Вихрь переправ: 3. С собой проститься придётся

– Ох ты, ох ты, – напыжился Рарог, когда немигающий взгляд совиных глаз остановился на нём. – Только дьявольской птицы нам и не хватало в переправщики.

– Точнее, непальского филина, – решил уточнить важный голос Гамаюна. – Не самый, кстати, последний представитель совиного народа.

Напряглись и кошки, что неудивительно: этому черноглазому «демону» не составило бы труда сцапать и расправиться с миниатюрной Сеерой да, пожалуй, и с мускулистым Лиандром.

Сильнее всех взволновало присутствие совы-переправщика Юну Дивию. Она, словно завороженная, приблизилась почти вплотную к филину и восхищённо рассматривала на перьях причудливый узор из тёмных пятен, очень напоминавший «сердечки». Вдруг её осенило, и она, глядя на сову в упор, спросила:

– Но разве совы переправляют? Я считала, что это способны осуществлять лишь несколько птиц.

Тут филин, наконец-то, решивший нарушить тишину, которую уважал больше всего на свете, заговорил, правда, речь его вышла громкой и уж слишком похожей на крик человека, попавшего в беду. Всем стало не по себе.

– Вообще-то, сударыня, для доставки сгодится практически любая птица, – поправил её филин. – Но только в особых случаях. А для регулярных переправ дозволение имеют пять представителей пернатой братии, и совы в том числе. Должен же кто-то работать по ночам, когда галки и во?роны спят.

Матфей донёс смысл слов совы-переправщика только тогда, когда его дёрнула за руку Юна – уж больно впечатлился звуком совиного голоса.

– Вот поэтому и кличут его дьявольской птицей. Услышишь такого в лесу и обомрёшь, – пискнул саламандр, нырнув на всякий случай поглубже в рюкзак.

– Ничего ужасного не вижу в этом. Голос как голос, – резонно прокаркал ворон. – К тому же других переправщиков в здешних местах нет.

– А как его зовут? – Похоже Юна скорее всех оправилась от шока, её интерес не убавился от услышанной «дьявольщины».

– Э?лигос, к вашим услугам, сударыня, – учтиво представился филин.

– Маф, у него нет союзника, раз он подрабатывает на переправах? – решил уточнить Эрик Горденов.

После очередного протяжного совиного вскрика ребята узнали, что прежним союзником Э?лигоса был праведник, но тот погиб в схватке с вурдалаком, вернее с его волчьим псом. И вот уже два года филин пребывал Низложенным, уже и не надеясь, что ситуация хоть как-то изменится.

– Да, знакомая ситуация, – сочувственно промурлыкала Сеера, удивив Матфея неожиданной говорливостью и заинтересованностью. Хотя кто-кто, а она на собственной шкуре знала, что такое быть Низложенной.

– Не на ту лошадку поставил, – пробурчал Рарог из недр рюкзака. – Надо было господина из простых демонов выбирать. Ёлки-иголки, Пигасовы подковки.

– А можно, я с ним переправлюсь? – поинтересовалась Юна у Матфея.

– Вообще-то, с ним отправится Луция, – смущённо отозвался юноша, переводя взгляд на Луку.

Та до сих пор находилась в своём пузыре отчаяния, пропуская мимо ушей всё, что говорили. Сознание то вспыхивало яркой лампочкой, то погружалось в сумеречную трясину безнадёжности. Но эти слова Матфея вытащили её на поверхность, в глазах заблестел крошечный огонёк чего-то большего, чем надежда. Ей приготовили переправщика, не имеет значения даже, какого, но специально для неё. Это значило, что им не плевать, по крайней мере, не всем. Внутри прошелестело и пронеслось зыбким эхом: всё может наладиться, только верь.

– Я согласна, – с горячей готовностью выступила вперёд Лукерья Баранка.

Юна и не думала спорить, она усмотрела хорошую возможность отвлечь приятельницу от горьких мыслей, в особенности же от потери друга-союзника. Да, подругой Лука ещё не была ей, но всё способствовало тому, что в будущем это могло измениться.

Прощание выдалось кратким, без напутствий, но с единственным пожеланием Миры – быть настороже и беречь себя.

Не желая лишний раз рисковать – переправа всё-таки осуществлялась в дневное время – все члены компании и переправщики скрылись под тёмным сводом Щедрого Дома, где, рассчитав и оплатив переправу, произнесли слова договора.

И когда круговорот втянул их тела, расплющивая и растягивая в силовом вихре, Матфей Катунь отчётливо ощутил, как внутри него отворилась дверца, и злобный смешок возвестил будущий приход двойника.

***

Красную комнату изолировали целиком: заколотили дверь, забили досками окна. Чтоб ни единый луч солнца больше не проникал внутрь и не наводнял пульсирующей жизнью крови даже маломальский уголок. Идея исходила от Зиновии, решение принял Револьд.

Она желала поскорее вытравить из его памяти бывшую куртизанку, столь прочно засевшую в его памяти досадным крючком, и первое, что пришло ей в голову – выкрасить спальню в белый. Убить кровь, выморозив её снегом. Нет, жить в тех покоях она б не стала – в том виделся дурной тон, – но цвет зимы обезличил бы в памяти любовника чудный оттенок медно-вишнёвых волос, которые в гаснувшем солнечном свете уподоблялись живому водопаду крови.

И тогда, отбросив соблазн, Зиновия предложила альтернативу – закрыть Красную комнату ото всех, но, в первую очередь, от хозяина дома. Так он сам возьмёт на себя ответственность последнего шага и, вогнав гвоздь в дверь, захлопнет внутри себя лазейку для воспоминаний. И Астрогор согласился.

На исходе третьего дня Револьд вошёл в комнату, отведённую Зиновии Руссу ещё в начале их романа.

Вопреки тому, что фаворитка тяготела к белому, да и родом была из Мириса – края снегов, Белых волков и легенд, – в покоях её пульсировал иной свет. Ох уж эти легенды: за пределами Мириса всех его жителей называли не иначе, как оборотнями, а всё из-за того, что с рождения близки с Белыми волками. Вот и ещё один вымысел – шкура у Белых волков имела нежный, молочно-серый оттенок, который в сумерки отливал бледно-голубым. Именно такой цвет насыщал покои нынешней и теперь единственной куртизанки Астрогора.

Зиновия полулежала на широкой кровати, поверх лазоревого покрывала, её внимание целиком занимала книга, которую она с интересом читала, временами зачитывая отрывки вслух прислужнику. Волк смиренно сидел подле постели, аккуратно пристроив большую голову на краю. Револьд в который раз замер в дверях, завороженный той юной красой, что лучилась в спокойствии и отрешённости девушки. Лазурь, окружавшая Зиновию, – даже платье на ней мягко струилось серебристо-голубым облаком – выделяла безукоризненную белизну кожи, граничившую с болезненной бледнотой, выгодно оттеняла волосы, которые, казалось, ярче лучились платиной. Но сильнее всего выделялись глаза.

Миндалевидные, сапфировые очи обратила на замершего у порога мужчину хозяйка Голубой комнаты, отвлёкшись от чтения. Волк тут же напрягся, поднял голову и устремил хмурый взгляд к двери – досадно для прислужника, когда чужак неслышно входит к госпоже. Для Мельхома хозяин дома и все его люди изначально оставались чужаками. Таков обычай Мириса: ближе союзника у Белого волка никого не может быть. И ничего с этим не поделаешь, это, так сказать, в крови сидит.

– Нужно поговорить, Вия, – попросил он и настойчиво добавил. – Одним. Отправь волка.

Её взгляд не выказал ничего, хотя внутренне она скривилась от сокращения своего имени. Она не понимала эту его склонность к сокращению имён до чего-то ущербно-детского. Но вслух об этом ему никогда не говорила, предпочитая делиться мыслями целиком лишь с прислужником.

– Мельхом, пожалуйста, – произнесли её уста почти что ровным и сухим голосом.

Но от проницательного взгляда Револьда не ускользнула та внезапная теплота в её взоре, посылаемая лишь волку. Нежность, которой ни разу не видел мужчина, но которая доставалась зверю. И в который раз ревность и неприязнь кольнули его изнутри.

Похоже, волка одолевали не менее мрачные эмоции: недружелюбно зыркнув в сторону мужчины, прислужник едва слышно издал рык и нехотя покинул спальню. Наверняка далеко не уйдёт, подумалось Револьду, этот волчара ни за что не удалится от госпожи. Впрочем, как и Волкодлак, который всегда оказывался рядом, когда в нём остро нуждался господин. Но волчьего пса в Голубую комнату союзник не брал – таков уговор с любовницей. Да и ни к чему сталкиваться в одном помещении двум громадным псинам, по какой-то причине оба прислужника не терпели близости друг друга и норовили тут же вступить в бой, как оказывались рядом.

Зиновия отложила книгу на прикроватный столик и рукой легонько похлопала по покрывалу подле себя, приглашая любовника.

Он забрался на кровать и лёг на бок, подперев голову рукой – обычно в такой позе Револьд вёл беседы в постели Зиновии, если они не были заняты более интересным занятием. Ему нравилось находиться в ленивой позиции хищника: лёжа на боку, он сколь и как угодно мог любоваться куртизанкой, а свободной рукой касаться её.

Его чуткое обоняние уловило цветочный аромат духов прелестницы: мягкий, без резкости союз фиалки и гиацинта – любимых цветов Зиновии. И вновь непроизвольное сравнение подняло в памяти восточную смесь корицы и миндаля, неотъемлемый шлейф бывшей. Но несколько глубоких вдохов и свежесть скромных цветов изгнала из его сознания лишнее воспоминание.

Взирая на мужчину сверху вниз, девушка в который раз находила его образ притягательным: тёмные брюки, казалось, удлиняли и без того длинные ноги; чёрная с высоким воротом-стойкой рубашка усиливала бледность кожи, подчёркивая голубовато-фиолетовые венки на длинной шее; угольно-чёрные волосы длинными прядями спускались чуть ниже широких, но тонких плеч. Особенно её привлекал взгляд чистого серого оттенка, в полумраке мерцавший серебром. По какой-то неясной причине лишь она не подпадала под власть гипнотического взгляда вурдалака, смело и открыто, устремляя в ответ свой. В тени он мог сойти за юношу, если бы не глубокие складки морщин на лбу и напряжённые сеточки, менее приметные в уголках глаз. Хотя возраст ему, несомненно, шёл только в плюс. Есть категория мужчин, да и женщин, что старея, хорошеют. Жаль только, что Зиновия не могла полюбить этого, лежащего подле неё мужчину. Её сердце не билось чаще прежде, не учащалось и теперь, когда Астрогор оказывался близко, когда она делила с ним ночами постель. Даже на пике удовольствия – а по части постели он всегда оказывался на высоте – она, испытывая сногсшибательную негу, ни на секунду не утрачивала контроль над эмоциями и разумом. В конце концов, она та, кто есть.

Он не торопился заговаривать первым, прежде поднял свободную руку и, вытянув её, мягко положил на бедро подруги.

– Итак? – подначил его её голос.

Его взгляд, задумчиво устремлённый туда, где покоилась ладонь, встрепенулся и, нехотя перекатился на её лицо. Ладонь едва приподнялась и тихо заскользила по шелковистой серебристо-голубой ткани, такой тонкой, что казалось, её и вовсе нет: тёплая кожа под кончиками его пальцев ощущалась почти что обнажённой. От этого восприятия его сердцебиение ускорилось.

– Мне нужен совет.

Его губы, тонкие, бледные, с едва уловимым налётом розового, изогнулись в слабой улыбке. Это выражение она хорошо выучила: дорогая, мне якобы нужен совет, но не спеши меня вразумлять, я сам себе советчик. Револьд частенько проворачивал этот метод – приходил, притворялся нуждающимся в советах, но на деле уже имел ответы на них. Иной раз Зиновии казалось, что он так тестирует её эрудицию, а возможно, просто тешится. Кто ж его разберёт? Даже находясь ближе всех к нему, она знала лишь часть его самого, то – что он готов был показать. А в тени его хранилища оставалось, ой, как много, чего сокрытого!

Ладонь лениво поползла вверх, взгляд серых глаз потемнел до маренго.

– Что бы ты использовала для нажима на всеслуха?

Слова произнеслись отстраненно, даже несколько буднично, но девушка уловила затаённое напряжение, вшитое тайным стежком меж слов. Ответ она знала давно, впрочем, как давно его дала.

– У тебя есть нажим. Повтори то, что проделал в Дханпуре, только настойчивее, жёстче. Мальчишка в твоей власти больше, чем думает.