Мы люди… Разлом

Мы люди… Разлом
Олег Моисеенко

Вторая часть книги «Мы люди…» охватывает период Первой мировой войны, Февральскую революцию, приход к власти большевиков. Грандиозные перемены в стране, армии, городах и селах кардинально меняют устоявшуюся жизнь людей, их идеалы и устремления. Панорама эпохальных исторических событий отражена в историях главных героев: штабного офицера, полковника Дубровского, пани Регины, ротмистра Кольцова, перешедшего по зову сердца на сторону большевиков, сельских жителей, матушек-инокинь.

Мы люди…

Разлом

Олег Моисеенко

Моим родителям посвящается

Редактор Марина Тюлькина

Корректор Елена Кулыгина

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

© Олег Моисеенко, 2022

© Клавдия Шильденко, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-2183-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мы люди…

Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим – сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя…

    Евангелие от Матфея, гл. 22

Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат.

    Моральный кодекс строителя коммунизма

Книга вторая

Разлом

Часть первая

1

В череде важных и неважных дел и забот наступал такой момент, который требовал осмысления: подошла жатва или нет. Казалось бы, ну что такого, налился колос, пожелтел, и начинай жать, ан нет, все свой срок имеет. Раньше сожнешь, труднее будет зернышко от колоска отрываться, не созрело оно еще, позже сожнешь, много зерна потеряешь, как его ни суши, храниться оно будет хуже, да и запах у него другой. Тут особое чутье нужно, чтобы понять: жатва готова. В деревне Новоселки таким чутьем обладали Никулины. Говорили, что переехали они из мест, где земля родит безо всякого навоза, бросишь семечко или зерно – и растет оно на загляденье, там они и обрели это знание, когда надо начинать урожай собирать.

Подходила пора, Семен забеспокоился, смотрит на вечернее небо, а там высветился краешек месяца, на серпок похожий. Бормочет он себе слова: «Месяц, месяц, где ты был?», да сам себе и отвечает: «На том свете». «А моего отца и мать там видел?» – «Видел». «Животы у них не болят?» – «Не болят». «Пусть и у меня не болит». И так три раза шепчет, потом новые постолы[1 - Постолы – грубая обувь из целого куска кожи, стянутая сверху ремешком.] в воде замачивает, да и скажет жене:

– Мария, приготовь на завтра одежду чистую, – зачем, не говорит, да и так всем понятно.

Назавтра, как спадет роса, выходил Семен за околицу, звал с собой Степана, внука своего, у которого сынишка уже бегал, а у того дел много, только не перечит деду, а быстро собирается и бежит его догонять, а тут и другие мужики подходят. Соберутся гуртом человек пять-шесть и идут в поле, к одному житному полю подойдут, колоски срывают, растирают их в ладонях, зернышки нюхают, внимательно рассматривают. Затем к другому наделу направятся, так и обойдут в молчании наделов шесть. Стоят, молчат, кто-нибудь помоложе не выдержит да и скажет: «Пора жать», тут и другие соглашаются, да только последнее слово за Семеном.

– Слава Богу, удался урожай в этом году, через три дня можно начинать жатву.

Степан стоит, тоже колоски растирает, тоже зернышки нюхает, да только не может понять, почему надо начинать жать через три дня, а не завтра, ведь зернышки крепкие, но промолчит. Все возвращаются в деревню, спорят, когда в прошлом году начинали, да какой год был, доходит и до оскорблений, а по деревне уже несется весть: через три дня жатва начинается.

С утра, еще роса не спадет, а из деревни уже потянулись в поле вереницы людей от мала до велика, кто пеший, кто с конем: наступила пора, которая, как говорили старики, год кормит. Стоит стеной золотая рожь. Первыми подходили к ней жницы с серпами в светлых и чистых одеждах, они в этом деле заглавные, низко кланялись, молитву читали и, перекрестившись, со словами: «Помоги нам, Боже» – наклонялись, захватывали одной рукой пучок ржи и срезали его взмахом серпа. А поодаль, сняв картузы и соломенные шляпы-брили, смиренно стояли мужики, своей очереди ожидая в этом благородном деле. Вот и первый сноп готов, все зашевелились, давай, не ленись, каждому дело найдется, а погода стояла отменная – как раз для уборки, и люди старались. В каждой семье это дело по-разному совершалось, у кого женщин и мужчин побольше, там работа веселее и быстрее спорилась, успевай только копны из снопов ставить, а у кого работников поменьше, там и полоска ржи поуже, хотя едоков вокруг может бегать немало, вот подрастут и они свою удаль покажут. А там, дальше к лесу, поле кулака-мироеда Прищепы, дай Бог, каждому такое поле иметь. Людей там много собралось, тоже нарядно одетые, тоже восторженные, только нет у них внутри радости, по найму они пришли на работу, завидовали они тем, у кого земелька своя имелась. Туда и попа Гавриила привезли. Суетится Прищеп, за хороший труд вознаграждение обещает. Прошелся батюшка вдоль поля, окропил его водой, осененной крестом, и началась страда, а батюшку к следующему полю везут. Видно, как мужик подбегает к нему, крест и руку целует, а после тайно денежку в нее сует.

Вот уже и обед приближается, жарко становится, дети устали, прячутся в копнах ржи от солнца, на родителей поглядывают, о еде думают, а те знай себе стараются, только с каждым взмахом серпа рука не так проворно стебли ржи срезает, а еще овод да слепень летают, укусить норовят, и уже не так быстро спина разгибается, тело требует отдыха. Обед – одна минутка и снова на солнцепек. Женщины чаще к воде прикладываются, мужики те больше к жаре привыкшие, воду пьют нечасто, но степенно. Старики присядут под копну и минуту-другую с детьми поговорят, потом, кряхтя, встают, виду не показывают, что силы уже не те. Голова становится тяжелой от жары, руки дольше вяжут сноп, тело в это время отдыхает, а вот и ветерок повеял, солнышко вниз пошло, становится легче, и снова работа спорится. Только вдруг раздается звон церковных колоколов, а главный из них будто стон издает. Разогнулись люди, притихли, сердца их тревогой наполнились. Первой мыслью было: может, не дай Бог, пожар, но дыма над деревней не видно, а колокола звонят и звонят.

– Что там, что слышишь, сын? Может, война? – слышится голос Варивона.

– Ты еще что выдумай, умный какой нашелся! – кричит в ответ его жена Харитина.

– Может, царь помер, – раздается голос с соседнего надела.

А к полю Прищепы телега мчится, столб пыли поднимая, к ней все взоры прикованы, и вот уже доносится вначале непонятное, а потом отчетливое слово: война. Враз заголосили женщины, начались споры, как дальше с жатвой быть, одни стали домой собираться, другие меньшим работу продолжили, а на поле Прищепы снова неспешно замелькали серпы.

2

Вечером в хате Варивона было шумно, не сказать что весело или совсем безрадостно, нет, просто шумно. На столе – разные закуски, которые обычно готовились по престольным праздникам да на Пасху, и наполовину выпитая бутыль самогонки. Люди разговаривали, смеялись. Растерянной выглядела Ганна, жена Алексея, она не знала, как ей быть, что сказать, она оставалась одна, без мужа. Конечно, и других забирают на войну, не только его, но это ее не утешало. Кто вечером пожалеет ее, заступится за нее, да и сын слушается тату, тянется к нему и побаивается, за дело может получить, а рука у мужа тяжелая. Вот и хотелось Ганне зареветь на всю хату громко-громко, да чтобы обнял муж крепко-крепко, да пожалел ее несчастную. Только вокруг все заняты разговорами, а он вон какой красивый, в одежде, которую она сама ему приготовила и попросила надеть. В какой-то момент за столом почувствовалась усталость, и все уже собирались встать и выйти во двор, как тут Варивон поднялся, взял бутыль, постучал по ней деревянной ложкой. Стало тихо.

– У нас сегодня не праздник и не крестины, мы провожаем на войну моего сына Алексея. Завтра его заберут, оденут в казенную форму, и будут у тебя, сын, другие начальники, не я, не твоя мать и не жена, кормить тебя будут, место, где спать, найдут, может, в чужой хате, а скорей всего в окопе или землянке. Жалости ни от кого не жди, друзья будут, так с ними горе и радость дели, знай, друг – он уважения требует, ты к нему уважение прояви, – Варивон остановился, унял дыхание.

– Одно тебя прошу: голову береги, не высовывай ее из окопа без особой надобности, да и вперед первым не старайся выскакивать, кто впереди бежит, того пуля чаще встречает. За медалью не гонись, что та медаль, побрякушка, посмотри на Ивана Храща, с япошками воевал, медаль заслужил, а ноги нет, вот и костыляет на деревяшке, и никакой ему подмоги от той медали, а у тебя еще жена молодая, да и сын еще малый, так ты себя, сын, береги, не кидайся в пекло.

Не выдержала таких слов Ганна и заревела во весь голос, тут Варивон стукнул ложкой по столу, и опять воцарилась тишина.

– Что ты воешь, как по покойнику, молиться Богу и надеяться надо, чтобы вернулся наш сын живым и здоровым, – с трудом дались Варивону последние слова, он поднял стакан с горилкой и одним махом выпил.

Так невесело завершилось застолье. Уже поздним вечером вели отец и сын разговор о войне, где нет ни правды, ни добра, и кому она только нужна и что даст она, хорошо, если голову назад принесешь, то и счастье твое. Короткой была та июльская ночь для Ганны и Алексея, незабываемой.

Собрались и в хате Семена, семьи Никулиных, Прохоренковы и Майстренковы провожать на фронт Степана Никулина. Жена Семена, Марья, славившаяся на все деревню своими разносолами, блинами и пирогами, вместе с невесткой приготовили богатый и вкусный ужин. Степан, внук Семена Никулина и Игната Майстренко, входил в первый рекрутский набор. От своих дедов он унаследовал рассудительность и природную мудрость, которую ценили и уважали в деревне независимо от возраста. Многие деревенские красавицы и девушки зажиточных родителей засматривались на Степана, а он как и не замечает их, и на удивление всем пошли сваты к Федосу Прохоренкову, мужику незаметному, приветливому, и сосватали его дочь Арину. Ничего плохого о ней не скажешь, но очень уже она незаметная, да и красавицей ее не назовешь, а вот приглянулась Степану. Дед Семен – тот сразу одобрил выбор внука, да и отец был доволен сыном. А вскоре на великую радость родился у них сын Антон, а больше у них деток не получилось. Дружно и счастливо жили они на зависть многим, а вот пришла беда: война. Суетился Семен, к горлу часто подступал ком, он старался унять волнение и не показать его внуку и присутствующим. Да только все были заняты своими невеселыми думами: в рекрутах числились и отец Степана, и брат его, и Майстренковы сыновья, и зятья деда Игната, только их очередь была четвертой или пятой. Коротким был сказ Семена:

– Ты не посрами наш род, Степан, но и голову зря не подставляй, мы тебя очень ждать будем.

Дед Игнат не стал ничего говорить, прослезился, на том все и разошлись.

3

Церковь была полна народу, шел молебен, батюшка Гавриил зачитывал манифест царя об объявлении войны. Слушали его невнимательно, его голос заглушал негромкий гомон, который батюшка силился перекричать, и тогда можно было слышать слова: «Германия… внезапно объявила войну», и тут же раздавались возгласы: «Вот шельма, внезапно напал на нас!», а батюшка ровным голосом продолжал дальше: «…что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные…».

– Точно все встанут на защиту, – раздался громкий голос пьяного Ивана Сухобока.

На него зашикали прихожане, а он, обернувшись, уже входя в раж, продолжал кричать:

– Мы на войну идем, защищать наши земли, жизни своей не пожалеем!

О чем он думал вещать дальше, неизвестно, отец Гавриил закончил читать манифест, и зазвучали слова молитвы, славящие воинство и царя. Возле церкви и устроили проводы ратников: вынесли хоругви, а батюшка, как и там, на поле, где колосилась рожь, окропил водой непокрытые головы крепких мужиков-рекрутов. Плакали по-праздничному одетые женщины, только радостны были дети, им все было необычно и интересно. Наконец раздался зычный голос урядника: