Птичка польку танцевала

Незваные посетители заулыбались, только усилив его подозрения. Он принялся сердито запихивать банджо в чехол.

– Приходят тут разные, пытаются разбить наш дружный коллектив, – громко сказал музыкант, обращаясь к своему инструменту. – Да только уходят ни с чем! Потому что предложить ничего приличного не могут. Зато у нас – популярность и напряжённый график! Гастроли по всей стране.

Его уверенность была напускной. Прежние незваные гости имели повадки мелких ловкачей, а за этими двумя – он сразу это почувствовал – стояло нечто серьёзное, в их умных глазах сквозила привычка к власти.

Неожиданно из актерской кабинки появилась сама Пекарская. Она оставалась в костюме Ванды. Вблизи актриса была даже красивее, чем на сцене. Гармония её облика казалась охранной грамотой, выданной самой природой. И при этом в её лице было что-то от мудрой совушки, которая ничего не упускает в людских повадках.

– Анна Георгиевна, позвольте представиться, – подошел к ней полный. – Семён Федорович Турынский, режиссёр. А это, – он кивнул на своего спутника. – Константин Владиславович Степнович, наш балетмейстер.

Анна сразу узнала хореографа. В годы революции он выступал в артистическом подвале в Киеве. Но он, конечно, не помнил робкую девочку с леденцами и морковным чаем.

– Ну вот! Я не ошибся! – вмешался исполнитель на банджо. Его голос взял высокую ноту и зазвучал, как в древнегреческой трагедии. —Анна, они хотят украсть вас у нас!

Остальные музыканты, поняв, что происходит нечто чрезвычайное, подошли к ним.

Директор рассмеялся.

– Не украсть, а… Анна Георгиевна, мы просто хотим вам сцену покрупнее предложить.

Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским пёрышком.

– И где же ваша сцена?

– Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».

Её ироничные глаза осветились радостью.

– Приглашаете меня на прослушивания?

– Нет, – покачал головой Турынский. – Я приглашаю вас работать с нами.

* * *

Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдо-ампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нём размещался музыкальный холл «Аркада».

В полуподвале, если смотреть из сада, работали художники и декораторы. Перед их окном рядом с чахлым кустом шиповника обычно стояли мальчишки и взрослые бездельники. Склонив головы, все они завороженно наблюдали, как после нескольких уверенных мазков на девственных листах будущих афиш появляются необычные шрифты, огромные лица с белоснежными улыбками, и фигуры в разлетающихся одеждах.

В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шёл уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.

– Что означает сей сон в книге живота нашего? – спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.

– Тэк-с, Владимирову в отставку.

Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.

– Но ведь Владимирова огонь! Сплошной бабах! На трёх сковородках подогретая. И кто же будет вместо?

Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.

– Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!

Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул её в чёрную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.

– Ан-на, – прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.

– Пе-карская… Графит и акварель. Ручеёк журчит, камушки блестят. В какую речку бежит? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье – хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!

Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.

– Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?

Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.

– Всё… – отбросив палку, захрипел он. – Всё!

Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные верёвочные тапки, потрёпанные штанины и лишь потом – их обладателя. Ещё один бывший.

– Дед, ты чего?

Старик откашлялся, плюнув шиповником.

– Ничего! Всё равно не поймёте. А девочку жалко!

Он поднял свою трость и побрёл восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.

В «Аркаде» шла репетиция. Пекарская солировала, «гёрлс» были на подтанцовке, как и мечтал Турынский. Директор сидел в третьем ряду почти пустого зала, не скрывая своей радости. Волшебство, которое он задумал в один жаркий летний вечер в Зелёном театре парка культуры, теперь сбывалось на сцене его музыкального холла.

Пекарская приняла главную роль, как будто всегда ею владела. Никто ещё не видел такую Джинни – с ломаными линиями танца и роковой отстранённостью. И сразу стало ясно, что прежняя солистка была простоватой и тяжеловатой. А кордебалетные девушки с их полными короткими ногами вдруг показались обычными физкультурницами. Облик Анны на их фоне стал ещё более точёным и… совершенно инородным.

Бывшая Джинни сидела тут же, через несколько кресел от директора. Её глаза под резко изогнутыми бровями выразительно поблёскивали. В случившейся замене была огромная несправедливость. Унижение Марии Владимировой происходило на людях. Публичные пощёчины, как она прямо сейчас убеждалась, оказались самыми звонкими. Но Мария не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала.

Она была умницей и понимала, что просто надо делать на сцене то же самое, что делает Пекарская, только лучше. И тогда она обязательно победит эту заразу, этот проклятый «цветок душистых прерий», распускающий свои лепестки на глазах у всего театра. Не в танце, так в чём-то другом. Потом…

А пока ей приходилось изображать великодушие. Ведь талантливые люди восхищаются друг другом, не правда ли? Подобная высокопарная белиберда приводила Марию в бешенство и при этом не выпускала из плена. Глупо, глупо, глупо! До чего противно притворяться!

Аплодировать на репетициях считалось плохой приметой. Дотерпев до конца, Владимирова первой воскликнула:

– Очень хорошо!

Турынский грузно заворочался в кресле.

– Анна Георгиевна! – многозначительно сказал он Пекарской. – А наша предыдущая Джинни высокого мнения о вашей игре. Это дорогого стоит.

Владимирова дёрнула мыском туфли, как рассерженная кошка дёргает кончиком хвоста.

– Роль словно создана для Анны, – выдавила она.

– Конечно! И это только начало! – воодушевился Турынский. – Хочу объявить вам, девушки, что у нас с Рифом и Ивановым родился замысел спектакля про цирк. Вторым режиссёром станет Рафаил Григорьевич Дорф. Думаю, представлять известного актера ТОЗК, театра общественно-злободневной комедии, нет необходимости, – он улыбнулся сидевшему рядом с ним розовощёкому сангвинику, и тот энергично закивал.