BMW Маяковский

12

Белого Черный вынес на руках, крича:

– Мы эмигранты! Мы эмигранты!

Впрочем, Белый тоже кричал:

– Наполовину! Наполовину!

Он хорошо сидел на руках и называл себя Любовью Дмитриевной. Блок на это хмурился слегка, после смеялся, позже – хохотал. Просил сливок к турецкому кофе и произнес, выпив его:

– Звезды горят во все стороны потому, что их со всех сторон видят. Можно сказать, что звезда – круглое зеркало.

Есенин и Маяковский промолчали на это, Тэффи попросила записать эту мысль ей в блокнот. Блок не отказался, но восторга не выявил. Нарочно, как подумала Тэффи, потому что слишком приятно ему. Блок будто бы услышал и даже увидел ее мысль (выходящую с голым шикарным и женским задом на улицу), долго смотрел на нее, отсутствующую уже, заказал себе еще кофе и выпил часть его, но не сверху, а внизу. На то он и был великим поэтом. Умел и такое делать. Владимир захотел Тэффи, намекнул ей на это взглядом, на что та ответила тем, что надела очки и в четыре глаза посмотрела на него.

– Не выпитого мало, а нас много для него, – сказала она.

– Согласен, – кивнул вместо Владимира Есенин.

А в это время Белый раздевал Черного и Черный отвечал тому тем же.

– Обоюдоострый стриптиз, – отметила Тэффи и возбудилась так, что не возбудилась ни капли.

Она заказала на всех картофеля фри и сметаны, по баночке пива, выловленного в реке, и начала барабанить пальцами в ожидании Годо. А тот все не шел, приходили Беккет, Ионеско, Годар, Адамов, приносили куски стульев, столов, телевизоров и еды, выбрасывали это на пол, дожидались ругани уборщицы, которая появлялась, давала тысячи долларов великим и на коленях просила все убрать, потому что у нее радикулит и она в состоянии делать только брейк-данс, что и делала она, когда все уходили. Или Тэффи только мерещилось это, она и сама толком не знала, она то закрывала глаза, видела свое соитие на столе с ее любимыми поэтами, сразу с троими, раз иначе не секс, а упадок всех сил человеческих и вырождение, декаданс, то поднимала веки и ела картофель, принесенный не то официантом, не то дошедший сам. Фри ели и Блок, и Есенин. И кричали:

– Пиво! Ну где же пиво?!

Голых Черного и Белого фоткал Маяковский, и те забегали внутрь камеры, щекотали друг друга там и снова обнаженными выбегали наружу, показывая гениталии, похожие на клубок нитей и спицы или горшок с одиноким кактусом, рассказывающим об этом. Пиво скоро прибыло на маленьких детских ножках, запрыгнуло на стол и предложило себя выпить, выпятив волосатый живот гориллы.

– Это прекрасно, – выдохнула Тэффи.

Маяковский согласился с ней, записал рифму «коктейль – email» в блокнот, кинул картофелину в рот и обнаружил на языке осколок зуба, довольно большой. «Утес, подумал он, лежащий в объятиях тучки».

– Не хватает жареного чеснока или лука, – огляделся Блок и сделал жирный глоток пива, как сом.

– Они же воняют, фу, – чуть не расплакалась Тэффи.

– Немного специфический запах, не более того.

Тэффи не согласилась взглядом с Александром и пошла в туалет, где опрыскалась духами, пахнущими только что выпущенной моделью «BMW», только – только с конвейера, вымыла руки, чтобы они не пахли чесноком и луком, раз о них зашла речь за столом, и вернулась, как молодость всего человечества. Произнесла (озвучила мысль, пришедшую в голову):

– Вот кто-то мечтает о космосе. Но космос – тот же «Макдоналдс». Его не было раньше у нас. Надо было ехать заграницу. А потом можно стало посетить возле дома.

– «Макдоналдс» – это только к примеру. Речь вообще о заграничной компании, – поддержал ее Маяковский.

– Конечно, – улыбнулась она, присела и макнула в сметану картофель.

Сделала глоток пива, не проглотила его, припала к губам Маяковского и напоила его, после чего нарочно вульгарно рассмеялась и обнажила звезды во рту, изучаемые телескопами ноздрей окружающих ее мужчин. А через пять, десять, двадцать, тысячу минут заиграла музыка – шлягеры 60-ых годов, и Тэффи и три величайших поэты начали танцевать: сначала в себе, после на Марсе, а затем уже здесь, на этой танцплощадке, танцующей самой, вульгарно двигая бедрами и обнажая тонкие трусики из стали и речей Томаса Мюнцера.

– Лихорадочно немного танцуем, – бросила Тэффи, – но ничего не поделать, такова наша жизнь.

– В чем лихорадочность? – поинтересовался Есенин.

– Может, в самом тексте, описывающем нас. Я не знаю. Возможно, не в нем, а в нашей жизни, в отношениях – в танце.

– Да плевать. Разве нет? – открыл гроб с гвоздями зубов Маяковский.

– Согласен, – произнес Блок.

И продолжили танцы, которые кончились точно такими же танцами в комнате Маяковского, выпивкой на кухне его и сном снова в его комнате, где на стене висел портрет не Ленина, а Арто.

13

Очнулись от космоса в час дня, вскочили даже, вернулись на крошку батона – на Землю, выпили кефира или водки и заскакали на одной ноге – для прикола – в «Серебряные», где сели за столик, скачущий вокруг них, успокоили его, почесав спинку ему, и дождались выхода Тэффи – приглашения на сцену ее. И она вышла, сияя золотом и бриллиантами – поцелуями и отражениями взглядов трех великих поэтов, поправила юбку, открыв полноту своих бедер для тех, кому интересна не только литература, и стала читать:

– На пляже подгорали шашлыки. Волны уносили песок и приносили золото. Золото той неповторимой молодости, когда тебе двадцать, а всем, всему миру – пятнадцать.

– Классно, классно! – закричали из зала.

– Немного оффтопа, – подняла глаза от телефона Тэффи и просто сказала: – В «Джентльменах удачи» Леонов символизирует более львицу, чем льва. Потому что у нее три льва. А зовут его, главаря этой банды, Евгенией и Александром, именами, относящимися и к женщине, двуполыми, отсылками к ней, двухсторонними. Да?

Молчание, тяжелое, гробовое, после неуверенные, нарастающие, чудовищные, шквальные аплодисменты. И Тэффи, пожухнув и расцветя, продолжила чтение:

– На пляже были он и она, и они целовались посредством волос и заката и рассвета с обеих сторон небес. Жизнь наступала и уходила одновременно. Начиналась и кончалась, и эти оба состояния ее обнимались и касались губами друг друга.

Похлопали, довольно обильно. И Тэффи вернулась к главному:

– В «Скалолазе», в самом начале фильма, на скале два парня и девушка. После прибывают еще мужчина и женщина. И одна женщина гибнет. Именно поэтому. Потому что должна быть одна женщина и трое мужчин.

Задумались люди в зале, а Маяковский встал и сказал – небесно, когда град и гром:

– Даю слово курить две – три сигареты в день, хорошие. Не дрянь, которую потреблял оптом. Поддержите?

– Поддерживаем, – зашумел народ, – запишем даже, Владимир.

– Отлично, – Владимир сел и снова поднялся: – Друзья, после моей смерти о моей жизни снимут фильмы. Это все фильмы Параджанова и Тарковского. Благодарю за внимание.

Он взгромоздился обратно на стул и прибил ладонью металлическую муху, посмотрел на стальное окно, на железную лампочку, на бетонный из нее огонь, заценил кирпичные закуски к расплавленному металлу – вину, кивнул знакомому роботу, зашедшему на огонек, написал в мраморный блокнот гранитной ногой памятника – правой или левой, не обратил внимания, – пару меркурианских строк, обратил внимание на метановый дождь, заказал пиво из дождей, идущих на Юпитере, подал руку – совковую лопату спускающейся со сцены Тэффи и предложил им всем пить такие дожди, на что Блок из поэзии и Есенин из публикации ее ответили согласием, а Тэффи промолчала, но сделала глоток размером с Тихий океан.

– Жарко, густо сидим, – сказала через десять минут Тэффи.

Блок согласился кивком брусчатки своей – головы, Есенин снял урожай ржи со своей головы, разбогател и бросил:

– «Над пропастью во ржи» – это над моей головой, на ней. Действие романа там. Сам герой – это я. Это все мой и ничей более суицид.

Владимир не удивился его словам, пошел на сцену и прочел:

Ты,