BMW Маяковский

14

После вечера сели в карету и поехали медленно по улице Керуака, Тэффи и Блок спиной к движению лошадей. Кучер пел по-французски, отчего кони подрагивали и ржали в ответ. Владимир положил руку на плечо Есенина, тот почувствовал себя шпалой, рельсу на ней, половину поезда. Это программа минимум. А максимум – небо над головой, отражение Москвы, град небесный, машины, едущие водилами вниз, арбузы, не падающие с крыш, дыни, целующие воздух и не припадающие к нему, очень большое движение, мусоропровод, лавочка, бабушка на ней, ее жизнь и смерть одновременно, вся мировая соль, не иначе. Карета медленно ехала, минуя в течение получаса Москву, Таджикистан, Киргизию, Армению, Грузию, Азербайджан. Те еще осколки империи, которые будут и есть. «Не умирать, не умирать, не умирать», – говорили встречные машины и не умирали уже никогда, за углом кончая с собой и продолжая жить. Тэффи чувствовала на себе взгляд четырех глаз и пряталась от них в Блок, в поцелуй его слегка заросшей щеки, похожей на фольгу, отражающую луну, и ела кусочек сыра, свистнутый, но при этом оплаченный в заведении. Да, они ели сыр напоследок, кусочки, насаженные на зубочистки, и читали во все горло Рыжего, чтобы знали, никогда не сдавались и не забывали поэзию, покончившую с собой в 2001-ом году. А теперь рассекали город, причем в прямом смысле слова, и ели проступающий густой розовый сок. Тэффи – после очередной порции его – произнесла:

– Жизнь – заниматься любовью, смерть – заниматься сексом.

– В чем разница? – посмотрел на нее Блок.

– В сексе четверо – трое мужчин и одна женщина.

– И это значит умереть? – снова бросил взгляд на нее Блок.

– Не умереть уже никогда. Смерть победит только большая, чем она сама, смерть.

И далее цокали копытами, которые были то ли внутри, то эксплицированы наружу. Машины лаяли и махали дымными хвостами, а их хвосты были настоящими.

– Вон проехал Саша Соколов, как говорят, последний русский писатель, – полуулыбнулась Тэффи.

– Почему же последний?

– Потому что далее следуем мы, – посмотрела на Владимира Тэффи.

– Да, – согласился он, – он препарировал безумство, прекратил его своей операцией, сделал его здоровой, чуть отличающейся от других органов, но, повторюсь, такой же здоровой частью общественного тела.

– Это тело красивое? – поинтересовался Есенин.

– Оно становится лучше, – ответил за Маяковского Блок.

Карета поехала вскоре назад, по той же улице, но с другими уже домами, а значит, заново рожденными людьми. Люди ели чечевицу и не спали, спрашивали друг друга: кто это? И сами себе отвечали: это великая троица и одна, великая хотя бы уже тем, что она с ними. И эти люди совместно представляли собою мысль: каждая женщина рожает стелу, камень, участок, лавочку, столик, цветы, сигарету, стакан водки, конфеты и гроб от трупа, лежащего в нем. От этой максимы становилось легко и тепло, воздушно Маяковскому и К?, отчего они ехали только небесней с деснами облаков, из которых выпали зубы и приятно похрустывали под колесами, исполняя все абсолютно желания.

– Желание пить и курить, – сфоткал улицу Блок, – можно трансформировать в литературу, даже великую. Из него создать стих или прозу, хотя бы страницу ее, и напиться тем самым так, что даже не хочется курить – вообще.

Миновали лавочку, где парень избивал девушку нежными поцелуями и объятиями, вскоре вышли из кареты, напоминающей собой женщину Анна Каренина и поезд, дарящий ей розу – ее голову, пошли к Маяковскому домой, вымыли руки и час чистили картофель, никуда не торопясь, чтобы пожарить ее вместе с советской тушенкой, подобного образца, и пока она жарилась и мешалась при помощи руки Тэффи, Маяковский писал:

Кулак,

вздымаемый с востока,

Не освещает

небеса,

Из

бычьего

даруя

рога

Влюбленной

девушки

глаза.

Тела

умерших

проституток

От

пункта

в космосе —

оргазм.

И рот

не знает

больше шуток,

Помимо —

«ЗИЛ»,

«Урал»,

«КамАЗ».

Они

из губ

протяжно едут,

Как сигареты

«Bond» и «West».

Давайте

выпьем

за победу