Наркозы

Спустя пару летних сезонов под руководством Козлова Нарышкин обрел полноправное место в составе «рыбных». Обучение дало потрясающие плоды: связка Козлов – Нарышкин творила на поле чудеса, оба понимали друг друга с полувзгляда, разрывая острой перепасовкой оборону противника, – и это не замедлило сказаться на результатах. В клоунов были превращены сначала «буровые», а за ними «почтовые» и «газовые». В одночасье у «рыбных» в поселке просто не осталось соперников, а тандем Нарышкин – Козлов получил прозвище «Наркозы», – да-да, именно во множественном числе, что предусмотрено нормами русского языка. Наркозов, несмотря на их оторванность от «светской жизни» с ее дешевым вином и сигаретами, сильно зауважали, и когда, допустим, вечерком в шалаше за прудом собиралась компания, они были в ней уже полноправными членами, хотя и не прикладывались к стакану. Апофеозом футбольной эпопеи стал матч против сборной Климовска в один распрекрасный летний выходной. Это событие достойно особого описания хотя бы еще и потому, что явилось лебединой песней и в то же время, можно сказать, поворотным пунктом в судьбе одного из героев.

Игра Климовск – Новомосковский поселок была обставлена с помпой. Городская команда играла в региональной союзной лиге, что по местным меркам расценивалось как крутизна, и когда только-только пошли разговоры о перспективах устроить матч с новомосковскими, климовские вообще хотели отказаться, полагая, что это будет шоу с избиением младенцев. Слово «младенцы» понималось в самом прямом смысле, ибо за Климовск, в отличие от подростков из поселка, играли мужички от двадцати до тридцати лет – самый футбольный сок. Тем не менее, их все же удалось подбить на участие, и Новомосковский возликовал. Не только болельщики, а вообще все его обитатели расценивали предстоящую игру как экстраординарное событие, – хрен с ним, пусть наши и проиграют. Еще бы: впервые с момента основания о Новомосковском поселке будут знать не только то, что он формально существует, но и то, что у этой «медали» есть и еще одна сторона, спортивная, удостоенная внимания аж самого административного центра. На подготовку команде дали неделю. Никто не мандражировал: «рыбные», заткнув пару-тройку позиций в обороне с помощью приглашенных «буровых» и «почтовых», тренировались в будничном режиме. Возник вопрос с формой, потому что у поселковой команды ее как таковой не водилось. Договорились, что новомосковские выйдут в белых футболках или майках – кто что дома найдет – без номеров и трусах любого цвета. Игра проводилась в выходной и вызвала огромный интерес. В принципе – вскользь мы об этом уже упоминали, – жителям Климовска было чем заняться в дни досуга: в городе работал дом культуры с танцполом и кинотеатром, на реке – лодочная станция и пляж, в той же роще – парк с аттракционами, захотелось выпить – к твоим услугам рюмочная и пеньки на природе – красотень! Однако весь народ повалил на футбол, даже бабы и дети. Газон на поле, что в дубовой роще, был приведен в идеальное состояние, разметку освежили, сетку на воротах подлатали. На церемонии приветствия команд в центральном круге климовские, оглядев «детей» в белых футболках, переглянулись между собой со смыслом, который был им предельно понятен. Но после свистка судьи все, как ни странно, покатилось вопреки общим ожиданиям. Новомосковский сразу прижал грандов к их воротам, и в очередной позиционной атаке – с начала матча прошло всего ничего – Козлов огорчил их вратаря в первый раз. Климовские, расценив этот гол как досадное недоразумение, бросились всей командой отыгрываться и были близки к успеху, но зевнули контратаку, в которой Козлов вколотил второй. Нарышкин выжигал центр на позиции опорника: он душил атаки климовских в зародыше; отобрав мяч, он отдавал передачи, наводившие панику в штрафной соперника. После первого тайма Климовск «горел» 0:3. В начале второго Новомосковский, пропустив нелепый гол, стал спокойно играть по счету: держал мяч на своей половине и переходил в атаки только тогда, когда для них рисовалась реальная перспектива. Когда судья дал финальный свисток – 3:1,– началось что-то невообразимое: десятки родных поселковых болельщиков высыпали на поле, обнимали и качали победителей, смеялись и наливали водки игрокам, – тем, которые уже имели репутацию пьющих. Нарышкин с неприязнью заметил, что Козлов тоже заглотнул стакан. А что касается климовских – они сразу учесали на пределы поля, и единственной реакцией с их стороны, которую Нарышкин случайно подслушал, был краткий и емкий диалог между капитаном и вратарем:

Капитан. – Что это было?

Вратарь. – А буй его знает. Ты меня спрашиваешь?

Эту игру в поселке еще долго муссировали все, кому не лень, и она обрела статус легенды на многие годы. Больше примечательных событий в то лето не было. Нарышкин уехал в Москву – начиналась учеба, – а вот когда он приехал в начале июня на очередные каникулы, то, встретив в первый же вечер Козлова, крайне удивился происшедшим с ним переменам. Они столкнулись у пруда, и во время объятий в нос Нарышкину ударил дешевый запах перегара. Разомкнув руки и отойдя на полшага, радостный Козлов извлек из кармана пиджака початую бутылку «Сахры» и, приподняв ее в воздухе, радостно спросил: «Будешь?» – «Нет, нет, – замахал руками Нарышкин, – пей сам». – «Ну, как знаешь». Козлов извлек из того же пиджака складной пластмассовый стакан, сделал из него телескоп и влил туда часть содержимого бутылки: «С приездом!» Когда он хлопнул и закусил какой-то дрянью – то ли баранкой, то ли черным сухарем, – Нарышкин спросил: «Мать с бабкой знают?» – «А як же? А як же?» – ответствовал Козлов. Нарышкин не ожидал, что все так плохо. Впоследствии от дружков-футболистов он узнал, что практически сразу после того памятного матча Козлов продал душу зеленому змию. Будучи десятиклассником и учась в Климовске, городе без достойного досуга, он быстро нашел себе товарищей по увлечению, и повлиять на него в положительном смысле никто не мог. Вся их новомосковская компания, к слову, тоже вошла в тот возраст, когда «уже пора», поэтому и из них помогать Козлову тоже никто не собирался; напротив, команда, состоявшая, за исключением Нарышкина, только из местных, за минувшие осень, зиму и весну явно сменила ориентиры, и когда он задал вопрос, будет ли у них серьезный футбол этим летом, по общей реакции понял – не будет. Таким образом, за исключением недолгой романтической связи с одной особой, приехавшей навестить своих родственников в Новомосковском, ничего примечательного в очередной летний сезон с Нарышкиным не произошло. Козлов от него отдалился, и виной тому оказалась пресловутая разница в возрасте: Нарышкин пока еще не чувствовал ни желания, ни возможности присоединиться к Козлову и его «братьям по выпивке», хотя ему не раз предлагали, – а раз так, то он просто выпал из обоймы. Разумеется, иногда по вечерам он приходил к заветному шалашу, но пребывание в теплой компании, распивающей «Плодово-выгодное» и слушающей «Там, где клен шумит…» на переносном магнитофоне, не представляло для него интереса, – посидев какое-то время с пацанами чисто из вежливости, Нарышкин возвращался домой. Нельзя сказать, что все эти перемены толкали его на тягостные размышления, нет: Нарышкин отчетливо понимал, что захватывающим развлечениям здесь, в поселке, взяться неоткуда, в вялотекущие дни заняться ребятам нечем – и вот к чему они логично пришли. Дальше – больше.       Следующей весной Козлова призвали на армейскую службу, и попал он на Северный флот – а это не два, а целых три года. Немного погодя пришло время определяться в жизни и Нарышкину, и он успешно осуществил задуманное: окончив школу, поступил в иняз – на переводческий факультет. Заботы и жизнь в большом городе со своими особенностями – вечеринки с коктейлями, амуры, культурные ивенты и прочая, и прочая – задвинули дачу и связанные с ней воспоминания, включая дружбу с Козловым, на второй план. Окунувшись в новый мир, обретя массу интересных знакомых и пережив пару серьезных романов, Нарышкин осознал, насколько ерундовым был весь этот его дачный уклад с футболом, рыбалкой, купанием и вылазками в лес за грибами, при этом понимая, что всему свое время: просто сейчас в жизни начался другой этап. О Козлове он думал все меньше, да и в Новомосковском появлялся ненадолго: июнь – сессия, июль – стройотряд, а в августе и дома находились дела… Всю информацию о друге детства, ныне моремане, Нарышкин, оказываясь на даче, получал от его матери: бабка Козлова к тому времени преставилась. «Ну как, теть Надь, Серега-то пишет?» – спрашивал он, здороваясь. «Да пишет, пишет, все нормально у него».

Новая встреча произошла, когда Козлов дембельнулся, и процесс сразу же потек в новом, более глубоком, русле. Изменилось все, начиная с антуража: теперь они общались не у кого-то дома под родительским оком, а в рюмочной у железнодорожной станции Гривно – все по-взрослому! И это было по-своему символично. Разговор шел неторопливый и обстоятельный – еще бы, они не виделись больше трех лет. О службе на флоте Козлов рассказывал неохотно: ничего, мол, достойного интереса там не происходило; с гораздо большим любопытством он слушал Нарышкина, посвятившего его во все тонкости учебы в инязе. И если ближайшее будущее Нарышкина рисовалось понятным – доучиться и получить диплом, – то его друг пока не представлял, чем займется. Образования, кроме десяти классов школы, нет, профессиональных навыков тоже. Единственным предприятием, куда можно было податься в Климовске, являлся секретный завод по производству патронов для всемирно известного «калаша». Платили там прилично, а как запасной вариант можно было рассмотреть буровую контору у них в поселке. Но Козлова ни одна из этих перспектив не прельщала. Он сам не понимал, чего хочет. Для непыльной и денежной работы он не имел образования, а для двух вышеперечисленных – желания. Вот, собственно, и весь итог, который Нарышкин удержал в памяти, проснувшись с утра в своей кровати и не помня, как они добирались до поселка.

– Это с чего вы вчера так нарезались? – спросил отец, когда Нарышкин пришел на террасу, чтобы найти в холодильнике что-нибудь освежающее – воду или квас.

– Так мы же три года не виделись! О жизни болтали, о планах на будущее…

– Ну, с твоими-то планами все ясно. А он что собирается делать?

– Пока не знает. Образования для «непыльной», как он выразился, работы у него нет. А то, куда здесь можно пойти, его не устраивает.

– Так пусть в Москве подучится! Возможностей вагон! Ты ему говорил?

– Говорил, конечно. Только он сам не знает, чего хочет.

– Пока он будет определяться, в местной среде и спиться недолго. Тем более – он сильно увлекается. А мать у него не вечная: болеет, сам знаешь. Умрет, не дай Бог, – и тогда уж точно покатится по наклонной.

Да, Нарышкин все это знал, но как он мог повлиять на ситуацию? Он что, для Козлова непререкаемый авторитет? Как раз все и всегда было наоборот. Козлов, конечно, выслушал вчера все то, что пытался донести до него Нарышкин, но не более. Да, Нарышкин пробовал убедить друга попытать счастья в Москве. Приводил доводы. Ехать от Гривно до Курского вокзала примерно час, но зато доехал – и ты почти в центре столицы. Можно сойти и раньше, в Текстильщиках, а там юрк в метро – и двигай куда хочешь. Варианты занятости? Сколько угодно! Податься в вуз, где отслужившим в армии при поступлении делают поблажки; устроиться в торговлю или в любую сферу услуг– тогда это было вполне реально и приносило хороший доход… Нарышкин приводил доводы, а Козлов терпеливо его слушал, и все же под конец беседы выдал: «Ездить охренительно долго, а чего я хочу – пока сам не знаю». На том и разошлись, и больше к теме поиска места в жизни не возвращались. Оставшийся от лета август – в июне Нарышкин сдавал сессию, в июле ездил на военные сборы под Ковров вместе со всем своим институтским курсом– не принес ничего нового. В том, что позитива у Козлова не предвидится, а жизнь его станет только хуже, Нарышкин явственно понял чуть позже – осенью, в ноябре. Это был один из редких случаев, когда ему выдали ключи от дачи, чтобы он встретил грузовик с брусом: следующей весной отец планировал пристроить к дому душевую комнату, заказал стройматериалы, но сам по какой-то причине поехать не смог. Пришлось переложить миссию на сына. Впрочем, планов на тот день – хотя завоз и пришелся на субботу – у Нарышкина-младшего не было, и он с удовольствием поехал, надеясь встретить в поселке Козлова и по завершении задания с ним выпить – чего уж греха таить. Бутылка водки была куплена загодя и покоилась во внутреннем кармане куртки. Машина приехала быстро. Вместе с водилой Нарышкин быстро перетаскал брус на участок – бревен было немного – и грамотно складировал, предварительно уложив на землю старые доски из сарая, чтобы товар до весны не прогнил. Затем, расплатившись, он накрыл все это добро отжившей свой век полипропиленовой пленкой из теплицы, а моментом позже, перейдя через грунтовую дорогу в переулке, оказался у калитки Козлова. Калитка, что насторожило, оказалось незапертой: раньше такого не наблюдалось. Толкнув ее, он прошел к дому и поднялся на крыльцо. Входная дверь, что показалось еще более странным, тоже была приоткрыта. Оказавшись в прихожей, Нарышкин поразился обилию пустых бутылок из-под дешевого вина и пива. Споткнувшись об одну из них и вызвав громкий перезвон, он добрался до двери в гостиную, потянул ручку на себя и увидел внутри полный хаос. В комнате царила грязь, на полу валялась мужская одежда, а стол изобиловал открытыми консервными банками, в части из которых содержимое давно испортилось. За столом сидел пьяный Козлов: секундой ранее он обернулся на грохот стекла и вперился в дверь, чтобы разобрать, кто вошел.

– А где тетя Надя… в смысле, мать где?

– Умерла, – безучастно ответил хозяин.

– Иди ты! Когда?

– Сорок дней недавно было.

– Ну дела… А чего не позвонил, не сказал?

В те времена мобильной связи не существовало в принципе, да и само по себе положение с телефонизацией в поселке было аховое. Телефон из жителей Рыбного переулка имела только одна семья, к которой по несколько раз в день, по поводу и без, ломились местные просители, чтобы связаться по срочным делам с Москвой и другими населенными пунктами. Хозяева входили в положение, но это было полбеды. Настоящий геморрой начинался, когда им приходили счета за межгород, оплачивать которые за других они, естественно, не собирались. Чтобы установить порядок, им приходилось охотиться за ранее звонившими, вручать им квитанции, а потом еще и убеждаться, что все счета погашены. Тактичные семьи Нарышкиных и Козловых обходили дом номер семь, о котором речь, за версту, даже не помышляя появляться на глаза «счастливым» обладателям телефонного аппарата. Единственной альтернативой было сходить на узел в Климовск, но в случае Козлова это не сработало. То ли он беспробудно пил, пораженный смертью матери, то ли ему было просто лень, а скорее всего, и то и другое, – но его друг и сосед Нарышкин узнал о случившемся только что, сию секунду.

Услышав вопрос, Козлов отмахнулся.

– А на хрена, кому это надо?

– Ну ты даешь! Мне надо. Предкам моим. Помогли с похоронами хотя бы…

– Да там ничего трудного не было.

Нарышкин подсел, выудил из куртки бутылку водки и поставил ее на стол. В сложившейся ситуации он не знал, как себя вести. С одной стороны, известие его шокировало, а с другой, для самого Козлова это был уже пройденный и пережитый этап. После того, как выпили поминальную, а за ней тост за Наркозов – то есть за себя, любимых – Нарышкин попытался узнать подробности.

– Расскажи хоть, как это случилось.

– А я и сам не знаю. Я весь день пробухал на речке, домой еле дошел. Прихожу – а ее нет. Сказали, в больницу увезли с приступом. В нашу, которая за баней.

– С приступом чего?

– Сердце.

– Ну, а дальше что?

– Что?

– Что ты сделал? Навещать ходил хотя бы?

– Не успел. Утром агент похоронный пришел – все, говорит, кранты, так и так…

Когда раздавили пузырь, Нарышкин, выслушав друга, окончательно утвердился во мнении, что дела его плохи. Козлов не собирался обустраивать свою жизнь вообще никак.

– Ты насчет работы узнавал? Надо где-то хоть формально числиться, а то тунеядство пришьют.

– Да спрашивал в городе… Есть маза зацепиться на патронном, но в качестве кого – пока неясно. Просили подождать.

– Так ты их тереби! Под лежачий камень, сам знаешь… Да и жить на что-то надо.

– У матери деньги отложены были. Пока хватает.

Следующей весной, когда друзья увиделись вновь, дело с трудоустройством так и не сдвинулось. И это при том, что средства, оставшиеся от матери, у Козлова заканчивались. После очередной беседы «под это дело» Нарышкин уяснил, что друг его протянет еще, дай Бог, одну зиму, а дальше кирдык – надо где-то и что-то зарабатывать. Козлов опускался все ниже, это было очевидно, но Нарышкин никак не мог повлиять на ход событий, и проблема прежде всего состояла в том, что он посещал поселок лишь наездами: времени на «психотерапию» просто не находилось, да и какой толк проводить сеансы, если подопечный сам ничего не желает менять? Вскоре закончилась учеба в институте, Нарышкин вышел на свою первую работу, грянула перестройка… Жизнь в Москве, полная перемен и приключений, окончательно вытеснила дачу со всеми ее друзьями и знакомыми на второй план. В ходе редких визитов в поселок с обязательными посиделками в компании Козлова вывод был сделан окончательный: старый друг рано или поздно сопьется, и помешать ему в этом уже не сможет никто и ничто. Хотя, надо заметить, процесс деградации, хотя он и шел, шел весело. Козлов обзавелся очень интересным корешем: из мест заключения после длительной отсидки за разбой вышел и поселился в Рыбном – в пустующем полуразрушенном доме– некий Игоряныч. Фамилию его Нарышкину узнать не удалось ни в момент знакомства, ни впоследствии, – впрочем, это и неважно. Мужик имел высокий рост, невзрачную внешность, одевался отвратительно, но был чрезвычайно компанейским, заводным и умел непостижимым образом, не обладая деньгами на кармане, добывать водяру. Такой индивидуум Козлову был жизненно необходим, и немудрено, что они мгновенно сошлись. Игоряныч, узнав, что из себя представляет Нарышкин на общественной лестнице, отнесся к нему поначалу настороженно, но после первой же крупной попойки а-труа недоверие улетучилось. А окончательно теплое расположение со стороны Игоряныча пришло, когда он убедился, что Нарышкин, постоянно спонсируя их застолья, не требует ничего взамен. Короче, Наркозы продолжали зажигать, и дни нарышкинских побывок всегда запоминались: посиделки устраивались то у Козлова, то у Игоряныча, а то и прямо на лужайке у грунтовой дороги с количеством участников не менее пяти – все добрые старые знакомые. Но вместе со всем этим стало очевидно, что«союз двух сердец» претерпел радикальную метаморфозу: он больше не основывался на духовной близости, а был теперь замешан на бессознательном желании обоих окунуться с помощью алкоголя-галлюциногена во времена детства и юности, от которых давно ничего не осталось. Во всяком случае, так считал Нарышкин, склонный к аналитическим умозаключениям.

Перестроечные времена сказались на жизни поселка и соседнего Климовска самым что ни на есть наихудшим образом. Новомосковский пруд, который в годы застоя регулярно чистили с помощью экскаваторов и прочей техники, зарос камышом и обмелел: купаться в нем стало невозможно. В родном местном магазине «Продукты» сменились хозяева, и там стали торговать паленой водкой. А в Климовске произошел настоящий коллапс: закрылся патронный завод, стопроцентно градообразующее предприятие. Население потянулось за работой в Подольск и в Москву, а власти смачно плюнули на существовавшую худо-бедно экономическую инфраструктуру. Та же участь постигла дом культуры, и кинопоказы с дискотеками одним махом испарились. Аттракционы в парке у реки, включая колесо обозрения, снесли. За футбольным полем в дубовой роще – тем самым, где состоялся исторический матч – никто больше не следил: исчезла разметка, трава вымахала в человеческий рост, ворота заржавели. И вообще тот юношеский футбол стал казаться каким-то иллюзорным явлением, в котором действующими лицами являлись совсем другие люди, чей образ стерся из памяти. Однажды, когда Нарышкин, вспоминая достижения прошлого, спросил у Козлова, помнит ли он счет их игры с Климовском, дружбан ему ответил: «Какой еще, в жопу, игры?» Но имел место и позитив: в городе и окрест стали открываться новые коммерческие предприятия, перепрофилировались несоответствующие новой эпохе торговые точки, – и это дало Козлову, окончательно добитому безденежьем, возможность устроиться на работу. На территории канувшего в Лету завода неожиданным образом сформировался огромный склад лакокрасочных материалов и сельхозудобрений – туда-то его и взяли. Правда, не шибко знаковая должность, всего лишь сторож, но процесс, как говорится, пошел. Козлов даже пить стал выборочно: в день заступления на смену – ни-ни. На такой внушающей оптимизм ноте судьба вновь развела друзей: Нарышкина призвали в армию в качестве офицера-переводчика, и укатил он не в какой-нибудь Питер или другой крупный город, а к черту на рога – в Туркмению. Связь полностью оборвалась на два года.

Армейскую службу Нарышкина мы опустим как не имеющую ничего общего с Наркозами, хотя это были едва ли не лучшие годы в его биографии и в плане профессионального роста, и в плане взросления, и в плане развлечений. Вернувшись домой, он полноправно встал на одну ступень с Козловым. Дело в том, что даже в те постперестроечные годы с их реформами, приведшими к упадку в вооруженных силах, в народе продолжало бытовать устойчивое мнение: если ты не служил в армии – значит, ты либо больной, либо подонок. Теперь ни тем, ни другим назвать Нарышкина окружающие не могли. В Туркмению он улетел весной, в конце апреля, и, соответственно, домой приехал тоже весной, как раз под майские праздники. Грех было не использовать эти дни для поездки на дачу, что Нарышкин с удовольствием и сделал. Первое, что он увидел в Рыбном переулке, это совершенно одичавший вход на участок Козлова. Калитка отсутствовала – заходи кто хочет. У забора густо разрослись кусты хмеля, полностью скрывшие дом: с улицы виднелась только крыша. Тропинка, протоптанная к крыльцу, была усеяна раздавленными одноразовыми стаканами, фольгой от плавленых сырков и огрызками яблок: значит, на участке активно пили. Нарышкин, поднявшись по ступенькам, толкнул входную дверь. Прихожая, что удивлением для него не стало, была сплошь утыкана пустыми бутылками. На газовой плите, стоявшей невдалеке, красовалось несколько стаканов с затушенными в отвратительной черно-коричневой воде окурками. Нарышкин повернул на плите одну из ручек, потом еще одну: конфорки не зашипели, – значит, газ отключили за неуплату. Интересно, а свет у него есть? Щелкнув выключателем, Нарышкин убедился, что отрезали и электричество. Ладно, посмотрим, что в жилых помещениях… Открыв козловскую комнату, хозяина он в ней не обнаружил, а обнаружил полный бардак и запустение. Мебель, которой раньше было более чем достаточно, исчезла вся. Для сна, по-видимому, Козлов использовал кучу старых тряпок, наваленных поверх походной плащ-палатки цвета хаки, разложенной в углу комнаты и невесть откуда взявшейся. Теперь понятно, почему все классические атрибуты пьянки – пластмассовые стаканы, остатки закуски и импровизированные пепельницы – находятся не в жилом помещении, а в саду и в прихожей: внутри просто не на чем и не за чем сидеть. Все это означало, что Козлов опять безработный. Нарышкин посмотрел в окно – а вот и хозяин! Друг его приближался к дому нетвердой походкой, бережно держа в руке початую бутылку дешевой водки. Вот он пропал в зарослях хмеля, вот опять нарисовался на тропинке, вот звук открываемой входной двери…

– А-А-Алегыч! – радостно-пьяно вскрикнул Козлов, увидев друга. – Дембельнулся!

– Да, на днях. Как только – так сразу к тебе… Вот.

– Ну и как там, в Туркмении? Я у бати твоего иногда спрашивал, пишешь-не пишешь… А он ни хрена толком не расскажет: жарко у них там, говорит, и все дела.

– Ну да, это ж тебе не Северный флот.

– Северный флот не подведет!

– Слыхал, слыхал… Да, жара – реально как в парилке, особенно в июле-августе. Перед Новым годом всегда в Каспии купались…

– Во дела!

– Ты лучше скажи, как дошел до жизни такой? Куда мебель дел? Где телек? Где свет, где газ?

Козлов помрачнел.