Домой

– Ты посмотри, какую ты красоту нарисовал! Петрушка придет сейчас, вот удивится-то! А вот и он!

Володя неловко улыбнулся. Петр вбежал в клуб:

– Манька, завтра-то у нас товарищ Зальцман приедет! Я уж в ячейку забежал, сказал, что в новом клубе встреча будет. И надо бы афишу сделать. Ты плакат-то…

Он увидел Володин плакат и остановился с открытым ртом:

– Это что ж такое?

Володя смутился. Что он не так нарисовал?

– Это что, малый так нарисовал? Как тебя звать-то?

– Володя.

– Да ты нам прямо как товарищем Лениным послан, Володя. Сам нарисовал? Ты что же, учился?

– В школе рисование было.

– Ну ты даешь! А про товарища Зальцмана плакат нарисуешь?

– Могу.

С этим плакатом вышла заминка – Петр с Манькой хотели, чтобы Володя нарисовал на афише самого товарища Зальцмана, Володя отбивался:

– Да я же его не видел никогда!

– Тогда хоть Ленина нарисуй.

– Да я и Ленина не видел…

– А мы видели, – вдруг мечтательно сказала Манька, – он тогда на Финляндский вокзал приехал. Народу было… я в подъезд зашла, на второй этаж поднялась, у окна встала – оттуда хоть краем глаза видела. Красивый он, Ленин.

– Красота – дело буржуйское, не главное, – назидательно сказал Петр, – что рисовать-то будем?

– А о чем товарищ Зальцман говорить будет? – спросил Володя.

– Как о чем? О том, как новый мир будем строить – о чем же еще?

Володя взял лист бумаги, подумал и изобразил трибуну. На трибуне вполоборота стоял человек с поднятой рукой. Впереди, перед трибуной Володя изобразил толпу, жадно внимающую оратору. Манька и Петр завороженно смотрели за процессом.

– Ну дает! – восклицали они.

Плакат был готов, Петр пошел его вешать. Манька позвала Володю за собой:

– Я тебе чаю дам и картошки. А домой хлеба. Ты с кем живешь-то?

– С родителями и сестрами.

– В таком же доме небось?

Володя огляделся. Мимо этой усадьбы они с Ниной проходили сотни раз – Нине она очень нравилась:

– Вот бы жить в такой!

Сейчас они были в большой комнате. Наверное, это была гостиная – еще сохранилась старинная мебель, люстра на потолке, ковер, уже затоптанный грязными сапогами. На стене висит портрет – красивая, задумчивая женщина. На месте глаз дырки от пуль. На обоях написано плохое слово.

– Нет, я не в таком доме, в обычной квартире, – наконец сказал он, – а где те, кто тут раньше жил?

– Стрельнули в январе еще, – равнодушно сказала девушка.

Володя вздрогнул:

– Как – стрельнули?

– Ну как? Обыкновенно. Тут старуха жила, с дочкой да с мальчиком. На что им такие хоромы? Хотели выселить. А старуха как начала кричать – никуда они не выедут, потому что это родовое гнездо, и семья у них дворянская, важная… ну, наш комиссар взял и выстрелил ей в лоб. Мальчишка рыдать, дочка еенная тоже в крик. Комиссар им как людям – граждане, будьте так любезны, помещение покиньте. Хотите, одежу свою соберите, только не всю. А она на него – с кулаками. Он и ее.

– А мальчик?

– И мальчика. Его бы, может, перековать получилось, да только больно уж злой оказался. Комиссар ему говорит – ты не убивайся, что тебе со старым режимом жить? Мы тебя определим в лучший детский дом, будешь гражданином новой страны. А он и говорит – я вырасту, за маму и бабушку отомщу. Не отомстит – комиссар пистолет свой вынул. Да не получилось сразу-то, добивать пришлось.

Она помолчала, вздохнула:

– Ты не трясись. Ты не понимаешь пока, потому что в квартире живешь, с родителями… у комиссара нашего братишка на заводе работал, да обварился весь и помер. Я с четырнадцати лет на фабрике, мастер совратил, дитя выкидывала. Петька вон – без отца, в четырнадцать на ту же фабрику. Злые мы на таких, как ты – чистеньких, с мамами-папами… ты-то еще, может, товарищем станешь, а этот парень, что стрельнули тут – он не стал бы. Он в нас врагов с самого начала видел, хотя жил с нашей экспоатации. На вот тебе картошки.

Володя отодвинулся:

– Не надо. Не буду.

Вошел сияющий Петька:

– Все повесил – чин-чином. Ты что не ешь, Володька? Смурной такой…

– Я ему про хозяев бывших рассказала, – встряла Манька.

Петр помрачнел.

– Напугала ты парня. Ладно, Володя. Бери хлеб свой, я тебя провожу.

Они шли по Клинскому.

– Манька тебя напугала, а зря. Мы за здорово живешь никого не стреляем, у нас дисциплина революционная, если кто просто так кого подстрелит – так и самого его тоже можно… ты пойми, Володя, мы за лучший мир. Они втроем в этом доме жили, втроем, ты понимаешь? А я с маткой в подвале, отец умер, я маленький был. Я, матка да трое братьев. На полу спали, клопы нас жрали… я матку хотел сюда поселить, чтобы она с коврами да торшерами… но революционный совет решил, что клуб тут будет. Ты сам подумай, оно ж лучше, клуб – для всех, для рабочих, для детей! Тут мы и отряды детские устроим, ты приходи тоже. Праздники будут, представлять будем, как в тиятре… А то они втроем жили.

Он остановился и горестно вздохнул:

– Ты не подумай, мне пацана жалко и старух его. Не надо было комиссару… да у него братик, Манька рассказала тебе небось. Но все едино не надо было. Выкинуть из дому, и шли бы к чертовой матери… а парня оставить, мы бы ему объяснили, что к чему. Я сам все про них думаю, жалею. И Манька жалеет. Она все плакала, когда случилось-то.

Он смущенно усмехнулся: