Не Близкие Люди

Чакветадзе был, конечно, осведомлен – и при том довольно детально – об ужасном несчастье Модзалевского. Но он узнал все это от вторых и третьих лиц, а ему хотелось получить сведения из первоисточника.

И он стал расспрашивать Николая Павловича своим обычным деловым тоном.

– Как же это у тебя беда такая случилась? Что произошло то?

Модзалевский хотел ответить, но все еще не мог. В этот момент снова в дверях появился вахтенный.

– Николай Павлович, «Гвидон» на горизонте.

Модзалевский в качестве агента обязан был лично встречать каждый пароход. Он поднялся, чтобы выйти наружу, но грузин-бухгалтер почти насильно усадил его обратно.

– Сделай милость, сиди, пожалуйста, спокойно… И без тебя там справятся!

Модзалевский покорно опустился на стул. Наступила минута молчания. Веселый шум пристанской жизни, казалось, усилился, а по потолку бегали и дрожали светлые отражения воды. Мимо окон медленно прошел, солидно дымя своею трубой, огромный буксир и вдруг свирепо заревел на приближающийся встречный пароход. В ответ ему раздался другой медноголосый вопль с парохода, тревожа ясный простор задремавшей в тепле позднего утра Волги.

– Так что же произошло? Почему такая беда случилась? – продолжил свой допрос Чакветадзе.

Модзалевский немного успокоился и уже мог ответить на этот вопрос.

– Разве можно, Иван Иваныч, сказать, почему? – возразил он: – ребенок подхватил скарлатину, а она уже заразилась от него.

– Ай как жалко, слов не найти как жалко… – промолвил Чакветадзе, качая своей головой: – И как несправедливо то! Такая молодая, такая умница, такая красавица!

Модзалевский почувствовал, как у него сдавило горло, будто на него накинули удавку, и в это мгновение потемнело в глазах. Впрочем в окнах кабинета действительно потемнело. Заслоняя ширину и блеск реки, там к пристани медленно подплывал пароход. Показалось два этажа окон, галерея с белыми спасательными кругами и темные фигуры пассажиров выстраивающиеся в очередь к трапу. Пароход остановился мягко толкнувшись о борт пристани.

– А доктора почему не уберегли? – продолжал Чакветадзе: – а ведь еще и муж – доктор!

Всякий другой человек, если бы он стал сейчас делать такие замечания, рисковал бы не получить ответа, или бы получил в грубой форме замечание, что это не его дело… Но грузин-бухгалтер был так мил, добродушен и сердечен, что Модзалевский допустил все эти щекотливые апострофы и счел даже возможным отвечать на них.

– Да, вот не уберегли. Вот и муж ее тоже доктор, и тоже не уберег! – ответил он чувствуя близость слез.

– А ребенок как? Шибко хворал?

– Шибко хворал. – ответил Модзалевский, невольно употребляя выражения собеседника: – но дети легче переносят скарлатину, чем взрослые. Ребенок потихоньку поправляется…

– Елена Николаевна долго мучилась?

– Неделю… Неделю с лишним… И с первого же дня стало понятно, что не перенесет…

– Ужас – сочувственно пробормотал Чакветадзе.

– Все было сделано… – продолжал Модзалевский, тщетно стараясь унять дрожащий голос, прыгающий подбородок и наступающие слезы: – всех докторов собрали, а толку то… Ох как она мучилась! Ведь она уже в первые дни знала, что не выживет… И ребенка жалела, и нас жалела.

– Какой ужас, ах какой ужас… – тихо повторял бухгалтер: – а ребенка то как жалко, мать в таком возрасте потерять. И тебя жалко до боли Николай Павлович… Такой счастливый человек ты был, и такое несчастье…

Модзалевский вдруг почувствовал, что горло ему захватило судорогой. Он торопливо поднялся со стула, хотел побороть себя, отвлечься. Но уже было поздно… Широкая и бурная волна плача вдруг нахлынула на него. Он бессильно опустился обратно на стул. Закрыл глаза ладонями и жалко заплакал, словно заблудившийся в лесу ребенок.

Чакветадзе в первую минуту растерянно смотрел с широко раскрытыми глазами на своего плачущего сослуживца, никак не ожидая такого конца. Потом он попытался утешить его.

– Не плачь Николай Павлович, не плачь пожалуйста! Ну что ты…

Но старый агент плакал безостановочно, неудержимо, словно в нем пробился огромный источник.

Тогда Чакветадзе попытался ухаживать за ним: зашторил все окна в кабинете, принес полотенце, налил и поставил перед Модзалевским стакан воды. И тщетно придумывал, чтобы еще сделать?

Вдруг дверь широко раскрылась, и вошли капитан «Гвидона» и его помощник.

– …А ему значит говорю: «С дураками в карты не играю, а то сам дураком стану», – заходя и громко смеясь оба сначала не увидели плачущего агента.

– Да тише вы, тише!!! Выйдите отсюда, потом зайдете! – накинулся на них со злобным лицом Чакветадзе.

– Батюшки!… – изумился капитан: – Николай Павлович? Что это вы? Что это он? – растерянно обратился он сначала к Модзалевскому, а потом к Чакветадзе.

– Уходи, пожалуйста! Очень тебя прошу. – громко шептал грузин (хотя никакой надобности в шептании не было): – горе у человека – дочь умерла.

– Да что ты?… Какая дочь? Неужто Елена Николаевна? – воскликнул капитан: – Когда? Как?

– Я тебе говорю иди отсюда! Не видишь плохо человеку, ступай.

Капитан и помощник помялись, и на цыпочках вышли вон. Бухгалтер вышел следом за ними и тихонько затворил дверь, оставив плачущего агента одного в кабинете.

– Скажи на милость, что произошло с Еленой Николаевной? – пробормотал капитан: – я ведь ничего не знаю…

– Потом все узнаешь. – рявкнул Чакветадзе: – ты вот лучше скажи, что мне с ним делать? Капель ему, что ли, каких дать? За доктором послать?

– Я тебе сейчас дам, Иван Иваныч, пароходную аптечку. – сказал капитан: – возьми оттуда валерьяновых капель и дай ему штук двадцать… И все же, что за история? Ах жаль барыню! Славная была… А я ведь за тобой пришел, хотел позвать стерлядь покушать.

– Спасибо! Кушай сам! – быстро ответил бухгалтер: – я не могу старика сейчас оставить, жалко. Пошли за твоей аптечкой!

Когда Чакветадзе вернулся обратно с аптечкой, то застал перед дверями кабинета целую толпу: конторские служащие, кассир, практикант с парохода и Алексей Владимирович столпились у дверей и с жадным, нелепым любопытством смотрели сквозь полуоткрытую дверь на Модзалевского. Старик все еще плакал, сидя все в той же позе за своим столом. На полу в луже воды лежали осколки разбитого стакана. Очевидно, Николай Павлович, уронил его неловким движением локтя.

– Смотри, стакан разбил. – сказал один клерк другому, не заметив возвращения бухгалтера.

На лице клерка, не было ни капли сочувствия, из-за чего увиденное и услышанное мгновенно вскипятило, и без того горячую, кровь грузина.

– Убирайтесь вон!!! – гаркнул он во все горло, покраснев до такой степени, что лицо стало лилово-красным: – Живо возвращайтесь, дураки бесчувственные, по своим местам! Что тут смотреть?! У человека горе, плачет, а вы глазеете! Ууу, болваны, идиоты, шайтаны проклятые!

Глазеющие сконфузились и начали разбредаться. Чакветадзе окончательно рассвирепел, схватил половую щетку и швырнул ее в толпу отступающих по своим местам, уже совершенно не думая о спокойствии им же самим охраняемого Модзалевского.

Модзалевский, словно пробужденный воплями грузина, пришел в себя и перестал плакать.

Он чувствовал страшную разбитость и вялость во всем теле, но острая душевная боль прошла. Он огляделся, вытер набухшие красные глаза и промолвил:

– Иван Иваныч, будь добр, позвони, чтобы дали холодной воды. Да позови Сухомлина.

– Работать хочешь? – кротким и тихим голосом спросил Чакветадзе, заботливо, словно нянька, наклоняясь над ним: – а может лучше тебе домой пойти? Или немного отдохнуть? Ведь опять плакать начнешь…

– Нет уж, довольно! – сконфуженно пробормотал Модзалевский: – пора за дело браться.