Птичка польку танцевала

Он наконец заметил, что жена собирает на стол.

– Не надо, дорогуша, я совсем не голоден.

– Почему? – поджав губы, женщина замерла над столом.

– Поужинал в ресторане.

– Опять празтник? – ревниво спросила она.

– Ну да. Отмечали… Одна удачная гастроль закончилась, завтра другая начинается.

– Опять со своими тамочки?

– Зачем ты так? Эти дамы – тонкие ценительницы искусств и таланта.

– А мы с Анхен только ждать? – в её покрасневшем от обиды лице проступило что-то кроличье.

Анечка слушала их, испуганно присев перед граммофоном. Песенка закончилась, но пластинка всё крутилась, издавая слабый шум, словно кто-то маленький отбивал на ней неторопливую однообразную чечётку своими крошечными ботиночками.

Отец закатил глаза – ну вот, началось! А ведь он явился домой в прекрасном настроении. До чего надоели эти скандалы.

– Ну что ты опять, право дело… Ну нельзя артисту без гастролей. Гастрольная жизнь нелегка, ты должна это понимать. Или, может, я чего-то не знаю? Может, у нас под окном выросло волшебное дерево, на котором висят банкноты?

Женщина опустила глаза. Когда разговор заходил о деньгах, ей нечего было возразить. Покорности и расчётливости она научилась у своей немецкой матери.

Молча убрав нетронутую еду, она подошла к окну. Из черноты на неё посмотрело отражение – некрасивая тётка с толстой шеей. Она нелюбимая, скучная и никому не нужная – как те бабушки в чёрных платьях, которых водят на прогулку вокруг Сулимовской богадельни.

Её золотая сказка на серебряном экране закончилась, едва начавшись. И не выросло под окном никакое волшебное дерево, лишь старая липа стоит с пустым вороньим гнездом. В марте там выводила потомство ворона, из-под её крыльев высовывали свои голодные клювики воронята. Они дожидались папочку, а он нечасто прилетал, тоже безответственный попался.

* * *

Шло время. Пластинок в доме становилось всё больше, граммофон играл и играл, Анечка пела и танцевала.

И через год, и через два… И через восемь лет: в той же квартирке, обвязавшись шалями и распустив волосы, она изображала танец восточной красавицы.

Некоторые пластинки она покупала сама. На полочке в её комнате стояла латунная копилка, девочка отправляла туда пятаки, которые мама выдавала ей на завтрак в гимназии. Каждый месяц Аня вставляла в скважину копилки ключик и высыпала монеты на кровать – опять набралось на новую пластинку.

Пупсик, звезда моих очей!
Пупсик, приди на зов скорей!
Пупсик, мой милый пупсик!
Ты наш кумир! Тебе весь мир!

Граммофонные голоса стали её первой школой. К счастью, не последней. Другая шансонетка исполняла игривые куплеты «В штанах и без штанов» с мужским хором. Дуэт частушечников был не лучше: «Я ведь Ванька! Я Машуха! Я те в зубы! Я те в ухо!»

Настоящей звездой считалась Ленская. Говорили, что ей принадлежит огромный семиэтажный дом на Прорезной. Анечка мечтала петь, как эта Ленская.

Захочу – вот вам и ножка,
Захочу – ещё немножко!

Облик девочки пока состоял из острых углов, но она уже научилась этим смущающим изгибам. И призыву в глазах: «Я не женщина и не ребенок. Я невинна… А может быть, и нет!»

Гимназическая классная дама Софья Эмильевна эти домашние танцы под граммофон точно бы не одобрила. Она с симпатией относилась к Ане, но все равно скривила бы губы: благовоспитанные девочки так не танцуют. «Это не комильфо», – говорила Софья Эмильевна на переменах, останавливая гимназисток, когда те носились по коридорам. А им очень хотелось побегать, ведь целых полтора часа просидели на уроке.

Хорошие манеры считались более важными, чем образованность. «Не комильфо» было много говорить, прихорашиваться на людях, путать столовые приборы, смеяться невпопад, сплетничать. Пусть этим занимаются простолюдинки.

Любимыми предметами гимназистки Пекарской были музыка, пение, гимнастика и танцы. А всякая там арифметика, иностранные языки (сразу три – немецкий, французский, польский), физика с космографией и вдобавок дамское рукоделие с вышивками и муслинами Анечку не интересовали.

Она училась в гимназии, основанной самой императрицей-матерью. Императрица иногда приезжала навестить своих подопечных. Избранные девочки стояли перед ней в рекреационном зале: коричневые платьица, белые парадные фартуки, белые манжеты и воротнички. Каждой отводилось место, где делать реверанс. Анечка тоже полуприседала, исподлобья поглядывая на важную гостью.

Лицо императрицы казалось застывшим, словно покрытым прозрачной эмалью. Её Императорское Величество даже не могла растянуть свой рот в улыбку. Живыми на её лице оставались только добрые и умные глаза. Они одни и улыбались девочкам, словно из-под маски. Императрицы стареют не так, как остальные женщины, думала Аня, пока однажды не подслушала тихий разговор классных дам о том, что Мария Федоровна делала в Париже омолаживающую операцию. Неужели в правду французы соскоблили с её лица почти всю кожу и покрыли его лаком?

После занятий в гимназии Анечка ходила в балетную школу на Рейтарской. Там под старыми каштанами стоял трёхэтажный дом с флигелем. По весне каштаны становились похожими на пышные подсвечники с горько пахнущими свечами-соцветиями. А зимой, спящие, они тихо скребли по крыше своими чёрными голыми ветками. Этот шум добавлялся к дребезжанию пианино.

Во флигеле проходили бесплатные занятия для талантливых детей. Маленькие балерины – кто в пышной юбочке до колена, кто в тунике с пояском – занимались прямо в центре зала. Балетных станков в этой школе не признавали. На банкетке лежала груда разноцветных кофточек. Балерины начинали упражнения закутанными в эти кофты. Потом, разогреваясь, сбрасывали с себя тёплые одёжки.

– Тандю!

Учительница выдавала команды на русском и французском, и ученицы отводили ноги, не отрывая носков от пола. Икры у этих маленьких киевлянок были крепенькие, тренированные на крутых городских спусках и подъемах.

– Держать, держать осанку! Ещё раз! – приказала учительница. Со спины она выглядела юной, но лицо у неё было словно печёное яблоко. Наверное, танцовщицы тоже стареют иначе, чем остальные женщины, думала Анечка.

– Так… Теперь рон де жамб…

Ученицы совершили круговые движения вытянутыми ногами.

– Переставь ногу! – заметила учительница одной девочке.

– Плие!

Ученицы стали совершать полуприседания.

– Пятки не отрывать! Я сказала, не отрывать! Все посмотрите, как Пекарская выполняет…

Это именно Аню она похвалила. Пекарская была лучшей ученицей и уже выступала один раз в балетной массовке в опере. Где-то у театрального задника, на котором ядовитой краской был нарисован Днепр, она выскакивала и пробегала через сцену. Ей казалось, что весь зал смотрит только на неё.

– Фондю!

Девочки не успели исполнить фондю – с улицы донеслись громкие хлопки. Они были похожи на взрывы фейерверка или на удары пастушьего бича. Но маленькие балерины сразу узнали стрельбу. Они уже привыкли к постоянной войне на окраинах города и разговорам взрослых про «наступают— отступают».

Недавно по Фундуклеевской в последний раз промаршировали, стуча своими коваными сапогами, немецкие полки. Пехотинцы в стальных шлемах и лягушачьего цвета униформе били в барабаны. За пехотой проехала, цокая по брусчатке, кавалерия и прогрохотали орудия. Немцы ушли из Киева и из России, потому что у них дома тоже началась революция.

Сейчас в городе звучал чужой галицкий акцент и раздавались лозунги про «незалежность» и «ганьбу». Повсюду висели «жовто-блакитные» флаги с трезубцем, который сразу получил прозвище «дули». По улицам ходили черноусые гайдамаки из войска Петлюры. На спинах у них болтались разноцветные шлыки, а спереди из-под шапок свисали длиннющие иссиня-чёрные чубы. Гайдамаки выглядели так маскарадно, что киевляне спрашивали друг друга, не актёры ли это.

Некоторые петлюровцы таскали с собой стремянки. Они забирались на них, чтобы срывать русские вывески. Работы у них оказалось немало, ведь русские в Киеве являлись большинством. Уже было ясно, что это ненадолго. На смену Петлюре двигались красные.

Обычно бои шли под Киевом, но на этот раз стреляли в центре. Ученицы потянулись к окнам. Тонкие девичьи силуэты застыли у широких подоконников. Улица оказалась пустынной, и от этого стало ещё тревожнее.

– Так! – хлопнула в ладоши одна стройная фигурка. Обернувшись, она снова стала старенькой учительницей. – Война войной, революции революциями, а занятия продолжаются!