Евстафий, сын того самого Никифора

Утен зло рассмеялся:

– Поговори еще, поговори. Скоро услышишь, как мой сын с балбанами валяет в хлеву твоих девок. Лучник, чего медлишь, давай, засыпь это верблюжье отродье стрелами.

Лучник плаксиво ответил главному разбойнику:

– Дядя Утен, тетива на луке совсем растянулась.

Утен раздосадовано рявкнул:

– Ну, так меняй живее, раззява.

В их перепалку вклинился душераздирающий девичий крик из хлева и громкое испуганное блеяние овец. От этого крика Талгат озверел. Он молниеносно подскочил к предводителю разбойников и, проскользнув перед мордой отпрянувшей было лошади, попутно взрезал ей горло, и с другой стороны достал саблей по сапогу Утена. Замешкавшемуся с перестановкой тетивы на луке племяннику Утена отрубил левую ногу по колено. Тот, побросав и лук и тетиву и поскуливая, сполз с коня на мерзлую землю, и пытался остановить хлещущую из обрубка ноги кровь, обвязывая его запасной тетивой. Утен удачно соскочил с упавшего коня и, прихрамывая, набросился на Талгата с саблей. Стаф промчался мимо спокойно стоящих трех оседланных лошадей и заскочил в открытые ворота длинного хлева. Сразу присел слева от прохода, пытаясь разобрать в потемках хлева происходящее в его глубине. Едва он рассмотрел валявшегося недалеко от него мальчишку с расквашенным в кровь лицом и, со всхлипами пытавшегося встать на ноги, как услышал девчоночий отчаянный крик, доносящийся из правой загородки для овец. Стаф, пригибаясь, чтобы не так сильно была заметна его фигура, быстро приблизился к загородке. Открывшаяся ему картина поразила его до самого сердца своей дремучей жестокостью. Один из напавших бандитов с полным упоением трудился над бесчувственным телом девочки-подростка среди толпившихся вокруг овец. Другой ворог заламывал руки и бил по лицу другую девчонку. Она-то и кричала от побоев и боли. Недолго думая и проникнувшись ярой ненавистью к насильникам, Стаф перепрыгнул низкую оградку загородки и воткнул кухонный нож в спину, борющемуся с девчонкой, бандиту. Тот охнул и отвалился от предмета вожделения. Второго насильника постигла та же участь, быть зарезанным кухонным ножом. Даже мертвым бандитам Стаф завязал руки их же суконными поясами. Снятым с себя покрывалом он прикрыл истерзанную девчонку, которая была без сознания. Другой, героически сопротивлявшейся, девочке указал на лежащую сестру и корявым киргизским языком сказал, что она жива, но потеряла сознание, и что мальчишку тоже надо сюда привести. Неумело обыскал тела бандитов, нашел два длинных кинжала и одну кривую саблю у них. Саблю оставил себе, а кинжалы отдал девочке с наказом защищаться от разбойников вместе с братом. Он уже подходил к выходу из хлева, когда ему в голову пришли совершенно как будто не связанные между собой воспоминания. Картина недавно прошедшего времени с тремя оседланными лошадьми без всадников у хлева и наказ Талгата Кулжигита своей старшей дочери о возможном проникновении разбойников в дом через дымовое отверстие в крыше. Стаф приостановился, обдумал всплывшие воспоминания. Понял, где сейчас находится всадник с третьей лошади. Решил разбежаться от хлева и, пользуясь своей прыгучестью и легкой одеждой, с ходу запрыгнуть на крышу дома. А дальше, как пойдет. Он аккуратно просунул лезвие сабли сзади за поясной ремень, чтобы она не мешала ему в движении. Выглянул снизу ворот хлева на улицу. Главный разбойник опять верхом на другом коне кружил перед домом и наскакивал на изворачивающегося, будто уж на сковородке, хозяина зимника. Оба противника не уступали друг другу в сноровке и быстроте ударов саблями. Но было видно, что Талгат Кулжигит выдыхается. В ходе последнего наскока разбойника Талгат отбил скользящий удар его сабли щитом, но не успел увернуться от крупа лошади, и был сбит наземь. Пока разбойник разворачивал лошадь передом к Талгату, тот смог подняться только на четвереньки. И быть бы ему разрубленным напополам, если бы не Стаф. Надвинув черную шапочку на самые глаза и подняв руки над головой, он с диким криком:

– А-а-а!

опрометью бросился к лошади разбойника. Его вид в черной шапке, в черной куртке, в черных джинсах и в белых кроссовках привел в замешательство и главного разбойника, оглянувшегося назад, и оторвавшегося от проламывания дымового отверстия балбана, с удивлением рассматривающего невиданное в здешних местах черное существо. Талгат на всю катушку использовал выпавшую передышку в схватке. Он обежал дом и по быстро приставленной лестнице поднялся на крышу. Утен, не найдя взглядом Талгата, вбросил саблю в ножны. Раскрутил над головой волосяной аркан, притороченный одним концом к луке седла, и набросил его на безоружное черное существо. Исчадие Ада, как считал Утен, попалось. Утен ударил каблуками сапог по бокам лошади, она понесла. Стаф не пробежал и десяти шагов, как был перехвачен петлей аркана в подмышках. Резкий рывок сбил его на заснеженную землю. Его закрутило и быстро потащило прочь от зимника. Но в дело умыкания черного существа вмешались два совершенно противоположных действа. Во-первых, с крыши саманного дома послышался истошный крик балбана:

– А-а-ма-ан! (Пощади, сдаюсь! – кирг.)

немедленно перешедший в сдавленный хрип. Изумленный Утен натянул поводья и притормозил коня. Во-вторых, мгновением ранее, бедро Стафа, освобожденное задранной курткой, зацепилось частью джинсов и брючным ремнем за утренний злополучный колышек. Поэтому в этот краткий момент приостановки стремительного волочения Стафу удалось опустить руку на рукоятку, никуда не девшейся в этой круговерти, трофейной сабли. И когда волочение на аркане возобновилось, Стаф потянул саблю на волю. Ее лезвие разрезало кожаный ремень. Зацепившиеся за колышек джинсы с треском порвались по самое не хочу, и слетели до щиколоток. Ноги мгновенно покрылись мелкими и глубокими царапинами. Удерживая саблю двумя руками и махая ею по ходу волочения, Стаф вслепую пытался попасть по натянутому, как струна, волосяному аркану. Через время это ему удалось. Он остановился в снегу. Хотя избитое и поцарапанное тело казалось изжеванным, и болела каждая его клеточка, Стаф незамедлительно натянул сбившиеся джинсы вместе со снегом на многострадальные ноги. Снятой с подмышек петлей аркана затянул крепким узлом пояс джинсов. Одернул куртку и огляделся. С двух противоположных сторон к нему приближались одиночные всадники. На крыше Талгат зарубил просящего пощады разбойника с легким сердцем, а нечего нападать на мирных кочевников зимой и убивать ни в чем не повинную женщину. Кровь за кровь, смерть за смерть! Краем глаза заметил волочащегося за конем Утена гостя-иноземца на аркане. Справедливо рассудил, гостю надо помочь. Для коренного кочевника в нескольких поколениях не составило труда за краткое время изловить из оседланных лошадей одну, помоложе. Не медля ни секунды, Талгат Кулжигит пришпорил коня, тот поскакал вслед за лошадью Утена. Расстояние медленно сокращалось. Вдруг произошло небывалое. Утен все так же удалялся, а влекомое на надежном волосяном аркане тело ни с того ни с сего остановилось. И вставший на ноги человек начал натягивать сползшие ниже колен штаны. Талгат прибавил ходу мохнатой лошадке. Утен, почувствовав легкий ход коня, развернулся в седле и увидел отцепившегося от аркана черного человека. Злость на неудавшийся грабеж, на бестолковых и неповоротливых подвластных балбанов подстегнула рвение Утена к немедленному уничтожению бывшей жертвы. С силой натянув поводья, он развернул лошадь в обратном направлении. Камча так и ходила по бокам бедного коня. Но, не судьба, к черному человеку со всех лошадиных ног спешил на выручку, теперь не должник и родственник, а враг навеки, кипчак Талгат. Еще раз, резко развернув лошадь и заскрипев зубами, Утен бросил исчезнувшего в хлеву сына и балбанов на произвол судьбы и поскакал домой. Стаф, переводя дух, с удовольствием наблюдал за, резко прибавившим ход, конем с хозяином зимника и за поспешным отступлением главного разбойника. Остановившись рядом со Стафом, Талгат с серьезным видом поздравил гостя с освобождением из разбойничьего плена и поинтересовался, каким способом тот сумел избавиться от аркана. Стаф поднял из снега такую же саблю, что и у Талгата, и показал ему. Перегнувшись с седла, Талгат хлопнул Стафа по плечу:

– Наш каарман аскер. (Каарман аскер – доблестный воин. Кирг.) Снимай куртку, постели спину лошади позади седла и прыгай на нее.

Неторопливой рысью Талгат привез Стафа до зимника. Здесь уже вовсю распоряжалась Гулай. Вместе с сестрой Динарой и братом Азатом, лицо которого было замотано белым куском материи, они раздевали донага мертвых бандитов. Их тела стаскивали в одну кучу, а одежду, обувь, малахаи и оружие в другую кучу. Стаф заметил в куче мертвых тел и бандита с отрубленной ногой, у того было перерезано горло. Стаф обратился с просьбой к хозяину зимника:

– Уважаемый Талгат Кулжигит, штаны мне надо, мои полный швах.

Талгат усмехнулся:

– Не только штаны. Зима. Тебе одеться надо, как мы одеты. Динара подбери чистую одежду и обувь для нашего аскера. Где измарано и порвано, вымой и зашей. Азат, расседлай лошадь, поставь ее к товаркам в хлев на проходе, задай корма и напои их. Мы с аскером шкуру и мясо с убитой лошади добудем, пока она теплая. Ты, Стаф не смущайся, возьми из кучи штаны себе. Переоденься в доме.

Пока Стаф подбирал штаны, Талгат собрал все оружие бандитов в охапку, и они направились в дом. В своем углу в доме Стаф скинул с ног мокрые кроссовки и джинсы и собирался натянуть кожаные штаны, снятые с разбойника. Следом вошла Гулай с изрядной кипой одежды и обуви, начала хлопотать по дому и около не приходящей в сознание младшей сестренки, все время изредка бросая взгляд в его сторону. А когда увидела частые кровавые полосы на ногах их гостя, то, следуя женской природе, воскликнула:

– Отец, нашему гостю срочно необходимо обеззаразить раны на ногах.

Талгат раскладывал сабли и кинжалы по сундукам, обернулся и глянул на ноги Стафа:

– Ай, молодец, Гулай. Усмотрела беду. В том сундуке возьми бутылку с аракой и отдай Стафу. Пусть протрет свои царапины и быстро надевает штаны. Мы идем свежевать лошадь.

И вышел из дому. Стаф с благодарностью принял из рук Гулай бутылку с водкой. Выливал на пригоршню чуть-чуть водки и с шипением, щиплется зараза, протирал кожу ног. Закрыл бутылку той же затычкой, что там и была, и отдал драгоценный сосуд стоящей рядом Гулай. Одел мягкие кожаные штаны, подпоясался той же петлей волосяного аркана, ноги всунул в подходящие по размеру трофейные красные юфтевые сапоги с деревянными каблуками, надел в рукава, протянутый ему Гулай, починенный Динарой халат разбойника, на голове оставил свою уже высохшую шапочку. Подхватил с дастархана, оставленный Талгатом нож для него, и выскочил на улицу. Хозяин зимника давно приступил к разделке туши убитой им лошади. Нож в его руке так и мелькал. Попрятавшиеся было во время ожесточенной схватки людей по щелям и закоулкам зимника, собаки, в количестве трех штук, с урчанием рвали подкинутую Талгатом требуху и сочно грызли огромные мослы с остатками лошадиного мяса. На полуснятой шкуре с одной стороны туши Талгат складывал сочащиеся кровью куски мяса и внутренностей. Азат с палкой зорко охранял от собак мясное изобилие. На долю Стафа выпало перетаскивать куски мяса в дом. Там девчата, Гулай и Динара, развели сильный огонь в очаге и в большом казане грели воду для варки конины. После долгожданной команды хозяина зимника о прекращении заготовки мяса, мужчины загрузили тела бандитов и остатки неразделанной туши лошади на подтащенную волокушу. Впрягли в нее фыркающую от запаха крови мохнатую лошадь и, поторапливая её камчой, время двигалось к сумеркам, направились в степь по следам разбойников. Талгат сказал, что три чакырым зимой, достаточное расстояние от зимника, чтобы этой падалью не пахло возле жилья. (Чакырым – расстояние, на протяжении которого слышен крик человека. Кирг.). Примерно равно одной версте /1,06 км/. Свалили в снег неприятный груз. Обратно ехали на волокуше. Прибыли. Талгат опять велел Азату заняться скотиной и ее кормежкой, а Стафа попросил помочь ему выкопать могилу для убитой жены. Место он выбрал на восточной стороне зимника, недалеко от дороги. Копали кетменями. Мерзлый грунт неохотно откалывался маленькими комами земли. Но упорный Талгат с не менее упорным Стафом безостановочно долбили и ритмично выбрасывали из постепенно углубляемой ямы куски мерзлой почвы. Наконец добрались до мягкой земли. Немного отдохнули. И с ожесточением, за небольшой промежуток времени, закончили копать. Стаф до того вымотался, что когда присел с вымытыми руками к дастархану, то глаза его начали сами собой закрываться. Он насильно проглотил отваренное мягкое горячее конское мясо, запил его бульоном и, махнув Талгату рукой, типа пока-пока, еле переставляя, налитые будто свинцом, ноги, добрел до своей лежанки. Подложил под голову свернутую свою куртку и мгновенно уснул. Что происходило далее в помещении и чем занимались члены семейства почтенного Талгата, его уже не волновало. Похоронили мать семейства, хорошую женщину Назиру, жену Талгата Кулжигита по мусульманскому обычаю на следующий день вместе с младшей дочерью Минатгуль, умершей ночью от большой потери крови, так и не пришедшей в себя, в одной могиле. Почерневший от свалившегося горя Талгат прочел полагающуюся молитву над усопшими. Завернутые в саван тела матери и дочери осторожно опустили в яму и засыпали землей. Место захоронения Талгат с сыном огородили деревянными оградками, принесенными из хлева. Дети Талгата тихо плакали. Даже у Стафа и, казалось бы, хладнокровного хозяина зимника блестели глаза от непролитых слез. Природа тоже как бы прониклась похоронным настроением семейства. Небо быстро нахмурилось, поднялся сильный ветер, с небес посыпались крупные снежинки, укрывая белым покрывалом место упокоения жертв насильственной смерти. В этот день все молчали. Ухаживали за скотиной, молчали. Готовили еду, молчали. Стирали белье и вычищали трофейную одежду, молчали. Кушали за дастарханом, молчали. Только изредка был слышен надтреснутый голос Талгата Кулжигита, читавшего короткие молитвы на арабском языке. После захода солнца в доме раздался голос хозяина зимника, разрешившего громко разговаривать. Он пригласил Стафа и своих детей к дастархану, заставленному различной едой, и предложил обсудить дальнейшую жизнь.

Г Л А В А 5

Начало 1870 года на территории Российской Империи ничем от предыдущих зим не отличалось. Также дули ветра, наметая в центральных, сибирских и дальневосточных губерниях глубокие сугробы снега. Повсеместно трещал мороз, где небольшой, а где очень крепкий.

В ночь с третьего на четвертое января одна тысяча восемьсот семидесятого года тридцатитрехлетняя замужняя женщина Арина Васильевна Брянкина сладко заснула под боком мужа, капитана пехотной роты Тамбовского 122 пехотного полка, дислоцировавшегося под Харьковом. Начальник полка, его высокоблагородие полковник Фридрихс Владимир Евстафьевич был сильно озабочен внезапной болезнью назначенного офицера для отбора в новоформируемый особый отряд пластунов с Уральского казачьего войска подходящих воинов и сопровождения их к месту квартирования полка. Посоветовался со штаб-офицерами полка и назначил для этого ответственного дела командира первой пехотной роты Брянкина Никифора Ефимовича. Он так прямо и сказал вызванному командиру роты:

– Ты, капитан, сам одно время состоял начальником такого отряда, тебе и карты в руки. Возможно, по пути, родственников проведаешь в Тамбовской губернии, но дела в первую очередь. Жду благополучного твоего возвращения с пополнением к осени этого года. Разумеешь?

Командир роты, смотря прямо в глаза любимому солдатами и офицерами начальнику, браво отвечал:

– Рад стараться!

Владимир Евстафьевич вышел из-за стола и подошел к стоящему по стойке смирно капитану, оглядел его с ног до головы:

– Вольно, капитан. Верю, что будешь стараться, да и что рад, тоже вижу по твоим загоревшимся глазам. Когда, говоришь, виделся с крестным отцом последний раз?

Никифор без утайки отвечал:

– В Севастополе, летом пятьдесят третьего года.

Начальник полка продолжил расспросы:

– Все ли в семье живы, здоровы? Как дети растут? Старший сын Иван, поди, заканчивает гимназию? Жив ли твой крестный отец, Петр Григорьевич?

Капитан Брянкин расслабился:

– Благодарение богу, ваше высокоблагородие, все живы и здоровы. Дети исправно в гимназию ходят. От Петра Григорьевича получаем письма. Жив еще, старый вояка. Позвольте поправить Вас, господин полковник, старший сын у нас с Ариной, Евстафий, он на обучении в Европах, тесть в трудные времена отправил его туда на воспитание.

Начальник полка покровительственно похлопал капитана по золотому погону:

– Бог в помощь! Забирай в канцелярии бумаги по отряду и предписание. Доброго пути капитан!

Брянкин вытянулся, щелкнул каблуками сапог и, провожаемый задумчивым взглядом начальника полка, вышел из его кабинета. Начальник полка многое знал про боевого офицера Брянкина из его послужного списка. И про его крестьянское происхождение. И про хлопоты управляющего помещичьим имением Петра Григорьевича Брянкина при выкупе крепостного Никифора у Чичерина Паисия Александровича. И про службу вольноопределяющимся в Морском Флотском Экипаже в Севастополе в самый разгар Крымской войны. Где он показал себя с самой лучшей стороны, как пластун и разведчик. И про откомандирование его с Морского Флотского Экипажа в 1857 году на учебу в Михайловский Воронежский кадетский корпус по ходатайству командира первой учебной роты, капитана второго ранга Третьякова Павла Алексеевича. Со своим старым знакомым, в то время бывшим директором кадетского корпуса генерал-лейтенантом Павлом Николаевичем Броневским полковник Фридрихс встречался год назад и выведал подробности учебы своего командира роты Брянкина. Павел Николаевич с искренней теплотой отзывался о великовозрастных кадетах Брянкине и Малеванном. Об их отменном физическом здоровье, беспримерной выносливости, адском терпении и хладнокровии при выполнении строевых приемов и при усвоении знаний по учебным предметам. Отметил характерную черту кадета Брянкина в четком исполнении полученных команд. А про стрельбу из штуцера без единого промаха сказал, что близкий друг Брянкина, Малеванный стал в этом упражнении живой легендой кадетского корпуса. Полковник Фридрихс от генерала Броневского узнал, что выпущены были кадеты Брянкин и Малеванный через два года учебы при примерном поведении в корпусе по первому разряду подпоручиками в 25 Севастопольский пехотный полк. Далее, уже по рассказам самого Брянкина, он исполнял в полку разные должности. Заведовал учебной командой, был членом полкового суда. Некоторое время исполнял обязанности полкового квартирмейстера. За храбрость и отличное командование сводным особым отрядом пластунов в деле с убыхами между Псезуане и Шахе был отмечен чином поручика начальником полка полковником Гейманом Василием Александровичем. Пластуны Брянкина одетые в форму номер восемь, что добыли, то и носим, обходным фланговым маневром проникли в тыл тысячному войску убыхов. Метким, шквальным огнем из засад нанесли горцам невосполнимые потери, отчего те резко расхотели наступать на солдат Доховского отряда и беспорядочно отступили в густые горные леса. За отменную храбрость и разумное предводительствование отрядом, за примерную личную отвагу при взятии аула Хамыши он был представлен командованием к награждению орденом Станислава третьей степени с мечами. Который и носил теперь постоянно на мундире с серебряным солдатским Георгием, полученным за оборону Севастополя.

Никифор, намаявшись на службе в преддверии новогодних праздников и получив внезапное назначение начальника полка на убытие в длительную командировку на Южный Урал, в город Уральск, пришел домой на съемную пятикомнатную квартиру с гудящей от нервотрепки головой. Поздний ужин ему накрывала на стол сама Арина, горничную она старалась отправлять домой пораньше, после обслуживания детей, вернувшихся с учебы в школах и гимназиях. Проснулся он среди ночи внезапно, от тихого плача жены:

– Что дорогая, что тебя тревожит? Из-за чего плачешь?

– Так, миленький мой Никифорушка, сон мне приснился, яркий такой, взаправдашний. Будто я незримо присутствовала в том сне и ясно видела выросшего нашего первенца, Евстафия, в чудной одежде. Он в снежной степи был заарканен злым киргизом. Сам освободился из плена с помощью кривой сабли и при содействии доброго старика возвратился к тому домой.

– Хм. Аринушка, а ты не припомнишь, какое сегодня наступило число календаря?

– Вчера было третье января, значит сейчас уже идет четвертое число. Батюшки мои светы, так сегодня семнадцать стукнуло нашему Евстафию! Значит, тятенька правду говорил про возвращение нашего сына через семнадцать лет. Вот почему я увидела моего сына повзрослевшим и в чужеземной одежде. Только почему он оказался в какой-то степи, среди узкоглазых киргизов?

– Ты сама на свои вопросы и ответила. Я очень рад возвращению нашего сына на нашу землю. Дай Бог, чтобы случилось это взаправду! Что до узкоглазых киргизов, то мы потом с этим разберемся. А чего плакала-то?

– Ты бы видел его поцарапанные снегом до крови ноги, сам бы опечалился.

– Ничего, жена моя, мужчину раны и царапины украшают. А такие раны до свадьбы заживут. Что еще интересного видела в своем вещем сне?

Задумалась Арина, припоминая всколыхнувший ее сознание сон, тихим голосом рассказала мужу о бескрайней степи, покрытой снегом. О мелких лохматых лошадях, на которых передвигались злой и добрый киргизы. О красивом высокого роста юноше, ликом своим и статью напоминавшем отца его, Никифора, в молодые годы. На вопросы мужа о каких-нибудь постройках и насаждениях деревьев отвечала, что таковых в ее сне не было. Никифор посмотрел на взятый с прикроватного столика хронометр, который показывал пять утра. Пора было вставать и заниматься сборами в дорогу.

– Хорошо родная, поговорили и легче на душе стало. Пойду в роту, собираться в дорогу. На нашу встречу с сыном буду иметь большую надежду. Ты молись о ниспослании божьей благодати сыну, если это он, то молитвы твои должны помочь ему в обретении семьи. Арина с поселившейся в сердце радостной перспективой неминуемой встречи с сыном, мимолетно поцеловала мужа в щеку и, мурлыкая в нос какую-то веселую песенку, поспешила на кухню, греть чай и жарить яичницу для мужа и детей. Город, разукрашенный елками у кабаков и еловыми ветками над дверьми домов после торжеств, посвященных Рождеству Христову и готовившийся к празднованию нового года, выглядел раздобревшим и красивым. Валы сугробов белого искристого снега обрамляли главные улицы и расчищенные тропки между строений. Тройки с пассажирами, дровни с соломой и дровами, простые деревенские сани, запряженные различными видами лошадей, где быстро, где медленным шагом передвигались по городу. Никифор Ефимович вдохнул морозный воздух полной грудью, эх, хороша погода! В роте капитана ждал сюрприз. Унтер-офицеры, с вечера озадаченные командиром роты, к утру подготовили и лошадей, и сани, и припасы вместе с возничими и конвоем, готовых по первому требованию выехать к месту назначения. Брянкин, перед солдатским строем роты поблагодарил ветеранов унтер-офицеров и солдат, быстро и добротно снарядивших санный обоз. Денщик Савелий, завернутый в тулуп, подвинулся малость, давая капитану пробраться на противоположное место в утепленном возке к Генерального штаба поручику Васильеву. Никифор стукнул кулаком в переднюю стенку возка три раза, подавая команду возчику трогать. Поход в Оренбург начался.

Г Л А В А 6

Его высокопревосходительство, генерал-майор Веревкин Николай Александрович, наказной атаман Уральского казачьего войска сидел в кабинете в глубокой задумчивости. Было от чего задуматься. Циркуляры военного губернатора Оренбургского генерал-губернаторства строго указывали на неукоснительное исполнение охраны и обороны укрепленных линий по рубежам соприкосновения с враждебными кочевыми племенами азиатских ханств. Однако вооруженные шайки туркмен, киргизов и всевозможных враждебных кочевников прорывались с киргиз-кайсакской степи на территорию, контролируемую русскими войсками. Разоряли склонившихся к России местные племена и дружественные аилы. Грабили скот и угоняли в рабство пленников. Иной раз даже нападали на крепостицы русских сторожевых линий. Подобного рода донесения ежедневно приносил ему старший делопроизводитель правления Уральского казачьего войска. По этим донесениям он принимал решения на проведение ответных рейдов казаков для уничтожения бандитов или для их преследования. А тут, как глоток свежего воздуха, внесший разнообразие в серые служебные будни, рапорт сотника Нечаева о задержании юного одинокого всадника, русского, православного вероисповедания. По словам юноши, он вырвался из лап разбойников и очень желает получить военное образование, чтобы профессионально противоборствовать разбойничьим шайкам в составе регулярной армии России. Юноша назвался Брянкиным Евстафием Никифоровичем. Недолго думая и в обход принятых норм, Николай Александрович нанес благожелательную пометку на рапорт сотника, «главному адъютанту есаулу Арсентьеву Александру Ильичу, оформить кандидатом на обучение в Неплюевскую военную гимназию. Подготовить кандидата к беседе со мной через два дня. По итогам беседы составить необходимые документы для поступления в военную гимназию».