Не Близкие Люди

– А после подай мне пожарскую котлету из дичи… И потом пломбир с фруктами… Два пломбира с фруктами.

– Слушаю-с…

– Постой постой! Погоди, знаешь, что сделай: сначала пломбира мне подай, хорошо? А уже потом рыбу и котлетку…

– Понял вас, сию минуту!

– Нет, постой!… Смотри, пожалуйста, а ты действительно проворный!… Ты погоди. Возьми свой карандашик с бумагой и ещё запиши… Взял? Записываешь? Так… еще мне порцию черной икры, это между делом, потом сыру мне… швейцарского, а затем чашечку бульона куриного. Вот… Смотри не упусти ничего!

– А из вин, что прикажите?

– А из вин подай мне фруктовой воды – грушевой и черносмородиновой. А потом можно и чая… с вареньем и печеньем.

Иван Иваныч страстно любил чай со сладостями и мог пить его помногу и подолгу. Про него ходил один миф, что во время пожара в его доме, который случился несколько лет назад, Иван Иваныч едва не сгорел из-за чая. Он пил чай, когда к нему прибежали и сказали, что его дом загорелся. «Мало ли что там горит! – возразил он: – не видишь я чай пью!». Немного погодя, опять прибегают: – «Иван Иваныч, лестница горит! Бегите!» – «Смотри, пожалуйста, не буду я бежать! Дайте чай допить!» Наконец только когда пламя ворвалось в комнату, Иван Иваныч схватил самовар и кое-как, через окно, выбрался наружу. Но чай все таки допил.

– Ну-с, теперь все, – объявил он официанту: – действуй! Ах да, передай еще капитану: – мол, Иван Иваныч, угощает. Просил пожаловать, если время имеется.

Спустя минут двадцать, Чакветадзе находился уже в самом разгаре пиршества. Перед ним стояли бутылки с разноцветной жидкостью, сковородки с горячей едой, разные салатницы, тарелки… Его темное скуластое лицо еще больше потемнело от удовольствия и жара. В рубке было почти пусто. Кроме него, сидело по углам всего два-три пассажира: Иван Иваныч скучал без компании и ждал кого-нибудь из своих.

И компания не заставила себя ждать. Грузина настолько все любили, что он не мог остаться в одиночестве.

Прежде всего в рубку заглянул капитан.

– Иван Иваныч! Мое почтение! – весело воскликнул он: – Пиршествуете? Приятного аппетита!

– Спасибо! Сюда иди! Вместе кушать будем! – пригласил его грузин.

– Да ведь ты ерунду кушаешь, Иван Иваныч! – смеялся капитан подсаживаясь: – я и рад бы тебе компанию составить, да душа не принимает сладкой водички. И чего ты вина не пьешь? Какой ты, прости господи, грузин после этого? Ты кстати знаешь, что Волга пьяных любит? Вот Волга пьяных не топит, а трезвых топит…

– Ну, ладно тебе! Для тебя сейчас велю вина подать… иль водочки прикажешь? Пей на здоровье, а я свою «сладкую водичку» попью. Хорошо?

– А не противно? Если вино то рядом будет стоять?

– Мне то что? Пускай стоит.

Вскоре к пирующим присоединились, помощник капитана, машинист и еще двое знакомых Чакветадзе. На столе появилось вино, водка, пиво, а также чай. Чакветадзе пил стакан за стаканом, как будто ровно перед этим ничего не ел и не пил, и заедал всё печеньем и вареньем. Лицо его покрылось капельками пота, глаза сияли, а папаха съехала на бок. Он громко пел, громко говорил, громко смеялся и гораздо больше производил впечатление подвыпившего, чем его сотрапезники, пившие горячительные напитки.

При подобной обстановке протекали все кутежи Чакветадзе, и нередко число пирующих увеличивалось до таких размеров, что приходилось перебираться за стол больше. И вплоть до первого свистка эта дружная компания заседала в рубке, ведя самые приятные для Чакветадзе разговоры: о пароходах и пароходных делах.

Иван Иваныч был живой легендой всего волжского пароходства. Он знал не только каждый пароход «в лицо» и «по голосу», но и знал всю его историю: где он построен, в каком году спущен на воду, когда последний раз меняли котлы, с кем сталкивался, знал все поломки и т. д. Он был коротко, по дружески, знаком с каждым капитаном. Начиная с местных и приглашенных со стороны иностранцев, заканчивая военными флотскими офицерами. Среди них были у Чакветадзе и любимцы, с которыми он был особенно рад встречаться и проводить время, и знакомством с которыми он очень гордился. Самым любимым из них у него был капитан Ткаченко. Чакветадзе ярко и образно изображал перед своей аудиторией, как этот знаменитый капитан, гоняясь с другим пароходом, сжег, из-за нехватки дров, груз свиного сала. Рассказывал с какой легендарной скоростью ходил под его управлением пароход «Вещий Олег», и как не воздержан был Ткаченко на язык: когда пароход садился на мель, он, зная свою слабость, предусмотрительно обращался к пассажиркам: – «Сударыни! Сейчас я буду грубо выражаться. Не угодно ли вам спустится вниз»…

– И смотри, пожалуйста, как он любил свой пароход! – всегда прибавлял грузин: – ни на какой другой пароход переходить не желал. Его звали на «Анастасию», на «Поспешный». Нет, остался на проверенном «Вещем Олеге»… Не то что нынешние капитаны: сегодня на одном, завтра на другом… Пароход свой путем разглядеть не успеют, а уже на другом. Ткаченко знал свой пароход! Каждый гвоздик на нем знал… А когда «Вещего Олега» модернизировали и полностью перестроили, дав ему новое имя «Анна». Он обиделся: «Это не мой пароход! Не хочу и не буду на нем ходить!» – и ушел. Да, вот такой он капитан Ткаченко, остался верным другом «Вещему Олегу» и не предал его.

Иногда шутки ради, чтобы подзадорить Чакветадзе, собеседники принимались хвалить пароходы конкурирующей компании. Тогда грузин приходил в шумное возбуждение.

– Что ты мне такое говоришь, скажи, пожалуйста! – кричал он, ударяя себя в грудь смотря бешеным взглядом на собеседника: – «Юрий Долгорукий» хороший пароход? Ты верно с ума сошел? «Юрий Долгорукий» построен в 1862 году, а котлы в последний раз на нем меняли в 80-м! У него машинное отделение все черное, как ночь, не одного светлого пятна. Это старая, гнилая дрянь! А обстановка? Ха! Видел ты обстановку «Юрия Долгорукого»? Дешевка! Еще и ненадежная! А, ты не видел, тогда молчи, пожалуйста, если не видел!

– А видал ли ты, Иван Иваныч, «Светлану» после ремонта? – хладнокровно говорил собеседник, перемигиваясь с соседями: – вся блестит, сверкает, стены в рубке оклеили тисненым деревом… Просто шик!

– Ну ты скажешь дорогой! После ремонта… – вопил Чакветадзе – знаем мы их ремонт! Вывеску покрасили да свисток новый приделали! И вот, скажи, пожалуйста, вот откуда ты взял тисненое дерево? Никакого тисненого дерева там нет! Трехлетняя старая клеенка облезлая… Тьфу, срам! «Светлана» как была дырявым корытом, так им и осталась!

– Ну, может быть, я его с кем-то спутал… – кротко соглашался собеседник.

– Ой, пароходы он путает, а еще капитан называется! – накидывался на него возбужденный грузин.

– Ну, ладно тебе, – смеялись остальные: – Иван Иваныч, не серчай.

На это раз пиршество Чакветадзе однако прервалось самым неожиданным образом.

Около Иван Иваныча собралось уже человек шесть, и разговоры текли рекой. Он уже успел воодушевленно рассказать целых две истории о капитане Ткаченко. Потом разговор перешел на нынешние порядки в пароходстве. Чакветадзе, еще более воодушевившись, громил «бюрократов» из петербургского правления «Сома» за нелепые, по его мнению, распоряжения и за незнания Волги. До отхода парохода оставалось еще два часа, и еще половина напитков и угощений оставалось нетронутыми, а Чакветадзе добрался всего только до седьмого стакана чая.

И вдруг в рубку вбежал бледный, взволнованный Сухомлин и испуганным тоном, заикаясь от волнения, обратился к грузину.

– Иван Иваныч, срочно пожалуй в контору!

– А что такое? – удивился Чакветадзе: – Что, собственно, случилось?

– Скандал Иван Иваныч… Такой скандал, что и не знаю… Николай Павлович побил Лукомского…

Чакветадзе вскочил, словно на пружинах. Собеседники в смятении отодвинулись от стола.

– Врешь?!

– Ей богу! Вот тебе крест! – перекрестился: – Сейчас Николай Павлович в конторе, сидит не жив не мертв… Елизавета Сергеевна тоже там, а доктор Лукомский за полицией побежал!

Находившиеся в рубке пассажиры, очевидно, заинтересовались появлением Сухомлина и его рассказом. Почти все они, любопытства ради, торопливо вышли на балкон, откуда было хорошо видно, что делается на пристани.

Потрясенный Чакветадзе схватился за голову и промолвил:

– Батюшки-батюшки… ой, как не хорошо!… Пошли скорей!

– Вот это да! – воскликнул капитан: – Чего это с ним? – крикнул он в спину удаляющегося грузина.

Чакветадзе пулей спустился на нижнею палубу к трапу и еще по дороге услышал какой-то особый шум в конторе.

Там гудел и раздавался громкий, особенно повышенный и беспокойный разговор, не похожий на обычный шум пристанской суеты. Отдельные восклицания, словно короткие языки пламени, то и дело вырывались в костер этого треска и гула. Около двери конторы теснилась толпа пассажиров и других, случайных, зевак. К зданию торопливо приближался, придерживая шашку, жандарм, а за ним шел, толстый и важный, сам участковый пристав. Шел он спокойно, можно сказать величаво, и попутно остановился перед торговкой погрозив ей пальцем. В толпе какая-то дама взволновано и гневно говорила: – «Черт знает что! Дерутся, скандалят… никогда в жизни больше на этих пароходах не поеду!»

Чакветадзе вошел в контору. Так же, как и в тот день, когда здесь внезапно расплакался Модзалевский, конторские служащие с любопытством заглядывали в полуоткрытую дверь кабинета. Лишь кассир, занятой выдачей билетов, нахмурившись, делал свое дело, да помощник капитана рылся в связке ключей выдавая ключи пассажирам.

Иван Иваныч нерешительно заглянул в кабинет: ему было жутко, словно там, в кабинете, все еще продолжалась драка, что произошла здесь несколько минут назад.

Модзалевский, весь красный, с растрепанными волосами, нервно покачиваясь, молча стоял в углу. Елизавета Сергеевна, наоборот, была вся в движении, махала руками, быстро ходила по комнате, кричала и, видимо, была вне себя от гнева. От волнения Чакветадзе не заметил и не за что не мог потом сказать, был ли еще кто-нибудь в кабинете, кроме них, или не был.

– Не увидит он теперь этой карточки, как своих ушей! – кричала Модзалевская: – И пусть сегодня же убирается вон из нашего дома!

– Простите, у вас все в порядке? – осмелился наконец спросить Чакветадзе: – Что тут произошло?

Модзалевский бегло окинул его блуждающим взглядом и ничего не ответил. Зато Елизавета Сергеевна так и накинулась на него.