покровителю никакого беспокойства.

– Сама снизойдет и судилище отринет, а дерзать против закона не помышляю, – сказал он горячо и тихо. – Внушает покорствовать, потому избрала меня, чтобы я ее заполучил кроткостью и тихостью.

Мина Михайлович недоверчиво стрельнул глазами на Леонта, однако принял его доводы и до времени отправил в сторожку к кривому дворнику, а сам вернулся к торговым занятиям. Леонт нашел благодарного слушателя в стареньком Никодимыче, чье привычное общество состояло из ободранных шавок. Собеседник внимал речам о чудесах, жалуясь на умаление веры и на молодежь, забывшую предковые обычаи. На дворе и в амбарах весь день шла возня, и мимо окон сторожки грохотали колеса. Наконец, когда стемнело и все стихло, крыльцо сдавили тяжелые хозяйские шаги. Мина Михайлович, пригибая голову, вошел в тесную каморку и услал Никодимыча на обход.

– Я поузнал, – сказал он Леонту. – Павел Иванович Мельников в городе и с утра до ночи ездит по ярмарке, так что пыль столбом. Был на баржах, у Блинова, у армян. Все ждут начальство из Петербурга, а Мельников высоко взлетел и своего не упустит. Но его возит не Василий, а про того давно помину нет, лет десять. Пропал, как в воду канул. Но, может, ты и прав, не зря владычица возвестила тебе свою волю. Мельников-то, слышишь, призвал в город отца Тарасия.

– Настоятель из Керженца? – встрепенулся Леонт. – Где содержится икона?

Его бесцветные глаза прояснились. Мина Михайлович понизил голос.

– Да, стоят в Симеоновской. Может, вправду задумали неладное. Мельников, слышь, затребовал сюда единоверцев, и мать Минодора из Осинок тут. Только ты, парень, не лезь в это дело, плетью обуха не перешибешь. Разве что расспросить.

– Кого? – выпалил Леонт срывающимся голосом, и Мина Михайлович усмехнулся.

– Ну, не Мельникова. Одна бабенка в городе торгует, а раньше была в прислугах у князя Гагарина, пока его не услали на покаяние. Вот уж кто чудил, прости господи. – Мина Михайлович размашисто перекрестился и вздрогнул, прислушиваясь к звяканью на улице. – Эта Лавра была ему первая помощница, мастерица на любой грех, устраивала афинскую жизнь и знает всех господ, а Мельников приятельствовал с князем. – Он сощурил глаза и неожиданно приказал: – Повтори-ка, что было в письме.

Леонт твердым голосом прочитал по памяти письмо еще раз.

– Помогу, – пообещал Мина Михайлович, развернулся и вышел.

Его слова взбудоражили Леонта. Он помаялся, не находя себе места, и в конце концов не выдержал – выскочил на улицу и побрел по темному городу, пугая прохожих, которые шарахались от него в страхе, как от грабителя. Раз он спугнул каких-то темных личностей, которые рассмотрели его с нехорошим интересом, но, оценив его мощное сложение, отступили. Потревоженные собаки ворчали за глухими заборами. Кружа по окраинам, взбираясь на откос и обратно сбегая к реке, он совершенно изнемог, но все же оказался на просторном Ивановском спуске, под которым стелилась, мигая огоньками, необъятная ярмарка. С Волги дуло прохладой, внизу белело уютное Симеоновское подворье с сахарной колоколенкой. Перемахнув через ограду, Леонт оказался на церковном дворе и, пригибаясь, зарыскал между забранных решетками окон, в которых теплился свет. Его безумные глаза исступленно обшаривали внутренности закутов и келий, и наконец он наткнулся в комнатке на двоих, окропленных свечным мерцанием. Старческое женское лицо бледным пятном проступало из темноты, сливаясь с черной мантией и глухим апостольником. Напротив инокини маячила напружиненная мужская фигура, довольно крепкая и внушительная.

Не веря своему везению, Леонт перекрестился, напряг слух и приник к приоткрытому окну, впускающему сладкое вечернее тепло.

– Теперь о деле, матушка, – негромко, но с напором говорил мужской голос. – Зря бы вас не потревожил. Такой случай выпадает раз в сто лет.

В его солидном голосе звучало скрытое торжество. Лицо монахини качнулось.

– Слушаю, сударь Павел Иванович, – прошелестела она.

Возникла пауза.

– Знаю, вы со всякими персонами изъясняетесь свободно, – продолжил Павел Иванович.

– Божией милостью, – ответила монахиня с тихим достоинством. – Не беспокойтесь. Кажется, никогда не подводили наших благодетелей.

– Подарок при вас? – спросил Павел Иванович.

– Лестовка лучшей работы, – отозвалась монахиня.

– Судите сами, мать Минодора, – продолжал Павел Иванович. – Ручаюсь, что при правильном обороте вы себя высоко поднимете в людских глазах и монастырское хозяйство хорошо поправите. Так поставите себя, что никакое начальство вам препон не учинит, не посмеет. И главное, – он оживился, – поднести деликатно… не мне вас учить.

Он потер руки от возбуждения.

– Понимаем, – ответила монахиня невозмутимо.

Его горячность разбивалась о ее бесстрастие, как волна о берег.

– Славно, – продолжал Павел Иванович. – Надеюсь, матушка, понимаете, что лишней молвы пускать не следует. Государственное дело.

Монахиня снова кивнула.

– Кажется, не болтливы, – произнесла она с достоинством. – Мы неприметные люди, это вы, Павел Иванович, на виду. И двери не запираете, и окна держите нараспашку, а мало ли кто по дому ходит и по двору шляется. Все же город, мирское место, суета сует.

Снова перекрестившись, Леонт отскочил от окна, взлетел по лесенке и понесся по улице прочь. В его лихорадочном мозгу забилось слово «подарок», затмевая прочие мысли.