Дом, где весело и страшно

Дом, где весело и страшно
Олег Иванцов

Реальная история одной из старейших больниц Москвы. Многие моменты рассказа автор смягчил для сохранения здравого рассудка читателей. История оседает на стенах… как и раньше.

Олег Иванцов

Дом, где весело и страшно

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Всё началось в начале, а закончилось…

Ничего не закончилось.

Начну с предыстории. Это будет не самый интересный отрывок моего рассказа, но зато так я смогу дать хоть какое-то понятие о себе.

Говорят: «Каждый уважающий себя мужчина должен отслужить в армии». Так говорят, но у каждого в жизни своё испытание. На мою долю выпало не самая плохая, но и не самая скучная из всего гигантского разнообразия проверка на прочность духа. Итак, это был студёный февраль 2010-го. Мне тогда было шестнадцать лет, когда я отправился на флюорографию, чтобы снимок передать потом в военкомат вместе с остальными документами. Ближе к восемнадцати я собирался копить на военный билет. В смысле – купить его…

Ты, наверно, уже мало следишь за тем, как у нас всё устроено, сидишь тут и жрёшь своё пиво, пребывая в беспробудном пьянстве. Так слушай!

Я тогда уже учился в Электростали в колледже… Ну, это такое место где людей учат на какую-нибудь специальность… У меня была – государственное и муниципальное управление. Если честно, то «колледж» – это сильно сказано: по-русски – технарь, а ещё более по-русски – шарага. До этого я учился в Москве на ту же специальность полгода, потом перевёлся. Ну, там, конечно, сразу было ясно – Москва! Центр! Курилка, два корпуса, столовая, как у людей. Контингент – тоже Москва: модники, пидоры всякие, фифочки… ну ты понял. Ушёл я от туда по одной причине: запивал, бывало, а в утренней электричке после тяжёлого вечера стоять уж совсем невмочь. Да и учиться там было сложновато… мне-то, дураку. Вот и решил: «Москва для москвичей», а там посмотрим…

После девятого класса я поступал в два заведения сразу. Поступил и туда и сюда, но выбрал Москву, а Сталь оставил как запасной вариант – как-то там всё слишком просто, да и дерьмецом попахивало. Только представь: захожу в технарь, чтоб документы подать, а там по всему этажу такая вонь! Чистейший сероводород! Не учебное заведение, а колодец! Отдал документы и тут, как на зло, приспичило мне «до ветру»! Рукавом чёрной рубашки, прикрывая дыхательные пути, я с опаской захожу в эпицентр шторма, готовясь увидеть аборигена, испражняющегося прямо на кафель посреди уборной. (Мало ли, что можно увидеть в провинциальных туалетах) К счастью, всё было не так… Но и ничуть не лучше: тогда там, вроде, две кабинки было с унитазами. Захожу в первую: стоит забитый говном толчок, и эта картина наводит на дедуктивный вывод, что перед тем, как встать на ободок ногами, местные обитатели плотно утаптывают дерьмо специальным говонотоптателем, чтобы их кал не попёр за край. Во второй кабинке – унитаз лежит на полу, вырванный из пола. Я подумал, что кто-то нечаянно опрокинул туда драгоценный грамм какого-нибудь гашиша и уже, было, отчаялся, но, собравшись с силами и мёртво взявшись руками за самое подножье этой когда-то белоснежной скульптуры, он поверил в себя и пошёл к заветной цели! И вышел победителем…

Прости мое воображение – оно иногда разыгрывается. Короче, не знаю, как там всё было, но, если честно, то всё об этом только и говорило.

Дальше, где сейчас стоят писсуары, тогда был полностью разбит кафель, и с края этого обрыва я мог видеть красные трубы, прогнившие со всех сторон. Они были красные, как будто с них стянули всю одежду в метро в час пик. Красные, но не от ржавчины – от стыда.

В общем, проучившись полгода в Москве, я понял, что это не для меня, и решил перевестись поближе – в Сталь. Только, чтоб туда попасть, я должен был закрыть зимнюю сессию без пересдач, что, по правде говоря, было крайне сложно. Но существует один волшебный ритуал, с помощью которого студент выигрывает даже в самой безвыходной ситуации. Слушай, тебе это, наверное, уже вряд ли пригодится, но… Перед экзаменом, дома, открываешь форточку или окно и орёшь во всю глотку: «Халява, приди!» Всё – полдела сделано… только надо обязательно поверить в то, что Халява придёт.

Стою в колледже в костюме-тройке с зачёткой и коробкой конфет в левой руке, с конспектом – в правой, и жду своей очереди. Экзамен по обществознанию – последнее, что мне нужно сдать, чтоб избавиться от этой похмельной толкотни в утренних электричках. Не вру, настроение, как перед казнью, народ вращает головами, разминая шеи. Это не потому что они не успели сделать зарядку, просто они думали, что за дверью стоит плаха и ненасытный палач с гигантским топором, испачканным кровью предыдущих жертв. Тем более что так оно и было… в переносном смысле, конечно.

Нас всех вызывали партиями по шесть человек, кажется, и, когда дело дошло до меня, я почувствовал всю серьёзность момента! Испытывать менее тяжёлые переезды, но получать образование в коллекторе, или учиться, как человек, но умереть от похмелья в переполненной электричке: выбор не велик, и всё-таки, я уже тогда принял решение. Момент истины: захожу в аудиторию, дрожащей рукой кладу на стол зачётную книжку, другой дрожащей рукой кладу коробку конфет к свалке остальных упаковок с трюфелями, грильяжем, шоколадными конфетами и, глядя на эти трюфеля и грильяж, поняв, что я – не единственный умник в аудитории, беру билет и направляюсь к столу. Там, за столом, я читаю вопрос в билете раз за разом, и снова и снова недовольно говорю себе под нос: «Да откуда я знаю?!» Я не помню, что там был за вопрос… что-то неведомое. Я узнал, что это существует, только когда пришёл на экзамен… Не помню! Но по сложности этот вопрос можно было сравнить с тем, «каков коэффициент рождаемости коров на Индостане за 1923 год?» Короче, я не знал, как ответить и тут же подумал: «Халява не пришла… Иисус меня не любит.»

Как только в моей голове пронеслась эта мысль, заведующая отделением (и в то же время преподаватель) сказала: «А ты чего пришёл? Зачёт автоматом получаешь!»

И на какую-то секунду я подумал: «И всё-таки Иисус отличный парень!» Теперь я больше не буду стоять по сорок минут в давке, еле сдерживая рвоту! Теперь я буду спать на заднем сидении автобуса «Мерседес» с тяжелейших отходняков и всё, что было прежде, вспоминать как ночной кошмар!

1

Прошёл Новый Год, и все выходные пронеслись галопом, надвигался второй семестр. Я начал собирать документы для военкомата: флюорография была важным пунктом в перечне бумаг, которые я должен был привезти комиссарам. Если честно, то она стала и одним из важнейших событий в моей жизни!

Я тогда лишь третий день учился на новом месте, когда мне позвонила мама и сказала, что надо ехать делать рентген. Я спросил: «Что-то нашли на снимке?», но она не дала точного ответа. Тогда уже было всё понятно, но верилось с трудом. Неужели, то чего я боялся всю жизнь, настигло меня вот в такое время: молодость, самый расцвет!

Такого страха на тот отрезок жизни мне ещё не приходилось испытывать ни разу. Едешь и думаешь: «Вот и всё… нагулялся, наквасился, накурился! Вот если сейчас рентген подтвердит мои опасения – курению нет! Алкоголизму – нет! Только бы в больницу не положили…»

К тому времени в больнице я лежал только раз, и то – три дня. Тогда учился в шестом классе и однажды на свою голову решил откосить от занятий. Пропустим лишнее и перейдём к приёмному покою… Так я оказался в приёмном покое…

Хирург медленно щупал мой живот и всё спрашивал: где болит. А я наугад отвечал: «Вот тут… нет, выше! А теперь левее». Диагноз – подозрение на аппендицит… в больницу! Меня на скорой повезли в нашу ЦРБ, где меня уже ждала палочка, которой ковыряются в заднице, куча других анализов и палата вечно весёлых мужичков, готовящихся к операциям. То есть, были те, кто пока ещё ждал своего часа, а были и те, кто уже отходил от наркоза, весь порезанный-зашитый и перемазанный зелёнкой. А приехал я туда без вещей: ни вилки, ни ложки – только чашку мне потом подвезли. А про остальное я как-то не додумался сказать, тем более – такой шок: в двенадцать лет, под Новый Год, да ещё и операция на здоровый аппендикс…

Да, ещё там мужика с операции привезли, его другие спрашивают: ну чо? А он им – ничо. Говорит: «Я просыпаюсь, операция ещё идёт. Они мне, типа, «всё, заканчиваем». А я, по ходу, всё ещё под наркозом, боли ещё не чувствую. Ну, я им и говорю: «Дайте я вены сам себе попробую перевязать». Они дали – я попробовал». А мужики ему: ну и чо? «Да ничо, думаешь удобно одной рукой вены вязать?!» Я слушал и думал – жуть.

Но ни шагу назад! Да, в принципе, даже поесть мне не особо удавалось из-за своей мягкотелости и не очень-то бурному стремлению к выживанию. Ну, и, конечно, главная причина, так это то, что в палате, например, пятнадцать человек… открывается дверь, закатывается тележка с едой… а тарелок-то на ней всего восемь! И все – порезанные и перемазанные зелёнкой и те, кто ждёт своей участи – бросаются на борьбу за свои драгоценные макароны по-флотски, сшибая всё, что оказывается на их пути! Я обычно принимал роль голодного наблюдателя и успокаивался тем, что «пусть поедят, всё равно им недолго осталось. Я-то здесь не задержусь». В итоге, голодал я около трёх суток, потом палата заметно опустела, и я всё же урвал себе тарелку с рисом. Только во всей этой суете, я забыл одно – вилки у меня нет, ложки тоже, даже чайной. А ещё я был очень скромным парнем, поэтому спросить приборы в больнице побоялся. В конечном счёте – ел руками! И этот рис – холодный, пресный, слипшийся – он был таким вкусным и таким солёным, что я готов был съесть килограмм этого дерьма… но была всего лишь одна тарелка. Близился Новый Год… люди ждали операций. Я же позвонил домой и сказал: «У меня больше ничего не болит»

Да, так косили от школы в моё время!

2

Итак, где это я застрял? А! Ну вот… Я приезжаю на рентген в Военно-Морской Госпиталь… делаем снимок – ждём ответа. И долго ждать не пришлось: сказали «Инфильтративный туберкулёз верхушки левого лёгкого»… обидно. Правда, в этот момент я мало что чувствовал – наверное, шок. Просто надо же было как-то отреагировать на то, что всё, о чём мечталось, и всё, чего просто хотелось, может не сбыться… и я сказал: «Обидно». Без эмоций, без паники. Родня кричала: «Вы нас убили!», когда узнала, что за дело со мной вышло, а я полностью ушёл в себя.

Меня направили в районный тубдиспансер, а от туда – в Московский. Главное, везде говорили, что это сейчас не смертельно, тем более на такой стадии, как у меня… это лечится. Это немного успокаивало. Тем временем я уже около месяца замечал кровяные прожилки в своей мокроте. И было немного страшно. Каждый раз, в каждом диспансере я видел плакат с улыбающейся врачихой-блондинкой на фоне, где было написано жирным шрифтом «ТУБЕРКУЛЁЗ ИЗЛЕЧИМ!», но это не внушало доверия. Там, на плакате, были расписаны симптомы туберкулёза: кашель в течение трёх недель; температура 37-37,5; боли в груди; потливость по ночам; кровохарканье и прочее. Ни одного симптома, кроме прожилков крови в мокроте у меня не наблюдалось. Если бы не та флюорография, где б я сейчас был?

Но вот, что мне всегда нравилось в таких диспансерах: обращались, как с умирающими, хотя при этом говорили, что наш недуг лечится – парадокс. Итак, в Московском диспансере мне сказали: «В стационар, юноша… в стационар!», что означало – в больницу. Спросили:

– Куришь?

Ответил:

– Нет.

А тем временем, пока очередь медленно входила и выходила из кабинета, я потягивал синий «Бонд» на крыльце диспансера.

– А долго мне придётся в больнице лежать?

– Около месяца.

Я подумал: «Месяц не видеть дома, друзей, забыть про всё это! Ужас!» Для меня, с моим трёхдневным опытом в районной больнице – это было серьёзное испытание.

После этого мне предложили на выбор две больницы: на Яузе и на Новослободской. Две таблетки Морфеуса… обе – Матрица. Впоследствии мне предлагали гораздо больше двух таблеток, изменяющих реальность. Приём лекарств был обязателен, но об этом – чуть позже. Я делаю выбор (барабанная дробь):

НИИ и Кафедра Фтизиопульмонологии имени Сеченова на Новослободской! Прекрасное место: практически за забором Театр Российской Армии, дом Достоевского прямо на территории больницы! Кроме того, бывший Институт Благородных Девиц, учреждённый Достоевским – великим деятелем и писателем!

Да, но всё это я заметил, конечно же, не сразу. В глаза бросались жёлтые стены с белой каёмкой, которыми были украшены почти все здания на территории института. Там, кстати, ещё и студенты учились. Но мне там придётся лежать, как мне сказали, месяц. Это было 25 февраля, и я не помню солнечный или пасмурный день стоял тогда над Москвой; мне было всё равно. Я только помню, как, зайдя на первый этаж, я ужаснулся грандиозности гигантского коридора. Он казался очень ровным и конкретным, этот коридор, и видно было, откуда он начинается и где его конец, но на самом деле всё было гораздо сложнее. В двух концах этого коридора были двери, которые вели в бесконечные лабиринты этой громады. Возле входа стояло большое старинное зеркало, которое, видимо, никто не менял уже лет, эдак, двести. При том, что здание 1805-го года постройки. Это я про терапевтический корпус, в котором я лежал. С фронта – по обе стороны от парадной двери располагались арки, создающие собой веранду. Арки держали гигантский балкон, на котором могло бы свободно уместиться человек 20, если не больше… даже если бы все были толстые. От балкона наверх тянулись круглые белые колонны. Грандиозное строение! Дверь на балкон находилась в физкультурном зале, где обычно проходили занятия по дыхательной физкультуре, на которой никто не появлялся. На всей территории росли деревья: дубы и клёны или… не знаю, не ботаник. На деревянные входные двери строго смотрел памятник Семёну Михайловичу Швайцару – это врач, один из основателей тубдиспансеров в России. Асфальтовые дорожки, много территории для зелёных насаждений… Благодать! только тогда мне это было всё равно… я кашлял, и бывало даже немного с кровью.

Я подумал: тут водятся призраки. Хотя был и не очень суеверным. Просто было бы круто снять там кино о призраках, но как я потом узнал, наш адрес, Достоевского 4, знают многие режиссёры. Тут, говорят, и какой-то из Дозоров снимали и комедию Ёлки… да что там Ёлки! При мне Маргошу делали!

Если рассказывать о корпусах, упорядочивая их от Театра Российской Армии, то первым будет хирургический. Здешние обитатели его называли просто – ХЕР. Эта глыба ошеломляла ещё больше, чем наша Терапия. А уж в коммуникации коридоров тут вообще было не разобраться. И если у нас только на втором этаже в ТДПО (Туберкулёзного Детского и Подросткового Отделения) был евроремонт, то здесь о нём даже не слыхали. Бледно-жёлтый оттенок стен отдавал Большой Историей. Никакого линолеума в палатах – только деревянные скрипучие полы и старая коричневая плитка в коридоре. Никаких признаков нашего «пластикового века». Полагаю, последний раз ХЕР ремонтировали в годах 30-х, так что окна тоже были старые и местами гнилые. Однако всё это мне нравилось гораздо больше, чем скучный угнетающий цвет евроремонта в ТДПО. Только широкий подоконник радовал меня своим уютом… он был и правда уютный – большой и широкий. Я, порой, взгромождался на него и смотрел на проходящие за забором трамваи. Первое время часто, а потом – всё реже.

Почти пристроенный к Хирургии, стоял самый зловещий корпус на территории – Корпус для больных СПИДом и туберкулёзом одновременно. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – так нужно было написать на двери Корпуса. Внутри я сам не был, но рассказывали, что тех, кто там лежит никуда не выпускают… только на крыльцо покурить. Я, честно говоря, ни разу не видел, чтоб оттуда кто-то выходил. Оттуда уезжали… вперёд ногами… прямиком в Морг на тележках для трупов.

Дальше – возле Безнадёжного Корпуса располагался гараж, где мужики весь день делали «незнамо, что» и ругались матом.

Потом – наша Терапия, о которой ты побольше узнаешь в ходе истории.

Ну, и, наконец, Морг. Иногда складывалось такое ощущение, что там никто не работает, и трупы не привозят, но это ощущение – иллюзия. Тела привозили регулярно, но чтобы больные не волновались, мимо Терапии тележки катили около пяти часов утра. Да – Морг работал. А прямо за забором останавливались трамваи. Так символично: «Следующая остановка – Морг».

3

Когда я приехал, в отделении был тихий час. Специально для меня открыли палату 204 б – большую и пустую. Последний посетитель там был около полугода назад.