Варварские строки

– Какие-то праведные инстинкты в тебе проснулись. Я с тобой не согласен насчёт порнографии, но даже если это так, то что из этого?

Елена смотрела на него прищурившись.

– Что из этого, что? – продолжал Александр Львович. – Вот ты говоришь "порнография" и словно земля после твоих слов должна разверзнуться. А я рухнуть в этот проём. Ну и что, что порнография? Если она нужна для передачи замысла, для создания верного образа – она необходима. А всё это моральное блеяние уже не актуально.

– Но, видишь ли, существуют определённые каноны, которые, хочешь ты того или не хочешь, приходится признавать.

– Спорное утверждение. Но, допустим, это так.

– Так вот, эти каноны заставляют занимать определённые жизненные позиции. Позиция порнографического писателя, к которой ты явно стремишься и к которой, как я сейчас понимаю, стремился всю жизнь, это позиция писателя-маргинала.

– Замечательно! Писатель-маргинал – это голубая мечта моего детства.

– Может быть. Но вот в чём дело… Этой позиции надо соответствовать социально. Вот если бы ты был нищим и обозлённым неудачником, который сидит где-нибудь за Уральским хребтом, никем не признанный и без всяких шансов пробиться – вот тогда бы твоя порнография смотрелась более-менее естественно.

– Потому что на неё было бы всем насрать, да?

– А сейчас ты – заслуженный и уважаемый литератор. Член союза писателей, лауреат всевозможных премий. Ты преподаёшь, у тебя круг общения соответствующий. Твои порнографические потуги будут выглядеть весьма странно.

– Ах, ну да, ну да! Как я людям в глаза посмотрю!? Как мои ребята это воспримут!?… Да они ещё похлеще пишут!

– Они так пишут, потому что бестолочи и не знают, что их никто печатать не станет. А ты в твоём возрасте уже должен задумываться о своём положении в обществе.

– Ну вот, сказанула! Так что же, по-твоему, самое главное для писателя – это карьера, а не свобода мыслей и эмоций? То есть до тридцати ещё можно радикализм проявлять, до сорока уже постыдливей пиши, до пятидесяти ещё туже гайки закручивай, ну а после пятидесяти – так вообще порожняк какой-нибудь гони. Лишь бы высоконравственный был.

– Ты это всё вульгарно рисуешь, но в общем-то примерно так и должно быть. Да, дорогой мой, самое главное для писателя – это его карьера.

– Ни хера подобного! И знаешь почему? Потому что положение в обществе – это миф. Миф, который ни к чему не обязывает. В союзе писателей я с момента вступления не был и до сих пор не понимаю, зачем он мне нужен. Премии, о которых ты говоришь, все до одной – независимые! Их ни государство, ни твои почтенные и сказочные пердуны-разложенцы мне не давали. Мне давали их критически настроенные, думающие люди. А преподавательская деятельность – это вообще несерьёзно, потому что я веду её на общественных началах. Это и деятельностью-то назвать нельзя. Я это литературное объединение исключительно из любви к профессии взял. И никто под этим не подразумевает тяжкую моральную ответственность, и никакого сверхъестественного социального положения из этого не вытекает.

– Вот приедут к тебе сегодня ученики – так им и скажи об этом.

– Они об этом лучше меня знают. И никакие они не ученики, что за идиотское слово ты нашла! Никто их так не называет, кроме тебя. Они – мои коллеги и у меня с ними совершенно равноправные отношения.

– Но кроме твоего социального положения, в которое ты отказываешься верить, твоя порнография и по другому удар наносит.

– По чему это?

– Она заставляет задуматься, а всё ли в порядке у тебя с головой? Из каких глубин исходит это твоё влечение? Может, ты не только писать об этом любишь?

– Вот он, психоанализ!.. Всё им заканчивается… Да, я люблю трахаться!

– Видно, не только со мной…

– Э, оставь! А глубины, про которые ты говоришь – они у всех одинаковые. Просто одни их признают, а другие стыдливо умалчивают.

– Но согласись, что ты живёшь не в обществе свободных и естественных людей, которые всё понимают. Люди глупы и косноязычны, они чёрт знает что о тебе начнут говорить.

– Просто ты боишься, что тебе на работе что-то не то скажут. Понятно.

– Я тоже от людей завишу и никуда от этого не деться.

– Вот гляжу я на тебя, Лен, и какие-то катастрофические изменения в тебе наблюдаю. Где та убеждённая хиппи, которая, не стесняясь, давала любому, кто ей нравился? Которая не думала ни об общественном мнении, ни о своём положении?

– Я была хиппи, когда ещё не работала и жила на родительские деньги. Да, тогда всё было проще. А вот сейчас, когда приходиться самой себя кормить…

– Ох ты, ох ты! А я как бы тут не при чём, значит. Не пришей к кобыле хвост, да?

– … то задумываешься о том, что чего стоит и как надо себя вести.

– Задумывайся, задумывайся. Может, к чему путному придёшь.

Несколько мошек вяло атаковали лежащего на поляне Вепря. Так же вяло, небрежным поднятием лапы, тот от них отмахивался.

– Да и потом, – снова заговорил Александр Львович, – хоть ты и называешь это порнографией, мы с тобой прекрасно понимаем, что это не так. Никакая это не порнография.

– Не знаю, не знаю, – отозвалась Елена.

– Просто ты злая сегодня и говоришь мне назло.

Жена усмехнулась.

– Ну, если тебе приятно так думать…

Вепрь, дремавший всё это время, вяло тявкнул. Открыл глаза, приподнял голову и очень осмысленным, умным взглядом посмотрел на хозяев.

– Есть, что ли, захотел? – предположила Елена.

Она встала из кресла и, спустившись по ступенькам, сошла на дворовую поляну. Вепрь встретил её благосклонным шевелением ушей. Елена Васильевна заглянула в миску – еды в ней было предостаточно.

– Есть еда, – повернулась она. – Вроде ничего не ел даже. Не заболел ли, а? – потрепала она пса по голове.

Вепрь, расценив ласку хозяйки как приглашение к игре, вскочил и приветливо залаял, готовый в любую секунду кинуться за брошенной в кусты палкой.

– Здоровый, – сделала вывод Елена.

Напрасно взбаламученный пёс снова улёгся в траву и прикрыл глаза. Елена Васильевна осматривалась по сторонам.

– Саша! – позвала она мужа. – Посмотри, трава какая высокая!

– И что?

– Почему ты её не пострижёшь?

– Некогда.

– Я тебе уже давно говорю об этом. Займись, а. Прямо сейчас, всё равно делать нечего.

– А косилка работает?