Горожане. Рассказы, заметки, миниатюры

Удивительно, но за четверть века в городе не построено новых фонтанов. Словно в пустыне живем. Пара существующих фонтанов – у здания мэрии, да у кинотеатра. Так себе фонтанчики, без затей. Словно нет своих скульпторов. Можно ведь под струю дракончика посадить. Или сисястую русалку.

Шутка, конечно. Но в этих наших мемориалах так мало жизни! И все похоже на памятники других городков. Ну, может, рука не так повисла, другой ракурс… Город глух к малой скульптуре. Ведь есть зеленые скверики, газоны. Ну, поставьте туда какого-нибудь забавного зверька. Не надо уже бронзовых рабочих. Индивидуальность создается мелочами…

Читал, как в мексиканском городке спаслись от заезжих колдунов. Три местных мага на вертолете облетели свой городишко, чего-то нашептывая, да потряхивая. Магический ритуал не отнял много сил. Но с тех пор внутри городка хозяйничали лишь местные чудотворцы.

Еще свежа в памяти «работа» колдуньи Стеллы. Явилась в наш город с быками – телохранителями, разорила десятки горожан. А помогли ей наши газетчики. Такую рекламу устроили! Знали, что воровка, да хотелось «бабок срубить». Знали, – попадутся не они, а те бедные женщины, что несут последние деньги, лишь бы сынок «трою» не пил.

И вопрос местным магам. Вы – то чего смолчали? Корпоративная солидарность? Или струсили? Не видят над городом биополя, нужного для защитного кольца? Значит, приедут еще в черных одеждах, с черным нутром…

А душа несогласно волнуется, негодует. Должна быть аура! Сильная, крепкая! Может, маги наши хреновые?

Ежегодно отмечаем «день города». Концерты на площадках, поп-звезда залетная… «Ах, какой он мужчина, – рожу ему сына…» И обязательно – море выпивки. Праздник же! Центральная площадь на утро как помойка. Пивные банки в самосвал грузят.

На душе – зеленый сверчок. В чем он, дух нашего города? Неужели горожан объединяет лишь пиво, пусть и хорошее? И думаешь: а что, если завести место, объединяющее горожан независимо от возраста и веры? Нечто вроде культового поля, холма. Чем наш город выделяется? Слиянием двух рек! Так, может, здесь и устроить гуляния?

Представьте – зеленое поле у реки – матушки. С утра на берег стекается городской люд. Молодые, старые, начальники, подчиненные… Знакомятся, обмениваются самодельными корзинками, книжками. На лицах – светлые улыбки. Все чувствуют: происходит важное. Мы – горожане!

Глядь, а здесь уже – обнимаются. Горланит бард, танцует «балерун», а клоун ходит и всем хитро моргает. Поле. Нет толкотни, нет пьяных. Рядом – бурлящее устье. И что-то медленно поднимается над полем. Эх – ма! Народ головы запрокинул. Тихо плывет к небу дымка – радуга. Не серая и поникшая, как у больного человека. А задорная, горделивая…

Осень… Комаров уже нет, и с окон снимают потемневшие от пыли куски марли. Осенью лучше смотрятся старые здания – дореволюционные особняки купцов, толстостенные дома «пятидесятых»… Еще сохранилась лепнина, рустовочные углы солидных домов, сандрики, замки и розетки – словом то, что называли архитектурным излишеством.

Прогуливаюсь по улочке, на которой штукатурят известный «дом под шпилем». Сворачиваю на Карла Маркса – здесь тихо, и осень бросает на выступы под окнами желтый, красный лист. В одном из низких окон, сквозь темную гладь стекла вижу целующихся мужчину и женщину. Красиво и таинственно.

А вот у этого дома с лоджиями можно петь серенаду. Испания почудилась, а белье – то в проемах – наше, застиранное. Люблю смотреть на карнизы старых домов – ряд чередующихся модульонов ласкает взгляд. Хотя некоторые из них отвалились, и шифер побит у краев. А там – капители, словно модные шляпки, сидят на колоннах.

Иду вдоль парка, мимо художественного музея, а в воздухе – едва слышимый запах зимы. Или почудилось? И, кажется – ажурная решетка чугунно скрипит…

И опять зима… И опять – весна…

Пролетел еще год. Запахло теплом, суетятся грачи… Уже сбиты сосули с крыш, и почерневший снег дотаивает на обочинах. Ты идешь по улицам города, стараясь обрести душевные силы. Трудно на что-то надеяться, когда над тобой – лишь давящая серая пелена. Когда кажется, что и ты сам, и люди – уже не так интересны, как прежде.

Ты ждешь синевы небес, как пьяница – выпивки. И синева не обманет, – появится! Огромное синее небо внезапно раскроется и опрокинет в себя весь город. Ты идешь по улицам, вглядываясь в лица прохожих. Какие они, – горожане?

Ты подходишь к киоску, покупаешь газету. Киоскеры! Эти мягкие интеллигентные лица. Их сдержанные, доброжелательные улыбки. Прекрасное в незаметном. Как ты не видел этого раньше?

Завершился один оборот вокруг светила. Мы облетели его вместе с соседом по подъезду. Необязательно поздравлять друг друга. Достаточно поздороваться чуть теплей.

– Привет, мол… Снова – весна?

– Да я… то да се… И тебе не болеть.

– Спасибо. Летим дальше?

Встреча

Словно сорванный ветром лист ее носило по жизни. Осенью она оказалась в кафе-закусочной, куда ей удалось устроиться после ухода с телефонной станции. Здесь она восстанавливала нервы. Но ей никогда не хотелось работать официанткой.

Дни в ту пору стояли ясные, свежие, и она чувствовала эту свежесть по лицам посетителей, не выходя из зала. Работа в кафе оказалась нетрудной, а люди не злыми, а равнодушными. Было немного скучно, но вспоминая свой прежний срыв на станции, ей не хотелось возвращаться.

Работали они втроем, каждая на своем ряду, и ей достались столы подальше от кухни. Старшая из официанток, Валентина, говорила мало и думала лишь о муже, шофере местной автобазы. Когда муж подъезжал на машине, Валентина несла ему свертки через кухню, задерживалась, и приходилось смывать и ее столы. Третьей в кафе была Капа, уволенная из ресторана за обсчет посетителей.

Окна кафе, высокие, арочные, выходили в переулок, на котором сохранились старые здания, теперь – музеи. Здесь было тихо, и тополя, которые не стригли тут, разрослись, давая тень. Особенно ей нравились краснеющие листья рябин на фоне сухого прохладного неба.

В перерывах они усаживались с Капой у окна, прикрытого шторой, и о чем-то беседовали. Капа рассказывала о бывшем муже, летчике, с которым она разошлась, не сумев поделить его зарплаты. Было странно слушать о скупости летчиков, их высокомерии и распущенности, и порой казалось, а не приснилось ли это Капе.

Иногда они забывались за рюмкой портвейна и, включив томную музыку, грезили. Капе виделась белая машина, бегущая вдоль берега моря, а рядом – темноволосый красавец, сошедший с наклейки одеколона… Она вглядывалась в лицо Капы и почти верила ей. Та была молода, нахальна и полна желаний. А ей самой, что виделось ей?

Ее «бывший» бросил ее с двумя детьми, и она едва сводила концы с концами. Приходилось подрабатывать уборщицей, пока девочки не выросли. Но и сейчас ей не хочется возвращаться домой, где каждый угол, каждая вещь напоминают о том, как все досталось. Был еще человек в ее жизни, но тот не сумел стать даже нормальным квартирантом.

Как смешны теперь былые иллюзии! Вот и она говорит «мужик» вместо «мужчина», много курит и все чаще прикладывается к вину, от которого хоть на время поднимается настроение. Но еще случаются с ней странные минуты, когда проснувшись утром, она испытывает томление от увиденного незнакомого человека, с которым только что разговаривала, любила… И как ни старается она запомнить его черты, – они расплываются, уходят, оставляя чувство горечи от своей непонятной, плывущей куда-то жизни.

…Она сразу заметила этих двоих у окна. Один большой, грузный, с отвисшими щеками, что-то весело говорил товарищу. Другой – маленький, стройный, с аккуратной стрижкой. Глаза у него были синие и серьезные. Она поняла, они из тех, из «интеллигенции»… Ее всегда тянуло к таким людям. Она считала их умнее себя и завидовала их яркой, интересной жизни.

Она стояла с тряпкой в руках и прислушивалась к разговору. Доносились обрывки фраз… «искренность», «выражение», «свой путь в искусстве», еще какие-то слова, которые в этом кафе выглядели чужеродно. Слова были такими нарядными и чужими, как те иностранные вещи, которые изредка бывали в ее квартире.

Кажется, у них что-то не ладилось. Они спорили весело, уверенные каждый в своем. Толстяк жестикулировал, изображая кого-то в лицах. А маленький красиво ел, с улыбкой поглядывая на приятеля. Но она чувствовала его озабоченность, и ее тянуло помочь ему.

Когда она подошла к ним, оба уже уходили. Маленький художник стоял так близко, и она видела его светлый открытый лоб. Он смотрел на нее, и она чувствовала, как в груди ее прокатывается ветерок, – такой нежный и тревожный. Она что-то ответила, и оба удивленно переглянулись. Толстяк миролюбиво улыбался, а маленький еще раз поблагодарил.

Она смотрела им вслед, отодвинув штору. Большой шел, небрежно раскачиваясь. А маленький, в узком плаще с поясом, строго глядел вперед. Они продолжали разговаривать, и никто из них не оглянулся.

А ей почему-то хотелось плакать. Захотелось захныкать, как когда-то в детстве, когда накатывалась тоска, а мама гладила по голове и говорила, что все будет хорошо.

Три тонны масла

Первые полгода я лишь драил полы в казарме. Да еще работал на кухне, – мыл алюминиевые тарелки горчицей, чистил картошку и разносил бачки с едой по столам. Приходилось и туалеты тереть содой… Но вот, наконец, «дембеля» разъехались, их заменили «деды», а места тех перешли к «черпакам».

Тогда мне и доверили должность фельдъегеря. Проще говоря, стал я разносчиком телеграмм. Самое ценное здесь – возможность пробежать по лесу в одиночестве целых десять минут. Спасает от нервных срывов. Я сворачивал с дороги, подходил к деревьям, трогал их и на это тратил минуту – другую.

Так, вот. Прибегаю в штаб, звоню в окошко, и секретчик, принимая бумагу, расписывается. Мы познакомились. Парень, скажу вам, напоминал хитрого крота.

– Трапузин! – он протянул рыхлую ладонь. Возможно, пухлые щеки и бегающие глазки выдавали в нем некую черту. Такой солдат всегда берет лопату поменьше, а ложку – побольше. А если потащит вместе со всеми бревно, то встанет посередине. Он будет пыхтеть и тужиться, но в действительности, лишь держаться за бревно. Зато Трапузин знал анекдоты, и был начитан по сравнению с окружением в казарме.

Четыре месяца я бегал в штаб с телеграммами. Да и позже заходил к секретчику, уже работая на аппарате связи в бункере. Иногда мы задерживались в опустевшем штабе, где оставался лишь дневальный у знамени. Трапузин закрывал за нами секретку и делился новостями.

– Ты вот что… – говорил он, картинно затягиваясь выпрошенной у офицеров сигаретой. – Будут учения…

– Когда? Скоро?

Я понимал, он обижен на меня за то, что я не болтал о своей военной технике. И убеждал, что моя боевая «тачка», – всего – лишь несколько ящиков с кнопками.

Однажды он подсчитал:

– За день каждый из нас съедает кубик масла. Двадцать пять грамм. А сколько за всю службу? За два года? Восемнадцать килограмм!

– Ну, это чисто арифметически, – заметил я. – «Молодой» ест меньше, «черпак» больше, а «дед» – не размажешь по пайке.

…Будто сейчас стою в столовой с засаленным цементным полом. «Сесть!» – рявкает команда. За столы протискиваются десять солдат (по пятеро с каждой стороны). На края столов, примыкающих к стене, пролезают «салаги» и «молодые». За ними – «черпаки» и, наконец, у прохода усаживаются важные «деды». Прапорщики сидят за отдельным столом и едят вилками.