Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

Орленок, орленок, мой верный товарищ,
Ты видел, что я уцелел.
Лети на родную станицу, расскажешь
Как сына вели на расстрел!

Ты видел, орленок, как долго терзали
Меня большевистским штыком,
Как били прикладом и много пытали
В чекистских застенках потом.

Орленок, орленок, взлети выше солнца,
Где вражеской подлости нет.
Не хочется верить о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет.

Увидишь, орленок, кружась над степями
Кровавое тело мое.
Казаки умолкнут, опустят здесь знамя
И скажут: Господь, упокой!

Была песня, понимает Петра. Что он думал и как он стоял, ее Павлик? Золотой, золотой брат? И горит золотая свеча. Золотой ответ:

Не плачь о нас, Святая Русь,
Не надо слез, не надо,
Молись о павших и живых,
Молитва – нам награда!

    Алексеевский марш. Времен Гражданской войны
«Воина Павла…» Радость сквозь слезы, все-таки понимает она. «Последний же враг истребится – смерть» (1Кор.15:26). Павлик. Павлушенька-Павел. Это про него, это за него: «Помяни, Господи… И всех и вся». Это про него, это за него: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу». Про него и за него – это торжествующее: «Христос Воскресе!» А это – просто слезы. Петра знала: это просто слезы.

P. S. «Лейтесь токи слезные в отраду и утешение оставшимся и почившим! В слезных каплях да светится молитва, как в каплях дождя разноцветная радуга, этот образ или, правильнее, символ мира между Богом и человеками. Разными цветами в молитве да будут: исповедание, сокрушение сердца, раскаяние, умиление, радость».

    Свт. Игнатий (Брянчанинов)

В заключение. «Голос из вечности (дума на могиле)…»[181 - Игнатий Брянчанинов. 1848-го года, Сергиева Пустынь. Дума написана на кончину К. Ф. О-на, бывшего с юных лет в близких отношениях с архимандритом Игнатием Брянчаниновым.]

В сумраке тихого летнего вечера стоял я, задумчивый и одинокий, на могиле моего друга. В тот день совершено было поминовение о нем; в тот день семейство его долго оставалось на могиле. Почти не слышно было слов между присутствовавшими: слышны были один рыдания. Рыдания прерывались глубоким молчанием; молчание прерывалось рыданиями. И долго сменялись рыдания молчанием, молчание рыданиями.

Стоял я, задумчивый и одинокий, на могиле; стоял, осененный впечатлениями дня. Внезапно овладело мною неожиданное, чудное вдохновение. Как будто услышал я голос почившего! – Загробную речь его, таинственную беседу, чудную проповедь, какою изобразилась она в душе моей, спешу начертать трепещущею рукою.

“Отец мой! мать моя! супруга моя! сестры мои! В черных одеждах, облеченные в глубокую печаль и телом и душою, стеклись вы к моей одинокой могиле, – с поникшими главами, окружили ее. Безмолвно, одними помышлениями и чувствованиями, вы беседуете с безмолвствующим жителем гроба. Сердца ваши – фиалы неисцельной грусти. Потоки слез льются из очей ваших; вслед за потоками пролившимися рождаются новые слезные потоки: печали нет дна, слезам нет конца”.

“Младенцы – дети мои! и вы здесь у камня могильного, у камня надгробного! И на ваших глазках навернулись слезки, а сердце ваше не знает, о чем плачут очи, подражающие очам отца моего, очам моей матери. Вы любуетесь камнем надгробным, камнем светящимся, гранитом зеркальным; вы любуетесь надписью из букв золотых; а они – этот гранит и эта надпись – провозвестники вашего раннего сиротства”.

“Отец мой! мать моя! супруга моя! родные и друзья мои! что стоите вы так долго над моей могилой, над хладным камнем, хладно стоящем на страже гробовой? Давно уже охладело мое бездыханное тело; по приговору всемогущего Творца оно возвращается в свою землю, рассыпается в прах. Какие тяжкие думы объемлют вас, удерживают на могиле моей?… Служители алтаря принесли у ней молитву о упокоении моем, возгласили мне вечную память в спасающем и упокоевающем меня Боге. Они отошли от могилы безмолвной: уйдите и вы. Вам нужен покой после подвигов души и тела, измученных, истерзанных скорбью”.

“Вы нейдете!… вы здесь!… вы приковались к месту моего погребения! В молчании, сказывающем более, нежели сколько может сказать самое пышное красноречие, – с душою, для которой нет объяснения, – с сердцем, в котором обилием чувств поглощается определенность чувств, вы не отступаете от могилы, запечатленной на многие веки, от камня – памятника бесчувственного. Что надо вам?… Не ожидаете ли вы из-под камня, из недр могилы мрачной, моего голоса?”

“Нет этого голоса! Вещаю одним молчанием. Молчание, тишина нерушимая – достояние кладбища до самой трубы воскресения. Прахи мертвецов говорят без звуков, в которых нуждается слово земное: тлением осуществленным они возглашают громкую проповедь, убедительнейшее увещание к мятущимся, шумящим на земной поверхности искателям тления”.

“И есть еще у меня голос! И говорю с вами, и отвечаю на ваши неизъяснимые думы, на ваши непроизнесенные и невыразимые вопросы. Послушайте меня! Отличите мой голос в общем голосе, которым говорит вечность ко времени! – Голос вечности один, – неизменяем, непреложен. В ней нет непостоянства, переменчивости: в ней день – один, сердце – одно, мысль – одна. Соединяющий все во едино – Христос. Оттуда голос – один”.

“В этом голосе, которым говорит вечность, в этом голосе безмолвном и вместе подобном грому, отличите мой голос! Неужели вы, родные мои, не узнаете моего голоса? Мой голос в общем, едином голосе вечности, имеет свой отдельный звук, как голос струны в общем аккорде многострунного фортепиано”.

“Вещал всем нам голос вечности, вещал с времен явления нашего в бытие. Вещал он нам, когда мы были еще неспособны внимать ему; вещал он нам и в зрелом возрасте нашем, когда мы уже могли и должны были внимать ему, понимать его. Голос вечности!… увы!… мало прислушивающихся к тебе в шумной земной гостинице! То препятствует внимать тебе младенчество наше; то препятствуют внимать тебе заботы, развлечения житейские. Но ты не умолкаешь. Говоришь, говоришь, – и, наконец, чрез грозного посланника – смерть, требуешь и внимательного, и невнимательного слушателя к отчету во внимании и послушании великим глаголам вечности”.

“Чтоб голос вечности имел для вас особенный отголосок, особенно способный проникать в ваше сердце, привлекать к слову спасения ум ваш, – Бог причислил меня к говорящим из вечности. Мой голос слился в стройное согласие с общим голосом обширного невидимого мира. Для всех странников земли я – мертв, безгласен, как и все мертвецы, но для вас я – жив, и, мертвый, говорю слово спасения открытее, сильнее, нежели как сказал бы его, оставаясь между вами и гоняясь вместе с вами за призраками благ, которыми тление обманывает и губит изгнанников из рая, помещаемых на короткое время в земной гостинице для примирения с прогневанным ими Богом”.

“Бог – милостив, милостив бесконечно. Если б было нужным и полезным, – внезапно из тьмы могильной, из-под тяжкого камня отозвался бы я вам!… Небо признало частный голос из вечности излишним… И какой голос из вечности уже нелишний, когда Бог благоволил, чтоб не только равноангельные человеки, но Сам Единородный Сын Его возвестил вселенной волю Его, возвестил святые и строгие уставы – блаженной для послушных, страшной для непокорных – вечности? “Имут Моисея и пророки, да послушают их”(Лк.16:29), ответ был Неба просившему голоса умерших для проповеди живущим на земле плотскою жизнью, умерщвленным душевною вечною смертью. “Аще Моисея и пророки не послушают, и аще кто из мертвых воскреснет, не имут веры” (Лк.16:31).

“Товарищ мой – мертвец, но еще с живым словом в устах! Прими от меня поручение и исполни его.

Вот отец мой! вот мать моя! вот супруга моя! вот родные мои! не могу говорить с ними иначе, как общим голосом вечности. В этом голосе они слышат звук и моего голоса… да, они слышат его!… но нет у меня отдельного, частного, моего слова… Товарищ мой! будь моим словом; из общей нашей сокровищницы, из священной вечности, скажи им за меня краткое, нужнейшее для них слово: “Земная жизнь – мгновенное обманчивое сновидение. Вечность – неизбежна. Есть и бедственная вечность!… Стяжите ж вечность блаженную вниманием, повиновением всесвятому закону Всесвятого Бога, – и приходите ко мне на верное, некончающееся наслаждение, каждый в свое, самим и единым Богом назначенное время!”

    1848-го года, Сергиева Пустынь

Этюд из будущего

Светлой памяти Павлика Туркула…

– Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет (Мф.2: 8).

Он увидел то ли меня, то ли пакет с кукурузными палочками. Наверное, это неважно. Улыбается и, счастливый, бежит навстречу. Ему два года.

Это осень. Воскресный день. Только что прошла праздничная воскресная Литургия. Синее небо и солнечный свет – вот такой это день. Вчера тоже был праздник. Двунадесятый. Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Праздник из праздников. А где-то там, впереди, через другие празднества и на исходе зимы Сретение Господне. Со Святым Евангелием от Луки: «И Тебе Самой оружие пройдет душу…» (Лк. 2:35)

Я опускаюсь вниз, чтобы оказаться с ним словно одного роста. А потом мы идем за руку. Приходим домой. Едим кукурузные палочки. Вишню. Играем на полу. Он – как солнышко. Солнечный лучик на душу. Он такой, словно рай уже здесь, на земле. Потому что откуда тогда она, эта радость? Эта легкая, светлая печаль. Как на Радоницу на кладбище. Но дети – дар Бога. Образ воскресения.

…Учись у них – у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.

Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!

Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.

    А. А. Фет
Он, наверное, не похож на Павлика. Или похож – не знаю. Тот тоже, может быть, был таким же. Все малыши ведь малыши. Глазки, носик, щечки. Он улыбается и смеется. Мы улыбаемся и смеемся вместе. Он – другой Павел. Он – мой сын. В честь и в память Апостола Павла. И в честь и в память Павлика Туркула. И значит, жизнь продолжается. Жизнь всегда продолжается. Пока не сорваны погоны и не расстреляны полки[182 - Зоя Ященко и гр. Белая Гвардия.]…

Его не расстреляли. Его замучили.

«Богородице, Дево, радуйся…» Для меня эта молитва – о боли. О той, которая рвет душу. Но которая соединяет. Которая одна на всех. Твоя. Но не только твоя. За тебя. Пресвятой нашей Владычицы и Приснодевы Марии, Которая стояла при кресте. В боли Которой тонет любая боль. Тонет и соединяет в этом океане боли. Всех и за всех православных христиан. В жизнь. В светлую и вечную память. В новую зарю. …Чаша Христова – страдание. «Не причастившийся этой чаши не способен наследовать вечное блаженство»[183 - Игнатий Брянчанинов.]. …А готовность выпить чашу горести другого – есть Любовь[184 - Преподобный Паисий Святогорец.]. «Истинная любовь окружена странной, необъяснимой тайной – она вся добровольно отдается страданию за другого. Кто может измерить всю глубину скорби Пресвятой Девы, когда Она стояла при Кресте?.. <…> Однако Она стояла. Вот плод истинной любви!»[185 - Из дневника православного священника. – М.: Издательство Летопись, 2015 – 256 с. С.249–250.].