Дорожное эхо

И лица так чудно? преображает —
все точно то же самое, все то,
что в женских разговорах раздражает!

Храни нас Бог от важных их проблем!
Но этот вздор на пальцах торопливых —
куда милей и трогательней, чем
у слышащих вполне, у говорливых…

И эта мысль тем более верней
и оттого тем более тоскливей,
что встреть мы здесь глухонемых парней —
речь шла бы о футболе или пиве!

Но если так увечные вольны
трепаться обо всем с полоборота,
то нам, здоровым, речь и слух даны
для, несомненно, большего чего-то!

Иль это дар напрасный и ничей
и мы живем, принять его отчаясь, —
лишь в качестве вождей иль стукачей
совсем чуть-чуть от прочих отличаясь?..

    1991

Баллада о Левке

На нашей «Ликерке» – в кирпичном цеху на Синопской,
где запах такой, что дышать без закуски неловко,
в ремонтной бригаде, в компании ушлой и жлобской
встречал я монтера смешного по имени Левка.

Он был светло-рус, впрочем, нос и очки поневоле
его выделяли, к тому ж – неуклюж до предела.
На емкость со спиртом набрел в раздевалке – и пролил.
– Козел, – говорят, – ну и что же ты, Левка, наделал?

– Какой ты еврей, – говорят в компанейском кураже, —
ведь он же у нас для продажи, ведь грамотный вроде! —
И снова добудут, и с Левкой поделятся даже,
ведь русские люди – добры и щедры по природе.

И вот он добычу во фляжке под голень подвяжет —
но там, в проходной, разбираются в классе рабочем!
Вахтерши обыщут, директор в приказе накажет —
лишением премии, отпуском зимним и прочим…

И ладно б его – вся бригада от этой накладки
страдает у кассы: опять, мол, горим из-за Левки!
Мол, мы-то при чем, мол, у нас-то все в полном порядке!..
И каждый в свои «Жигули» залезает у бровки.

А Левка трусит на в трамвай – и на нем до Марата,
где он в коммуналке жилец коренной, постоянный…
И мне по дороге, вперяясь очками куда-то,
о жизни вещает – такой же нескладной и странной!

Как с отчимом жил он, поскольку отец его сгинул
в «Крестах» или где там (причины неведомы Левке)…
Как, «если б не отчим, попали б и мы во враги», мол…
А отчим был русским – и сгинул на Невской Дубровке…
И вновь о себе: как тогда, накануне блокады,
отправился с теткой под Стрельну разжиться картошкой,
как поле с картошкой вздымали на воздух снаряды
и танки с «крестами» назад закрывали дорожку….
Как прятались в ямах, как всех их погнали оттуда —
за Гатчину, в тыл, по дорогам, от копоти черным,
как немец патрульный спросил у него:
– Ду бист юдэ?
И тетка никак не могла догадаться – о чем он…

Как в псковской деревне искали родню – не успели,
лишь угли от изб, и куда идти дальше, не знали…
Пришли к партизанам. Там зиму провел, а в апреле —
шестьсот латышей их в болота глухие загнали…
Как в штабе решили – детишек в разведку отправить
и Левка прибрел через сутки к каким-то сараям,
где хмурый мужик рассудил – не совсем темнота ведь! —
и хлебушка дал, и отвел пацана к полицаям.

Как, заперт в подвале, он думал по взрослому: «Крышка!» —
и врал на допросе, да, впрочем, и знал очень мало…
И вновь:
– Ду бист юдэ?
– Я русский! – заплакал мальчишка.
И вновь пронесло, обошла его смерть, не признала…

…Потом лагерь в Порхове – грязные нары в бараке
и красное «Р» (партизан!) – на груди и штанине…
Разборка развалин. Споткнувшихся рвали собаки…
И как он там выжил – не может понять и доныне.

Он даже бежал, под колючкой пролез – и вернулся.
Смекнул, что в кустах от овчарок спасется едва ли…
Эстонец-охранник его пожалел – отвернулся.
А после – и вовсе батрачить к эстонцам отдали.

Потом заболел – повезли на телеге куда-то,
очнулся в больнице – за окнами Таллин в тумане.