Деревенские сказки

Подняла маленький камешек, бросила в крайнее окошко, завешенное дырявой тряпкой. Выглянул Захарка, увидел Варьку и через минуту вышел на крыльцо.

Спросил:

– Чего тебе?

– Мамка говорит, что Митька непохож, – выпалила Варька.

– На кого? – не понял Захарка.

– На себя. Говорит, что не Митька это.

– А-а-а, вот оно что… – Он задумался, покусал губу. – Я слышал, что Полудница подменивает ребёнков. Заберёт человеческого, а своего подсунет. Смотрит баба: вроде её ребёнок, а вроде и не он. Вдруг и Митьку подменила?

Варька зашмыгала носом: жалко братика. Неизвестно где он теперь, ревёт, небось, без мамки. Надо настоящего Митьку выручать, а Полудницыного вернуть.

Дождалась Варька, когда мать с отцом уйдут, вытащила младенца из зыбки, пригляделась… А ведь и правда, не Митька это: глаза с золотинкой и косят немного. Смотрит Варя, смотрит, а младенчик потянулся ручкой и цап её за нос, да больно-то как! А сам смеётся как-то нехорошо.

Подхватила Варька ребёночка и выскочила с ним за порог. Пришла на ржаное поле, села под дерево, что неподалёку росло, младенца рядом положила и стала ждать.

Долго сидела. Солнце высоко поднялось, палит-жарит так, что мочи нет, знойное марево у земли переливается, колышется. Вдруг видит: женщина появилась, не идёт – плывёт, белое платье развевается. Волосы распущенные цвета спелой ржи, на голове венок из колосьев и цветов полевых.

Вскочила Варька:

– Эй, Полудница! Верни Митьку, а своего младенчика забирай обратно!

Остановилась Полудница, губы скривила.

– Экая быстрая! Потрудись, постарайся. Перепляшешь меня – верну тебе брата.

– Я согласная, – сказала Варька.

Улыбнулась Полудница, пальца щёлкнула – и пропал младенец, в ладоши хлопнула – и заиграла музыка.

– Ну давай! До вечерней зари.

Сама смеётся, плывёт белым лебедем, руками плавно поводит, плечиками пожимает, глаза так и блестят. Смотрит Варька на неё и старается не отставать. Босые подошвы камешки и сухая трава колют, пот глаза заливает. Час и другой прошёл, не чует ног под собой Варя, а Полуднице хоть бы что, знай себе пляшет.

– Уморилась? – рассмеялась Полудница.

– Ещё чего!

Солнце к закату стало клониться. В кровь избила ноги Варька, но не уступает. Знает, что если уступит, не только братика не вернёт, но и сама сгинет.

Закатилось солнышко за горизонт, и умолкла музыка. Остановилась Полудница, а Варька упала на пыльную тропу, слова сказать не может.

– Вот ведь упрямая какая девчонка! – промолвила Полудница. – Что же, уговор так уговор, получай своего крикуна. – И положила Варе на коленки запелёнатого ребёнка.

Посмотрела Варька: Митенька! И глазки его, и носик, и подбородочек. Прижала к себе, поблагодарить хотела Полудницу, а той и след простыл – исчезла. И тут услышала Варя людские голоса как будто издалека: «Варя! Варька! Варвара!» Поднялась с трудом, Митьку взяла на руки и побрела с поля. Как только вышла на дорогу, словно пелена у неё с глаз упала. Увидела отца и соседей – Мишки Лопуха родителей.

– Тятька… – сказала Варя и закачалась, ноги подломились.

Бросился отец к ней, успел подхватить. До дома на руках нёс, не могла сама идти Варька.

…Три дня лечила мамка дочкины ноги, смазывала маслом коровьим, тряпочки, смоченные в отваре трав лечебных прикладывала. И сотый раз спрашивала: «И что Полудница сказала?.. Ох, страсти какие! А если б не переплясала ты её?.. Матерь Божья, заступница, спаси и сохрани!»

А в пелёнках, в которые Митька завёрнут был, нашли монеты золотые.

– Чудо-то какое! Это ведь, Варя, тебе на приданое Полудница деньги дала, – ахнула мамка и убрала монеты в сундук. Будет Варя замуж выходить – пригодятся.

Дар бабушки Устиньи

Под вечер к прабабушке снова пришли гости: незнакомая тётенька и мальчишка в чёрной шубе и шапке, перетянутой бельевой резинкой поперёк головы, – это чтобы в уши не дуло.

– Три дня в садике – три недели дома лечится. Никакого просвета… – пожаловалась тётя. – Муж закашляет, а у меня всё внутри сжимается: заразит же Серёжку!

– Ничего, ничего, полечим, – успокоила бабушка и сказала оробевшему мальчишке: – Садись-ка сюда, милый.

Люда встала на пороге и не сводила любопытных глаз с гостей. Ей хотелось сказать Серёжке, чтобы не боялся, бабушка больно не сделает, она её тоже лечила… сто раз, но он так и не посмотрел в сторону двери. Зато посмотрела бабушка.

– Иди, Людочка, поиграй в свои куколки, – заторопилась она спровадить девочку.

Уходить не хотелось. Она сделала два шага назад, потом вернулась и стала подглядывать.

Мальчишку раздели и усадили на табурет в дверном проёме с висящими цветастыми занавесками. Бабушка большой пухлой рукой мяла Серёжке шею, зачем-то загородившись шторой, и бормотала:

С твоей молитвой, Дева Мария, приступаю,

Жар, горечь из белого горла выгоняю.

Выгоняю-гоню на тридцать три года,

На тридцать три ветра,

На тридцать три стороны.

– Ещё раз придёте – и забудете, где гланды находятся.

– Спасибо… да, придём. Вот, возьмите…

Гостья положила на стол кулёк из серой бумаги и жёлтенькую бумажку.

Прабабушка Устинья Людочке была не родной, но девочка её любила, такую добрую и большую, называла бабулей. Бабушка пухлая, как колобок, не идёт – катится.

Посетители к ней приходили или утром, или вечером, так велит бабушка. И вот опять гости, на этот раз какой-то дяденька.

Люда слышала, как он жалуется, что с детства страдает ангинами. Делали операцию – гланды снова выросли. Бабушка усадила гостя на табурет и, по обыкновению, спряталась за занавеской, как будто стеснялась, шептала заговор про деву и тридцать три ветра. Заговор – не главное, главное – бабулины руки. Все говорили, что у неё дар, потому что пролечившиеся больше никогда не болеют ангинами. Сколько их было? Много… Дети и взрослые приходили почти каждый день, и всем прабабушка Устинья помогала.

Казалось, что её саму никакая хворь не одолеет, но однажды у бабушки случился инсульт, и она слегла. Не могла шевелиться и говорить, только мычала и произносила отдельные звуки.